Глаза мужчины округлились, в них блеснуло осознание сказанного, он резко повернулся к дочери, отчего ей отчётливо стало видно, что отец счастлив тому, что она понимает его откровения.

— Дааа… — устало протянул он. — Я страшился, что она уйдёт, бросит меня, осчастливит кого-нибудь другого… Но при этом я отталкивал её как мог, дабы защитить, а она не уходила, будто не женой мне тогда была, а безмолвным другом… Ведь знала, что если осмелится уйти — она заберёт самую лучшую часть меня, без которой мне не жить, Фима!

— Уйдёт? — удивлённо спросила женщина. — Но куда, папа? Ей некуда было идти… Весь этот дом, интерьер, царящий когда-то уют и счастье — её женская заслуга. А настоящая женщина никогда не уйдёт из того места, где воистину стала женщиной… Мало того, — Серафима встала и потёрла холодными пальцами гудящие виски, — мне кажется, что она до сих пор здесь.

Немой ужас и брезгливый трепет коснулся взора и рук мужчины. В ноябрьских сумерках казалось, что он немного поседел.

— Я знаю… — смог выдавить Григорий и снова уткнулся в подушку разгорячённым лицом, как маленький напуганный мальчик, руки его неистово сжали её белоснежные края. С этой минуты наступило кромешное молчание, в глубине которого два родных и истерзанных сердца искали выход, тяжёлые стуки выдавали их испуг и напряжение, словно выдавали детей, играющих в жмурки. В кромешной темноте. Только никто из них не желал быть пойманным. Первой молчание решила нарушить Серафима, глубоко и прерывисто вздохнув. Она не знала, что сказать отцу. Женщина была повержена его запоздалым раскаянием, которое было настолько же жалким и беспомощным, как и он сам. Жалость и еле ощутимое отвращение боролись в её груди. Противоядием оказалась ностальгия.

— Нам обоим не хватает её, папа. Её мудрости, стойкости и великодушия в особенности. Поэтому мы ощущаем её незримое присутствие… Но на всё воля Божья, Он забрал её к себе, от греха подальше, оставив нас с тобой здесь — учиться жить вдвоём. А ты решил по-своему. Жил, прячась под маской самообладания, человеколюбия и благополучия, боялся сунуть нос в тот мир, который настоящий, хоть и не такой правильный и комфортабельный, как твой рай перфекциониста. А ты заметил, что даже кошка здесь не приживётся, будет метаться из стороны в сторону, как подстреленная ворона?.. Даже эта квартира тебе под стать. Не квартира — а берлога закоренелого холостяка. Заметь, именно холостяка. А ты вдовец в первую очередь. И только потом — отец. А я, папочка, вдоволь хлебнула того мира, ну, который там, за пределами твоего понимания. Там начинается моя жизнь, без привилегий и упоения чужим сочувствием. Там холодная и жёсткая постель вперемешку с молитвами и теплом церковных свечей, там только иконам можно довериться… А ты прятался в своей постели, горячей от страсти и расчётливой наивности девиц, которые смотрят в первую очередь на часы, а не в душу. Их тоже по-своему жаль, они уже не вылезут из чужих спален и чужих кошельков. Видишь, папа, мы избрали разные пути, которые сошлись так бестолково, так нещадно обрубив наши жизни. Но ведь никогда не поздно раскаяться, простить и жить заново… Бог всегда даёт шанс на искупление.

— Хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим… и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого… — громко и отчаянно зашептал мужчина, словно в бреду.

— …Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки веков. Аминь, — закончила женщина и смиренно перекрестилась. Этот жест мужчина встретил испуганным и оскорблённым взглядом через плечо. Наступило молчание, нарушаемое лишь стуком сердца. Серафима толком не поняла, чьего именно: своего, отца или же третьего, незримое присутствие которого она ощутила теперь отчётливо со стороны семейной фотографии родителей позади себя.

— Мама бы не одобрила наш с тобой диалог, папа… Давай не будем искать виноватых сейчас, я люблю тебя и хочу твоего спокойствия и выздоровления от всего сердца.