— Ну, в таком случае нам стоит поспешить, они уже в дороге.

На кухне царило напряжение. Когда-то обе женщины засиживались за круглым столом с голубой скатертью до глубокой ночи, Мила была открыта и по-девичьи любопытна, а Серафима заново училась «светским беседам». Сейчас, когда они накрывали поминальный стол, никто не проронил ни слова. Возможно, потому, что на столе теперь стояла фотография Григория Петровича с чёрной лентой в окружении тигровых лилий. На ней мужчина выглядел молодым и счастливым, и обе женщины украдкой смотрели на фотографию с особым трепетом. Когда последняя ложка была положена тыльной стороной кверху и последняя салфетка аккуратно разложена на тарелке, женщины сели поодаль друг от друга. Первой нарушила молчание Мила:

— Спасибо Вам, Серафима Григорьевна. Одна бы я долго провозилась…

— Я не могу остаться в стороне. Да и вся эта суматоха немного отвлекает.

— Да-а… — протянула Мила, рассматривая свои руки, преимущественно маникюр, — Григорий не любил такую суматоху дома в последние годы, старался жить скромнее…— Встретившись с изучающим взглядом Серафимы, та быстро добавила: — Я поставлю чай.

— При мне он любил жить на широкую ногу, и дома постоянно кто-то находился… Сколько ты всё-таки была знакома с моим отцом, Мила?

— Последний год, когда ему нужна была моя помощь в качестве сиделки.

— А откуда такие познания о его аскетичном образе жизни? — не отступала женщина. Она видела её аккуратные плечи со спины, которые подрагивали под чёрной водолазкой от напряжения.

— Я много слышала от матери о нём, — парировала девушка. — Да и мы с ним общались, когда я приходила вместо неё. Я же говорила Вам, сколько он рассказывал о Вас, сколько ждал встречи…

— Довольно… — Серафима опустила уставший взор, не желая встречаться глазами с Милой. — Я уже слышала это всё. А теперь я хочу услышать правду. — Серафима решительно подняла глаза и добавила: — Я имею на это право в собственном доме, потому что это жизнь моего отца.

— В которой Вы не участвовали, Серафима Григорьевна. — Казалось, от прежней любезности Милы не осталось и следа. Она скрестила руки, приняв оборонительную позицию и продумывая свой следующий шаг.

— Вот как? — Серафима удивлённо вскинула бровь, потом снова отвела глаза. — Ты меня осуждаешь, Мила?

— Почему же? Не мне Вас судить, Серафима Григорьевна. Одному Богу…

— Вот только не надо упоминать имя Господа… — Серафима почувствовала, как от негодования сомкнулись зубы и сжались руки. — Я не желаю обсуждать с тобой подробности своей жизни. Если ты была близка с моим отцом, то наверняка узнала всё, что тебя интересовало.

— За кого Вы меня принимаете? — девушка вскинула руки и, нахмурив брови, прижала левую руку к груди. — Я была здесь тогда, когда он во мне нуждался! Я ухаживала за ним, когда он был при смерти, бегала за лекарствами, заставляла соблюдать диету, следила за домом и делами, и я молилась за него! Да, да, именно просила о том, чтобы его не забрали! Потому что он нужен не одной мне! — Мила осеклась и, отвернувшись, прижала ладонь к лицу. — А Вы тоже должны были быть с ним… Вы его дочь, а я… Я — никто, правильно! Вы спрашивали, сколько я его знаю… Около шести лет.

Выслушивая монолог Милы, Серафима то и дело порывалась остановить её, но каждое последующее слово заставляло её молча внимать словам девушки. Женщина ощущала, как внутри неё начинает что-то дрожать и ломаться. Она слишком долго училась смирению, когда ушла в монастырь, послушно склоняла голову перед молитвой и соединяла ладони, как тогда, в далёком детстве, делала и её мама. Эти пронизывающие воспоминания одолевали её каждый раз, когда она обращалась к Богу. Она осознала, что, будучи в храме, она была ближе к матери. Она знала, что каждый раз молится всем святым вместе с ней, она даже слышала материнский шёпот в унисон своему. Сейчас, сидя на кухне и слушая сбивчивый рассказ Милы, Серафима чувствовала, что гордая порода отца давала о себе знать: как бы надёжно она ни пыталась её спрятать и задавить в себе все пятнадцать лет. Сейчас она не может смириться с тем, что Мила позволяет себе быть её судьёй. Серафима должна это прекратить. Во имя своего отца.

— Спасибо за честность, на этот раз, Мила. Я давно подозревала, что ты не простая сиделка, но это не значит, что я думала о тебе плохо… — девушка открыла рот, пытаясь что-то сказать, но Серафима подняла руку. — Сейчас ты сядешь, успокоишься и спокойно почтишь память моего отца. Что бы для тебя он ни значил. Я не позволю сегодня никаких перипетий в его доме. Он бы этого не одобрил.

— Он совсем по-другому хотел! И я хотела не так… — Мила прижала ладони к разгорячённому лицу и прослезилась. — Я растеряна не меньше Вас, просто я не знала, как Вам это всё рассказать. Я была не готова… Я не знаю, что Вам наговорил водитель, но Вы должны сначала выслушать меня.

— Сергей не сказал ровным счётом ничего. Только о завещании. На моё имя.

Мила замолчала и глубоко вздохнула, натягивая на ладони рукава водолазки, чтобы скрыть мелкую дрожь.

— Я обязательно тебя выслушаю, иначе быть не может. Меня не было в его жизни столько лет. Я хотела бы прикоснуться к упущенному. Через тебя.

В глубине коридора раздался раскатистый дверной звонок. Серафима поспешила из-за стола, чтобы открыть дверь.

— Серафима Григорьевна, Вам вовсе не обязательно… — женщина лишь успокоительно кивнула и попросила зажечь свечу. — Тогда Вам необходимо знать ещё кое-что. Григорий Петрович сказал всем своим друзьям и партнёрам, что Вы не ушли в монастырь… а уехали за границу.

— Вот это новость… — Серафима растерялась на несколько секунд, но потом произнесла: — Что-ж, придётся освежить в своей памяти когда-то безупречный английский. — Вступая в темноту коридора, та произнесла про себя: «Сколько ещё тайн хранит в себе отчий дом».

Глава 6

— Нужно заказать панихиду на завтра по отцу, — задумчиво произнесла Серафима, с жалостью глядя на голые кронированные верхушки тополей, сиротливо присыпанные снегом. Сквозь тяжёлые кучевые облака пробивалось солнце и играючи отражалось бликами на лобовых стёклах проезжавших машин.

— Как всё прошло вчера? — спросил Сергей. — Не донимали вопросами про заграничную жизнь?

— Вам бы всё шутки шутить… — отмахнулась Серафима. — Они были очень серьёзными и не задавали лишних вопросов. Вспоминали об отце, о его деловой хватке, тяжёлом характере и планах, которые так и не свершились…

— А ты?

— А я вспоминала, как их всех зовут… Они казались призраками из прошлой жизни. — Женщина поморщила нос в попытках избежать подробностей вчерашнего обеда и украдкой взглянула на мужчину. — Я была рада Вашему звонку.

Сергей выглядел невозмутимым и спокойным, на его переносице больше не красовалась чёткая глубокая линия, придававшая ему грозный вид, даже когда лучи солнца озаряли его лицо, то он совсем не хмурился, а смотрел вдаль открытым чётким взглядом, как капитан корабля. Серафима остановилась взглядом на профиле мужчины.

— Сергей, Ваше лицо мне кажется знакомым… Я точно Вас не видела раньше?

Сергей бегло взглянул на Серафиму, а потом снова устремил свой взгляд на горизонт, словно боялся сбиться с курса. Губы его едва дрогнули в заискивающей улыбке.

— Лично мы не знакомы. Я же лет десять назад устроился к твоему отцу, ты уже не жила в его доме. Он не сразу о тебе рассказал, да и я особо не втирался к нему в доверие, это не в моей компетенции. Но когда Григорий всё выложил мне, я и предложил ему… — мужчина слегка замялся, будто подбирая нужные слова, — быть к тебе поближе.

— Это как, позвольте узнать? — Серафима не скрывала своё нарастающее любопытство.

— Ну как, как… — Сергей остановился и посмотрел ей прямо в глаза. — Съездить к тебе и посмотреть, как ты, как поживаешь, не нуждаешься ли в чём. Ненавязчиво.

Серафима поймала себя на мысли, что если бы не серые глаза, внимательно смотрящие прямо на неё, по-доброму и открыто, то её любопытство сменилось бы на негодование. Теперь, в свою очередь, подбирала слова она:

— Ненавязчиво значит… — женщина в раздумьях сдвинулась с места, желая избавить себя от испытывающих её глаз Сергея. — Я смутно, конечно, но припоминаю тот день… Это была Родительская суббота, на заупокойную службу пришло много народа, я была тогда в храме, убирала свечи, принимала трапезу от прихожан. И я Вас не сразу заметила: Вы выглядели так, словно не знали, как себя вести в стенах церкви.

— Неправда, я часто у себя в родном городке бывал в храмах, — мягко остановил задумчивый женский монолог Сергей и пошёл к Серафиме навстречу. — Просто моей целью была ты.

— Знаете, двусмысленно звучит, — смутилась женщина.

— Я приехал с целью осведомления о твоей жизни при храме, — поправил себя Сергей. — Я хотел своими глазами увидеть и убедиться, что всё хорошо, не держат ли тебя насильно…

— Меня держали только в доме отца, а ушла я по своей воле, — перебила Серафима. — Как можно служить Господу не по своей воле? Если только это не секта и не религиозный фанатизм, но сейчас не об этом… Вы следили за мной.

— Иными словами, да, — без тени сомнения признался Сергей. — Но это было во благо.

— Во благо кому? Отцу или мне?

Сергей сложил руки на груди и нахмурился. Переносицу вмиг рассекла привычная глубокая морщина, и взгляд окрасился в тёмно-васильковый оттенок.

— Я тебя не для этого позвал. Ты хотела услышать правду, я её и не скрываю. Я человек прямой и серьёзный. Но я не люблю долгих и пустых предисловий. С детства.

— Сергей, я ценю Вашу прямоту, но нужно называть вещи своими именами. Вы следили за мной. На протяжении последних десяти лет, как я понимаю. Я ушла от отца, но скрыться от его зоркого ока так и не смогла… Благодаря Вам, кстати. Это же Ваша идея была? Со слежкой? Вы меня что, фотографировали? Снимали?

— Так, я не намерен отчитываться. — Сергей поднял правую ладонь, чтобы успокоить Серафиму, левой доставая пачку сигарет из кармана брюк. — Идея была моя, а всё остальное — уже воля Григория. И денег он мне за это не платил, я делал это исключительно из добрых побуждений.

— Так Вам нужны деньги?

— Они здесь вообще ни при чём. Я скажу лишь одно, а ты уже сама решай: но если бы мой отец так волновался о моей судьбе, то я бы, может, и не опустился бы до слежки за блудной дочерью богатого москвича. Может, моя жизнь и сложилась бы по-другому.

Слова Сергея, словно отрезвляющая пощёчина, отвернули женщину в сторону и на миг оглушили. Ей стало по-женски обидно, больно и стыдно. Глаза заслезились, и поджались губы. Женщина изо всех сил старалась не выдать в себе дрожь. Даже Мила, накануне обвинившая её в безучастии к больному отцу, так не ранила её.

— Ты просила называть вещи своими именами, я не пытался тебя обидеть или… — Сергей прищурился и с досадой выдал: — Ты что, плачешь?

Серафима уже отвернулась и только мотнула головой. Первая слеза предательски коснулась щеки, но женщина смахнула её быстрым движением руки. За спиной послышались шаги.

— Ты что, я ничего такого не имел в виду, я лишь хотел сказать, что Григорий о тебе заботился всегда, понимаешь? По-своему, по-отцовски… И взамен он ничего не ждал. Ты же его единственная дочь, он никогда не думал, что всё так получится… Ну… Я чувствую себя последней сволочью.

— Да при чём здесь Вы?! — выпалила вдруг Серафима, пытаясь освободить плечи от крепких рук Сергея. Она чувствовала от них горький аромат табака и еле уловимый сладковатый запах кожаного салона, исходивший от его куртки. — Я боялась себе признаться в этом всё время! Да, жестоко я обошлась, что прекратила с ним общение и упустила столько времени! Жаль, что не успела сказать столько… хорошего. И того, что он заслужил. Я жалею! Но ни Мила, ни Вы не знали того Григория, который был моим отцом! Не знали мою мать, которая всегда была в неведении о том, что творится за её спиной, терпела его деспотичный нрав, замашки аристократа и атеизм, но это ещё ладно… А измены?! Сколько их было? До меня, при мне, после?! А моя мать его все равно боготворила и не позволяла мне слова плохого сказать в его сторону! А я просто отказывалась терпеть… Я почти… почти ненавидела его после каждой их ссоры, я хотела видеть их вместе, а не его над ней, как коршуна над добычей. Господи, что я говорю… О нём либо хорошо, либо ничего… Господи Боже. — Серафима закрыла лицо ладонями и уткнулась в плечо Сергею. Она не слышала, как он мягким вкрадчивым голосом успокаивал почти рыдающую женщину, почти шептал ей на ухо, как сильно она права и что он уже всё знает. Серафима лишь ощутила, как её прижали к груди, услышала едва различимые стуки сердца человека, который едва ей знаком. Но он знает её на протяжении десяти лет. Серафима хотела провалиться под землю от стыда. Она забыла, что не подпускает к себе мужчин, забыла, какая она сильная, крепкая и мудрая, позабыла, что такое настоящие человеческие объятия. Она боялась открыть глаза и встретиться глазами с человеком, который сумел обнажить её сердце. А он всё говорил и говорил, пока она не обняла его в ответ. Сергей замолк, словно боялся спугнуть этот момент. В груди Серафимы ещё ныло, но тело расслабилось, и где-то внутри затеплилось чувство сродни стеснению, но в то же время и спокойствию. Нос почти не дышал, а лишь учащённо всхлипывал, но всё равно она уловила аромат выстиранного свитера, после которого начала приходить в себя, словно это был резкий запах нашатыря.

— Все мы под Богом ходим, — медленно произнёс Сергей.

— Это Вы к чему? — отстранившись, спросила Серафима.

— Хватит мне «выкать» уже! Тем более после того, что между нами было. — Его губы растянулись в добродушной улыбке, и в уголках его глаз распустились веера морщин. — Это я к тому, что Бог всё видит. Одному ему известно, кто прав, а кто нет. Он всех рассудит. А сейчас старое ворошить ни к чему, тем более вам удалось поговорить с Григорием. Он себе душу отвёл. Правда, не успел тебе сказать самое главное.

Женщина посмотрела на Сергея красными и слегка опухшими от слёз глазами, в которых читался немой вопрос. Он подошёл к ней почти вплотную и вложил в её ладонь носовой платок, словно собираясь с мыслями.

— Григорий хотел, чтобы я исполнил его просьбу. Как его верный слуга. — Он почтительно приложил ладонь к груди. — Но прежде чем я её исполню, я хочу знать, готова ли ты. Сейчас.

Серафима молча кивнула, сжимая платок.

— Он написал тебе письмо. Не знаю, можно ли его назвать прощальным… Понимаешь, Григорий не был до конца уверен, захочешь ли ты его видеть. А сердцу биться вечно не прикажешь, поэтому он тянуть не стал. У Бога свои планы, сама знаешь… Думаю, ты найдёшь ответы на многие свои вопросы.

— Я уже растеряла все свои вопросы. Как дочь я должна молиться сейчас за отца и за его душу.

— Всё встанет на свои места. Письмо в машине, пошли.

Оказавшись в салоне авто, Серафима глубоко вздохнула, ощущая нарастающее волнение. Сергей вручил ей аккуратно заклеенный белый конверт с сургучной именной печатью. Это было так в стиле отца. Женщина всё ещё не знала, хочет ли она вскрывать эту тайну.

— Я выйду за кофе и подожду снаружи, пока покурю. Тебе захватить?

Серафима кивнула, изучая конверт. Её пальцы коснулись затвердевшего сургуча, а потом провели по своему имени, аккуратно выведенному чёрной ручкой. Когда за Сергеем захлопнулась дверь, сомнения вмиг улетучились. Серафима резким движением вскрыла конверт, достала несколько тетрадных листов и с бьющимся сердцем принялась читать.

«Здравствуй, моя дорогая Серафима! Моя родная дочь. Как же я горд называть тебя своей дочерью. Ты унаследовала мой твёрдый и несокрушимый характер, о чём говорит твой поступок. Мы не виделись очень давно, но я до сих пор каждое утро и каждый вечер вспоминаю тебя и проговариваю вслух твоё имя, как молитву, хотя молитвы — это не моё. Хочу, чтобы ты знала, что я не осуждаю тебя и не злюсь. Ты сделала свой выбор, и я, как отец, должен его принять! Признаюсь, что я писал тебе много писем, но не все смог отправить. Причина одна: отцовская трусость. Ты себе даже не представляешь, как я боюсь, что не получу от тебя ответа. Это будет значить лишь одно: моя дочь меня не простила. Твоё прощение для меня — спасение! Я уйду со спокойной душой к твоей матушке — к моей Верушке. Она мне не простит, что ты ушла. У неё попросить прощения я не успел, поэтому прошу у тебя. Прости меня, моя родная Фима, что не уберёг тебя, не остановил тебя и не остановился сам. Видимо, порода у нас такая: горделивая. Сейчас сижу, дурак, и не знаю, как к тебе подступиться. Не держи на меня зла!

Со здоровьем в последнее время плохо, хоть я и не так стар. Кажется, моё сердце истосковалось по тебе, доченька, вот и начало барахлить. С момента, как ты покинула мой дом, я начал хворать. Я стал больше курить, пить крепкий кофе больше положенного и совсем перестал гулять. Даже хотел завести собаку, чтобы себя растормошить, но ты знаешь, что я за собой и то плохо слежу, а тут целый живой организм, требующий внимания, заботы и терпения. Я понял, что собаки — не для эгоистов вроде меня. Если от меня сбежала родная дочь, то и собака тоже сбежит… Но не будем о плохом!

Я хочу заботиться о своей дочери даже после своей смерти, поэтому я решил переписать квартиру и другую недвижимость на тебя, Фима. Думаю, ты сумеешь распорядиться моим наследством достойно! Я доверяю тебе, как самому себе. А ещё я доверяю человеку, который передаст тебе моё письмо лично в руки. Сергей не просто мой водитель, он мой помощник и моё доверенное лицо. Он поможет тебе вступить в наследство. Не бойся ему доверять. Кстати, ты могла его видеть раньше, я посылал его к тебе в монастырь, и не раз. Он передавал от меня пожертвования храму и приглядывал за тобой. Это я его к тебе приставил, хотя идею подал мне сам Сергей. Сдаётся мне, что это неспроста: я показывал ему твои фотографии много раз, и что-то мне подсказывает, что ты ему понравилась. Не хочу показаться сватом, но присмотрись к нему, за десять лет я успел его узнать, а тебе сейчас не помешает надёжное мужское плечо!

Дорогая Фима, доченька, пишу тебе и не могу подобрать нужных слов. Я переписывал это письмо несколько раз, и всё равно страшно писать заново. А вдруг не поймёшь или осудишь? Но со временем я понял, что нужно писать от чистого сердца и тогда — ты меня услышишь! Оказавшись покинутым сначала Верой, а потом тобой, я долго не мог найти себе места. Я чувствовал свою вину перед вами — своей семьёй. Мне начали сниться тяжёлые сны, в которых ко мне приходила Вера, потом ты, а потом… Ты не поверишь! Я начал видеть Христа во сне. Но если Верушка и ты смотрели на меня с тоской, то глаза Христа смотрели с явной укоризной. Я думал, что схожу с ума, думал, что даже святые начали гневаться на меня. Я падал на колени перед вами и просил прощения. И если вы меня прощали, и я видел в ваших глазах сочувствие, то лик Христа продолжал смотреть осуждающе. И перед ним я сгорал со стыда. Может быть, моей душе нужно было ваше прощение. В особенности твоё, Фима. Возможно, я чувствовал скорый уход, не знаю, но это были страшные ночи. И тут в моей жизни появилась Милана… Сложнее всего мне признаться в том, что я искал успокоения и ласки в руках дочери своей домработницы. Для тебя это может быть грязно и тривиально, но в тот момент она мне казалась участливой и доброй. Не думай, что я специально искал, кем бы «утешиться». Никто мне не заменит твою мать, знай это! Но даже будучи однолюбом, коим являешься и ты, моя дочь, без нежной женской руки и крепкого мужского плеча мы не чувствуем себя живыми! Ты меня когда-нибудь поймёшь. Жизнь у тебя будет долгая и счастливая, и ты обязательно меня поймёшь. Главное правило ты уже приняла: умей отпускать, даже если любишь! Я был готов отпустить Веру, когда моё мужское чутьё мне подсказывало, что она со мной перестаёт быть счастливой. А тебя я не готов отпускать. Как отец я всегда хочу быть рядом, но родительская любовь и опека бывает удушающей. Насильно мил не будешь! Но это не самое главное, что я хотел тебе сказать. Я хочу, чтобы ты узнала это именно от меня, дорогая. Знай, что в этом мире ты не одна. Я сам не понимаю, как у нас с Милой всё зашло настолько далеко… Но отчасти я был этому рад. Я посчитал это подарком судьбы и никак не посмел отказаться от него. За мной и так много грехов. Дорогая дочь, теперь у тебя есть родной брат!..»

 Серафима почувствовала, как её тело онемело, сердце гулко заколотилось. Виски резко сдавило, а руки зашлись мелкой дрожью. Внутри прежние чувства боролись с новоиспечёнными. Женщина поборола острое желание бросить письмо и покинуть душный автомобиль, но из уважения к отцу она продолжила:

«Его зовут Михаил, и ему шесть. Он стал моим светом в оконце и той ниточкой, которая меня связывает с внешним миром. Я начал жить с новыми силами благодаря этому мальчику. Я хочу, Фима, чтобы вы обязательно познакомились! Теперь вы — семья. Ты можешь не впускать меня в свою жизнь, но Миша достоин такой старшей сестры. Удивительная закономерность: все мужчины в моём доме при виде твоих фотографий хотят с тобой познакомиться! А я им просто не могу отказать. Хорошо подумай, доченька, но я знаю, что ты примешь верное решение. И не вини ни в чём Милу. В сложившейся ситуации может показаться, что она специально втёрлась ко мне в доверие и случилось то, что случилось. Я видел её растерянные глаза тогда, когда сам был страшно растерян от того, что стану отцом. Но Миша не виноват ни в чём. Он славный малый. Мне будет больно вас оставлять, зная, сколько мне отведено, но я уйду со спокойным сердцем, если буду уверен, что вы вместе. Я знаю, что не вправе тебя о чём-то просить, тем более одну просьбу ты уже выполнила, за что я тебе безмерно благодарен! Ты прочла моё письмо. Но всё же я осмелюсь: позаботься, пожалуйста, о Михаиле. Я очень надеюсь, что для тебя он станет той же нитью, которая будет связывать тебя с мирской жизнью, в которой тоже много радостей. Если ты решишься, то обо всём можешь попросить Сергея! На этом я заканчиваю своё послание. Я не хочу с тобой прощаться, Фима, я хочу сказать: «До встречи». Дай Бог, ещё увидимся с тобой. Двери отчего дома открыты для тебя всегда, моя родная, а после этого письма ты станешь в нём полноправной хозяйкой. Крепко обнимаю, горячо целую и бесконечно люблю. Ещё раз прости. Твой отец».

Глава 7

Серафима сидела оглушённая, словно после взрыва. Мир для неё уже не был прежним, а жить дальше было просто необходимо. Она сидела и заворожённо смотрела сквозь лобовое стекло с пассажирского сиденья, не сразу услышав зов Сергея:

— Ты в порядке? Кофе, правда, немного остыл, но я не хотел тебя отвлекать. — Он неуклюже опустился в кресло водителя, держа в обеих руках по тёмному стаканчику. — Как я замёрз… Я не знал, какой ты любишь, и… Сима! Ты здесь?

— Да… Я… Пытаюсь переварить всё, прости. — Серафиму привёл в чувства закравшийся в салон авто холодок, и в нос ударил яркий кофейный аромат.

— Понимаю. Эта новость как вишенка на торте, да?

— Не то слово… — Женщина взяла в руки кофейный стаканчик и сжала его так сильно, что чуть не облилась. — А я ведь догадывалась о том, что между ними что-то есть, женское сердце не проведёшь! Но как же так… Я только начала верить, что он на самом деле покаялся…

— Чувствуешь себя обманутой? — Та быстро кивнула. — Это нормально, это пройдёт. — Немного подумав, он добавил: — Тем более он твой отец, а на ближнего своего не таят обиду.

— У меня так всегда: я столько лет наставляла прихожан и помогала советом, а сама, оказавшись в такой ситуации, растерялась, как маленькая девчонка! Сапожник без сапог… — Серафима горько ухмыльнулась. — Мне хочется посмотреть в глаза отцу, этой Миле и всем, кто участвовал в этом спектакле! — Женщина резко повернула голову в сторону Сергея. — А ты? Ты ведь всё знал! Почему раньше мне не сказал?!

— Так, давай притормозим… — Мужчина принял оборонительную позицию и поставил стаканчик на приборную панель. — Во-первых, как ты себе это представляешь? Какой-то левый мужик, которого ты в глаза не видела, заявляется к тебе в святую обитель и сообщает радостную новость о рождении брата… Не думаю, что твоё отношение к отцу резко поменялось бы! Во-вторых, Григорий бы не оценил моё рвение и откровенность с тобой, он бы вмиг меня уничтожил, а работой, а тем более репутацией, я дорожу. В-третьих, на твоём бы месте я успокоился, здесь нужна холодная голова, а не горячие эмоции, остынь и пей свой кофе.

Серафима, в который раз поймала себя на мысли, что этот самоуверенный мужчина умеет убеждать. Она глотнула тёплого кофе без молока и сахара, поморщилась и откинулась на спинку пассажирского кресла.

— Ты прав, надо успокоиться, иначе я не смогу посмотреть на ситуацию объективно. Просто это так неожиданно… Отец сумел меня удивить. Надо же, каким убедительным артистом он оказался.

— Я, как мужчина, отчасти могу его понять. Обе любимые женщины его покинули, и он остался один в руинах своего падшего Вавилона. Это жестоко ударило по его самолюбию, я же знаю, как он любил всё держать под контролем. И если твоя мать была в его власти, то ты — нет. Вы оказались слишком похожи. И никто не захотел пойти на компромисс. Ты не думай, что между ними с Миланой были сильные чувства. И не думай, что появление наследника в его доме отменило его любовь к тебе. В письме он явно сказал тебе то же самое.

— Ты хороший компаньон. — Серафима чувствовала, как напряжение потихоньку отступает, хотя поверить в прочитанное было ещё сложно, нужно было убедиться во всём. — В любом случае ребёнок ни в чём не виноват. В этом отец прав.

— Что делать будешь?

— Знакомиться с наследником павшего Вавилона.

***

День панихиды по Григорию Петровичу выдался поистине пушкинским. Были и мороз, и солнце, и февраль казался не таким злым и колючим. Серафима искала среди толпы пришедших людей Милу. Она толком так и не успела подготовиться к серьёзному разговору с девушкой. Накануне женщина не смогла сомкнуть глаз: она усердно молилась об отце, о матери, о Константине, лишь бы унять мысли о письме отца. Серафима одновременно злилась на отца и одновременно пыталась оправдать. Оставаться в отчем доме, особенно на ночь, было тяжело. Серафима позволила себе провести эту ночь с Сергеем. Разумеется, в разных комнатах и без доли какого-либо флирта. Ей было спокойно от осознания того, что в квартире она не одна. А с этим мужчиной она начала чувствовать себя уверенней, начала привыкать к нему. Перебирая взором пришедших людей, Серафима то и дело ловила на себе приветливые и сочувствующие взгляды. Друзья и коллеги отца узнавали её, несмотря на строгий, нетипичный для неё образ: чёрное приталенное пальто, платье в пол, тёмно-синий платок, повязанный на голову и спадающий на плечи, из-под которого выбилась пшеничная прядь. Любопытным взглядам было не за что зацепиться: ни узоров на одежде, ни украшений, но её лицо выглядело благородно за счёт молочного оттенка кожи, аккуратного носа, выделенных самой природой изогнутых бровей и глубоко посаженных васильковых глаз. Мороз украсил её щёки румянцем, и от этого она ещё больше походила на типичную славянку, если бы не монгольские скулы отца и пухлые губы матери. Некоторые подходили к Серафиме и после изрядной доли соболезнований говорили о том, что пятнадцать лет, проведённые за границей, её вовсе не испортили, а сделали интересней. Женщина скромно отмалчивалась, не желая раскрывать их с отцом секрет о её монастырской жизни. Пускай хотя бы одну тайну он всё-таки унесёт с собой в могилу. Сергей стоял у ворот храма и наблюдал за входящей толпой, лишь молча кивая. Панихида должна была начаться через считаные минуты.

— Иди в храм, нужно отнести еду на панихидный стол и поговорить со священником. — Сергей аккуратно коснулся её плеча. — Я подежурю у ворот. Мне не впервой.

— Вдруг она вообще не появится? — в глубине души Серафима испытала облегчение, ей хотелось отстоять службу со спокойным и чистым сердцем.

— Григорий, считай, её гражданский муж — никуда она не денется. — он настойчиво, но мягко подтолкнул её к храму. От слова «муж» у Серафимы сжалось сердце, и она нервно сглотнула.

Во время заупокойной службы Серафима стояла, не в силах шелохнуться. Длинная церковная свеча таяла в её руках, пока священник читал ектению об усопшем отце, пока все готовились к песнопению «Со духи праведных». Бессонная ночь давала о себе знать: глаза предательски слипались. Воздух внутри храма становился спёртым, а народ всё пребывал. Среди них могла быть Мила, но Серафиме не хотелось оборачиваться, тем более она была уверена, что от цепких рук Сергея девушке точно не скрыться. От разговора она не уйдёт. Женщина встрепенулась от обжигающего воска, пролившегося ей на ладонь, она быстро пришла в себя и сосредоточилась на службе.

— Тебе нужно выпить кофе, Сима, выглядишь уставшей, — констатировал Сергей, когда женщина вышла из храма.

— Сейчас не до сна, столько дел… Она так и не пришла?

— Она бы не проскочила мимо меня, у меня глаз-алмаз. Я ей позвонил, как только тебя проводил на службу, не стал долго ждать.

— И что она сказала?

— Мишка заболел, она с ним осталась. Сказала, что оставить его не с кем.

— А как же её мать? Она мне говорила про неё, что они вместе живут.

— Милка одна точно живёт! Ну, теперь уже с сыном, но родители её остались в родном городе, не в Москве.

— Вот оно как… — Серафима спрятала замерзающий нос в мягких волнах платка, когда её начала окутывать волна разочарования.

— Она ждёт тебя в гости, — вдруг произнёс Сергей.

— Сегодня?

— Сейчас. Я буду рядом, если нужно. Но сначала — кофе! Тебе нужно взбодриться.

Уже в салоне авто Сергей достал из бардачка полароидную фотографию и вручил Серафиме. Та от неожиданности чуть не выронила кофейный стаканчик.

— Знакомьтесь, Михаил Григорьевич!

С фотографии смотрели детские карие глаза, до боли знакомые. Серафима сразу вспомнила старые фотографии отца из его детства, её сердце словно кольнули чем-то острым. Взгляд остановился на ямочках в уголках губ, опять же как у отца в детстве, скользнул по маленькому носу картошкой, затем по широкому овалу лица. Всё в этом шестилетнем смеющемся мальчике напоминало отца. От Милы были только светло-каштановые, почти медные волосы.

— Ну как, похож? — не отрывая взгляда от дороги, спросил Сергей.

— Я просто глазам не верю… Сходство стопроцентное.

Сергей лишь улыбнулся уголками губ, так как знал ответ.

— Только болеет он часто. Видимо, это психосоматика… Он чувствительный малец.

Мила открыла дверь в одном халате и тапочках, и выглядела она не лучше Серафимы. Женщина впервые увидела девушку такой домашней и растерянной.

— Проходите, Серафима Григорьевна. Я Вас ждала. — При виде хмурого Сергея девушка ещё больше закуталась в халат, словно желая от него спрятаться. — Сергей, подожди нас на кухне, я тебе сделала чай.

Мужчина что-то буркнул и пошёл на аромат свежезаваренного чая. Серафима осталась стоять в коридоре и чувствовала себя неловко, она тоже пыталась спрятаться за пальто, которое держала в руках. Её решимость таяла на глазах.

— Ну что мы стоим в дверях, проходите в зал. — Мила потянулась за пальто.

— Я сама повешу. А… Михаил, он в зале? Я ему не помешаю? Как он себя чувствует?

— Миша в детской, он Вас ждал. Правда, заснул в ожидании. Сегодня с утра была небольшая температура, а в целом ему уже лучше, спасибо.

— Это хорошо, что лучше.

Мила с улыбкой кивнула и опустила глаза, потом дотронулась до волос в туго затянутом пучке. Она явно нервничала.

— Что ж, пойдём в зал. — Серафима решилась пройтись по квартире, в которой скрывалась маленькая копия отца.

В небольшом зале на журнальном столике их уже ждали надутый чайник с двумя стеклянными кружками. Никаких именных чашек, фарфора, камина, высоких потолков и лестниц, квартира выглядела уютно, ухоженно и не так помпезно, как двухуровневая квартира Григория Петровича. Отчасти это порадовало Серафиму, она сразу заняла кресло у окна, которое было освящено мягким солнечным светом. Мила принялась разливать чай. Он дымился и наполнял комнату успокаивающим ароматом чабреца и душицы.

— Извините за то, что не смогла прийти на панихиду…

— Не извиняйся, я всё понимаю, — перебила девушку Серафима и устремила взгляд в окно. — Это квартира твоя, твоей матери? Или моего отца?

Мила растерялась и задела своей кружкой чайник. Тот обиженно звякнул.

— Это квартира съёмная. И я её снимаю одна.

— А где твоя мать? Ты говорила, что живёшь с ней.

— Я Вам солгала, это очевидно. — Мила подняла на неё виноватый взгляд и, не зная, куда деть руки, схватила кружку с чаем. Она обожгла ей руки, и девушка спешно вернула её на место.

— Да, но это была твоя самая невинная ложь из всей.

— Это была ложь во благо, Серафима Григорьевна… — залепетала девушка. — Григорий запретил мне что-либо Вам говорить, понимаете? Он хотел сообщить о Мише, когда встанет на ноги, и… так и не встал. — Мила уронила взгляд под ноги, было слышно, как она медленно сглотнула подошедший к горлу комок. Серафима тоже молчала.

— Мила, — наконец начала женщина, — я не буду спрашивать, как это произошло, я не малое дитя. Нужно решать, как жить дальше с той правдой, которая вскрылась…

Мила только открыла рот, чтобы ответить, но осеклась. Обе женщины резко повернули головы к дверному проёму. Мила тут же обернулась на Серафиму и испуганно всмотрелась в её лицо. Женщина быстро выпрямилась и захлопала глазами, будто ослеплённая. Маленький мальчик в голубоватой пижаме выглядел растерянным и сонным. Начав неуклюже тереть глаза, он то и дело переводил взгляд с Милы на Серафиму, не решаясь вымолвить ни слова. Маленькие пальцы начали что-то нервно теребить.

— Сынок, ты чего проснулся, тебе назначили постельный режим, забыл? — Девушка подскочила к мальчику и, присев на корточки, пощупала его лоб. Тот, в свою очередь, не спускал глаз с Серафимы. — Что нужно сказать, когда зашёл в комнату и увидел гостя?

— Здравствуйте, — вполголоса пролепетал Миша и медленно кивнул женщине.

— Здравствуй, Миша, — дрожащим голосом произнесла Серафима. Чем дольше она всматривалась в мальчика, тем больше находила в нём знакомых черт.

— Вы извините, он услышал голоса в комнате и прибежал к нам. Я его отведу…— Мила выпрямилась и взяла мальчика за руку.

— Если это необходимо, то конечно, а если он чувствует себя лучше, то я вовсе не против его компании. Ты как себя чувствуешь? — Серафима немного подалась вперёд.

— Я выспался и хочу пить. — Миша запрокинул голову и требовательно посмотрел на Милу.

— Я сейчас, сбегаю на кухню за водой. Посидите с ним?

Женщина лишь кивнула, но на неё начали накатывать волнение и трепет. В это время Мила усадила Мишу в своё кресло, и, поджав ноги, тот деловито устроился в нём.

— Давай с тобой познакомимся, меня зовут Серафима. Можно просто Фима. — Мальчик повернул голову в сторону своей собеседницы, и на его лице промелькнула тень недоверия.

— А меня зовут Миша. А я уже видел Вас на фотографиях.

— Правда? А на каких?

— На папиных. — Тут сердце Серафимы гулко застучало. Она на мгновенье замолкла, но потом тихо произнесла:

— Миша, видишь ли, это и мой папа тоже.

Мальчик с любопытством взглянул на Серафиму и скользнул своими большими васильковыми глазами по её лицу.

— Папа мне говорил, что у меня есть старшая сестра! Это… Вы?

— Да, это я. И, Миша, давай на «ты». Я тебе не чужой человек.

Миша, наконец, улыбнулся и кивнул в знак согласия. Детская улыбка была настолько заразительной, что Серафима не удержалась и улыбнулась в ответ. Она почувствовала себя живой, тревога отступила, и ей захотелось узнать поближе этого маленького человека. С каждой минутой Миша отвечал более уверенно и настолько серьёзно, как полагается отвечать мальчику его возраста. С каждой минутой он раскрывался, много жестикулировал, и на его щеках часто появлялись ямочки. Мальчик рассказал про садик, в который не ходил почти две недели из-за болезни, про горькие лекарства, про то, что любит делать и чему уже научился. Интересовался тем, где же была Серафима и почему не навещала его и отца. Женщине приходилось отшучиваться и врать, хотя сердце у неё сжималось. Она угощала мальчика чаем из своей кружки и узнала, что тот очень соскучился по отцу. Мила сберегла его от горькой правды, и Серафима лишь ответила, что ей тоже не хватает Григория Петровича. Она знала, что когда Михаил подрастёт, то обязательно узнает правду об отце, сходит к нему на могилу, почтит его память. Вместе с ней. Она будет рядом. А сейчас, когда встретились две родные души, которых так долго прятали друг от друга, то было счастьем наблюдать за ними со стороны. Что и сделали Мила с Сергеем: они не решились тревожить их разговор. И каждый в этот момент был по-своему счастлив: Серафима и Михаил обрели ещё одного родного человека в мире, Сергей чувствовал успокоение от выполненного долга, а Мила больше не чувствовала себя одинокой в своём горе. Григорий Петрович был бы тоже счастлив наблюдать со стороны за первым знакомством своих детей. Хотя по обыкновению так и происходит: близкие люди после своей кончины не уходят навсегда и не исчезают бесследно. Ещё долго мы чувствуем их незримое присутствие рядом. Это можно сравнить со свечением небесной звезды: мы видим её тёплый мерцающий свет, когда звезда уже потухла. И не было на свете роднее людей, чем Серафима и Михаил…

Глава 8

Прошёл год.

Боль от утраты отца не покинула сердце Серафимы. Спустя год она смогла это принять и превратить не в горькую скорбь, а в светлую память. Особенно сложно было пережить 40 дней после кончины Григория Петровича, когда женщина снова вернулась в отчий дом и кожей ощущала незримое присутствие отца. В этот момент она поднялась в его спальню, в которой провела последние дни с родным человеком. В комнате более не ощущалось резкого запаха корвалола, химозно-травяных лекарств и свежей постели. Но нотки сандала от любимого одеколона отца ещё можно было услышать в глубине спальни. Серафима сидела на краю кровати и молилась, не переставая, держа чётки у самых губ. Её плеч что-то коснулось, очень осторожно, чтобы не нарушить таинство молитвы, но настойчиво, чтобы сказать о своём присутствии. Это длилось несколько секунд, и женщина так и не успела понять, причудилось ей это или случилось наяву. Но дочери хотелось верить в то, что к ней пришёл попрощаться её отец. Уходя, она бросила взгляд на истерзанную стену, в которой столько лет по воле маленькой девочки таился образ Христа. Впервые за целый год она не почувствовала удушливый приступ вины. Серафима быстро перевела взгляд на пустую застеленную постель и прошептала заветное и последнее: «Прости». Ступая по ступеням вниз, женщине показалось, что она уловила из приоткрытой двери: «Прощаю». А может, это был лишь скрип ступеней?

Милана вместе с сыном Мишей поселилась в московской просторной квартире Григория Петровича. Так решила сама Серафима. Девушка долго не могла принять такой «подарок» от женщины, перед которой чувствовала себя виноватой. Ей хотелось уехать в родной город, к родителям, и воспитывать сына в одиночку.

— Да, я приехала покорить Москву и урвать свой кусок пирога, — признавалась Мила. — Но сына я родила сознательно и люблю его до безумия, и не хочу, чтобы вы считали, что я использовала его ради того, чтобы заполучить квартиру… Я бы никогда до такого не опустилась! Здесь я изменилась, повзрослела… Но не успела превратиться в меркантильную стерву. В глубине души я и осталась той наивной и провинциальной дурочкой, какой и приехала.

Но один мужчина всё-таки смог уговорить Милу не совершать необдуманных поступков. Им стал Сергей Козлов. Дипломатичность, конечно, не была его коньком, но он точно знал, что хочет слышать потерянная женщина. И говорил он простыми словами, но довольно уверенно и мягко, чтобы не спугнуть чуткое женское доверие. На Милану он посмотрел совсем другими глазами, когда та отказалась от всего в пользу Серафимы. В её глазах он разглядел стыд и раскаяние. А кому, если не ему, знать, что такое ложь и притворство? У него был богатый жизненный опыт за плечами за время работы в московских семьях.

— Мила! Ты не сможешь так поступить с Серафимой, ты ей разобьёшь сердце, — говорил он, наблюдая, как девушка спешно собирает свои вещи. — Она только познакомилась с братом, с единственным родным ей человеком, как ты его уже отнимаешь у неё. Подумай, что ты делаешь.

— Сергей, я ни на что не претендую, я просто хочу спокойно воспитывать своего ребёнка вдали от всего этого… Ей никто не запрещает с ним видеться, в конце концов! Что ты ко мне пристал со своей моралью?!

— Милана, посмотри на меня. — Мужчина вырвал из её рук свитер и крепко взял её за плечи, заглянув в покрасневшие глаза. — Ты любила Григория?

Девушка зажмурила глаза и попыталась вырваться, но Сергей снова вернул её в то положение, в котором мог бы разглядеть её лицо.

— Ответь на вопрос, и я отстану, даже вещи тебе помогу собрать, слышишь?

— Да! Да! Любила и люблю! Только что это сейчас изменит, а? Что его вернёт?! Я… я… — Она начала задыхаться от брызнувших слёз и обмякла в крепких руках мужчины. Сергей быстро её подхватил и усадил на диван, заваленный вещами. После стаканы воды она немного успокоилась и затихла. Они долго сидели в молчании, пока Сергей не заговорил вкрадчивым, но строгим голосом:

— Сделай это ради него. Он бы этого хотел, я знаю, как мужик. Поступи правильно по отношению к его детям, не руби с плеча. Я знаю, что ты хочешь сбежать, что тебе совестно, но кому от этого станет легче? Что ты будешь говорить сыну, когда он спросит про отца? А он уже по нему скучает, вон как мается без него, почти плачет. Одной тебе не справиться, Мила. Ни в Москве, ни в своём городке. Да и горе — оно ведь должно объединять людей, а не разводить. Мы ж не звери всё-таки, мы — люди. А вы с Серафимой теперь родные люди. Неужели ты этого ещё не поняла, дурёха?

Девушка нервно облизывала губы и то и дело сглатывала новый комок, подступающий к горлу, но безмолвно кивала. Слова о скучающем сыне задели её за живое, и она словно отрезвела. Когда она решилась взглянуть в глаза Сергея, то решение уже было принято.

После Миланы Сергею хотелось приручить и Серафиму. Он боялся отпускать её в монастырь, но, в конце концов, он всё понимал. Кому, как не ему, хорошо было известно, что насильно мил не будешь? Они были неразлучны, пока Сергей хлопотал с документами на квартиру. Серафима сознательно отказалась от своей доли в пользу новоявленного брата, и поддержка сильного и уверенного мужчины шла ей на пользу: она позволила себе стать слабой женщиной. Но она хорошо знала, что это её временный каприз. В стенах монастыря её ждал каждодневный труд, в первую очередь, над самой собой. Ей стало совестно, что она стала иногда пропускать утреннюю молитву, находясь вдали от стен, которые стали её домом на целых пятнадцать лет. А мысли её стали занимать Миша и Сергей.

— Ты хочешь вернуться? Только ответь честно, — спрашивал её Сергей.

— Я получила благословение от игумена покинуть стены монастыря только на время. Я теперь в некоем долгу у него и у остальных трудниц тоже. Но у меня всегда есть выбор, ты же знаешь.

— Звучит как обречённое «да».

— Зато честно. Я никогда не думаю только о себе, Серёж. Меня, правда, там ждут…

— А я тебя тоже жду, ты об этом знаешь?

— Зачем ты давишь на меня? Ты же знаешь, в каком я положении! — Серафима больше злилась на себя за то, что позволяла себе излишнюю эмоциональность в общении с Сергеем. Он хотя бы не врал ей и был для неё открытой книгой. Книгой, которую хотелось прочесть взахлёб.

— Давай отрабатывай свой долг перед ними и возвращайся к «праздной» жизни, — он был непреклонен в своих намерениях.

— Я должна подумать.

— Тут и думать нечего, Фима! — его слова звучали напористее. — Ты не монахиня и не принимала постриг, а значит — можешь распоряжаться своей жизнью! — Он явно понял, что перегибает палку, и, тут же успокоившись, сухо добавил: — Слава Богу.

— Я и сама не знаю, куда мне возвращаться… — наконец сдалась Серафима и позволила себе пойти навстречу этому мужчине. — После смерти отца я не чувствую острой необходимости возвращаться в монастырь. Господи, прости… — она быстро перекрестилась и отвела взгляд. — Теперь я понимаю, что сделала я это назло ему, чтобы он меня не достал в святой обители. Это было страшным испытанием для него. Но жизнь в монастыре дала мне кров и пропитание. Мне совестно перед Богом. Я не могу уйти сейчас, пойми! И не могу жить в отчем доме — там мне плохо, я там очень уязвима… Получается, мне и идти некуда, кроме монастыря.

— Вот дура! — вырвалось у мужчины. — А я тебе что предлагаю?

— Ты предлагаешь мне жить у себя, когда мы едва знакомы и вообще… Это всё неправильно! Я буду у тебя на правах содержанки и без штампа в паспорте? Как ты себе это представляешь?!

Сергей рассмеялся и схватился за голову.

— Как же вы, женщины, любите всё усложнять, ей-богу!

— Как же у вас, у мужчин, всё просто! И не упоминай имя Господа всуе. — Она строго на него посмотрела, затем смутилась и быстро отвернулась. Её щеки горели.

— Посмотри на меня, — он смягчился. — Фима, не будь ребёнком.

— Что?! — она снова возмутилась. — Извините, конечно, но мне уже сорок лет!

— Вооот именно! Уже столько лет, а признаться самой себе не можешь в самом главном.

— Это в чём же?! — сердце её начало биться сильнее.

— В том, что я тебе небезразличен.

— Это наглость, Сергей, — возмущённо отозвалась она, не поворачивая головы в его сторону. — Хорошо, что мой отец не слышит этого!

— Да он был бы только рад! Он всегда хотел, чтобы ты была как за каменной стеной. Ты думаешь, что ты спряталась там, у Христа за пазухой, и жизнь тебя не настигнет больше? А ты никогда не думала, что сам Бог нам посылает людей на пути? Зачем ты вообще на себе ставишь крест? Кому ещё нужно что-то доказать?

— Я просто поражаюсь людской наглости… — Серафима чувствовала, как начинает заводиться от его слов. Её словно прижали к стенке, как маленькую девочку. — Твои слова меня просто оскорбляют! Как ты смеешь трогать мои чувства, Божьи помыслы, жизнь в монастыре, которую даже представить себе не можешь?! Это ты живёшь как у Христа за пазухой и мнишь себя тонким психологом и вершителем чужих судеб!

— Хватит защищаться, Фима, — спокойно проговорил Сергей. — Скажи мне правду. Чего ты хочешь на самом деле?

— Серафима Григорьевна! — выпалила женщина и с вызовом посмотрела на Сергея. Его спокойные голубые глаза смотрели на неё с такой добротой, что на секунду ей стало стыдно от своего выпада. Он терпеливо ждал её ответа, сложив свои сильные руки на коленях. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Этот самоуверенный мужчина вызывал у неё настолько противоречивые чувства, что ей одновременно хотелось и встать и уйти, и разрыдаться, прижавшись к нему. Так было нестерпимо больно от всей правды. Он прочёл её как открытую книгу, сказал ей в лицо всё, что думает и что чувствует к ней. Без зазрения совести. Кому, как не ей, было известно, что люди действительно посылаются нам самим Господом. И Сергей был ей послан для того, чтобы перестать притворяться в том, что она счастлива. Ведь сейчас она была расколота надвое, и сердце её разрывалось от потери отца. Ещё одной потери она не вынесет. Больше всего ей не хотелось разбивать его сердце. Но Серафима знала, как никто другой, что он примет любой её ответ с достоинством. Успокоившись, она сказала ему, что приняла решение вернуться в монастырь. Но поддерживать связь они смогут и даже видеться на территории монастыря. Сергей не стал с ней спорить. Его, как терпеливого мужчину, устраивал её ответ.

Всё решилось на Новый год в квартире её отца.