​Я проснулся от суматошных возгласов Веры. Через две узкие щели было видно лишь, с какой прытью она заталкивает вещи в чемодан. Я заметил, что на столе не было ни блокнота, ни плеера и сеточка над кроватью опустела. Я приподнялся, с усилием открыл глаза и сразу всё понял: приближалась её станция. «Почему я не спросил, куда она едет и когда ей сходить?» — я ругался и пытался понять, что же мне делать. Вера не смотрела в мою сторону — она так увлеклась срочными сборами. «Как я могла забыть? Как я могла забыть?» — шептала она, скатывая постельное белье в большой белый ком. Я онемел. Даже голос в голове, рупор сознания, дрожал и срывался. «Этого не может быть! Как? Она вот-вот исчезнет, она умрет, и со мной останутся лишь воспоминания о ней!» — истерика. Вера собрала чемодан и наконец обратила на меня внимание.

​— Миша… Ты всё понял… — начала она, преодолевая ком в горле.

​— Сколько ещё до станции? — я тяжело выговорил, получилось сонно и холодно.

​— Минут семь.

​Я пошёл в уборную. В голове шумело, изредка звучали её слова: «Минут семь». Мир надломился: неожиданное известие центнером упало на только проснувшуюся, свежую голову. Я чуть не упал, открывая железную дверь. Холод ручки передался всему телу. Всё казалось мне холодным, особенно вода. Она, сливаясь со слезами, билась о моё лицо и медленно, мучительно стекала по шее. «Минутсемь», — эхом разносилось по черепу. Полотенце тоже было холодным. Не знаю как, но я собрался и пошёл к Вере. Она закрыла лицо руками, когда я сел напротив. «Я страдаю так же, Верочка», —думал я. Не вытерпев её вида, я метнулся к ней, сел рядом, приобняв. «Держи», — сказала она, убрав руки от лица, и протянула мне наш рисунок, мокрый от слёз.