Николай Иванович ушел домой, а мы с Михаилом Юрьевичем остались в ординаторской выпить чаю и покурить. Стемнело за окнами, пошел крупный снег, в ординаторской стало уютнее. Чай в граненых стаканах со старинными подстаканниками был крепким, напомнив первую детскую поездку на поезде. Михаил Юрьевич, коренастый меланхоличный мужчина лет пятидесяти пяти. Закатанные рукава его застиранного хирургического халата открывали сильные, покрытые рыжими волосами, руки. Лицо типичного белогвардейского ротмистра, с зализанными наверх редкими полинявшими волосами, белесыми бровями и густыми рыжими усами носило печать какой-то давней тоски. Курил он «Беломор», говорил, что не из экономии, — просто нравится. С папиросой в зубах сходство с ротмистром было окончательное. За чаем как-то незаметно выяснилось, что он тоже большой любитель Булгакова. Тут же, на память, стал декламировать отрывки из «Собачьего сердца», но ни разу даже не улыбнувшись, а как-то трагически. Особенно ему удался монолог профессора о разрухе. Когда он переходил опять на свой хохляцкий говор, пытаясь объяснить в чем здесь сатира, мне стоило большого труда, чтобы не рассмеяться. Жалел, что не может меня угостить выпивкой, его неделя дежурств.

— Это что, — говорил Михаил Юрьевич, деликатно помешивая чай ложечкой, — это что… Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после института, после города очень тяжело будет у нас поначалу. Глушь. Да…