И я смеялся, ярость ушла, оставив вместо себя какую-то странную смесь изумления и бессмысленности попыток понять простоту нравов здешних жителей. Весь последующий операционный день был посвящен обсуждению выгодных покупок.

В заиндевевшее окошко кто-то изо всей силы лупил кулаком. Я открыл глаза, подскочил к окну, отдернул минздравовские занавески. Там металась тревожная санитарка из роддома. Она кричала сипло, захлебнувшись ночной вьюгой:

— Ликарю, ликарю, скорише! Бижить у родилку, там жинку привезли…

«Ну вот, дождался и роддома…» Не найдя второпях выключатель, надев брюки наизнанку, кутаясь в пальто, в три прыжка я добежал до заснеженного флигеля. Свет ламп после ночной улицы резал глаза. В приемном стоял переполох, люди в халатах сгрудились у чего-то, лежащего на полу. Я раздвинул толпу и увидел, — в судорогах билась молодая беременная женщина. Ее серое лицо корчилось гримасами, губы посинели. Зубы намертво закусили почерневший уже язык, мимо которого из угла рта выдувался пузырь розовой от крови пены. В голове ухнуло, как в колокол: — Эклампсия! Надо освободить язык, не то задохнется… Нащупал в кармане большой ключ от КИЗа, вставил сбоку между зубами, пытаясь разжать челюсти. Они поддались почти сразу, но указательный палец попал под зубы, и в этот момент женщину сотрясла новая судорога. Я взвыл от боли — палец был прокушен. Но язык я освободил. Женщина сделала глубокий вздох, обмякла, и губы начали розоветь. Она была без сознания, снизу растекалась лужа мочи, крупная дрожь била ее. Дрожал и я. — Ну, соберись! Делай! Эклампсия — ведьма в ступе… Не дай ей убить бабу, — скрежетало в голове. Губы произнесли: