Брэндон выдохнул, допил залпом то, что оставалось в его чашке, и посмотрел на Мэри таким взглядом, что ей стало ощутимо не по себе. И не только оттого, что означали слова, просьба Брэндона, а то выражение, которое возникло сейчас на его лице. Лице уже немолодого, умного, опытного, достаточно в жизни повидавшего человека, но человека сейчас абсолютно беспомощного перед тем, на что он пожаловался и, наверное, очень этим раздосадованного. Глядя на него, Мэри даже смущаться и теряться было стыдно. Из-за понимания, очень ясного вдруг осознания его последних слов – вся его и не только его надежда возлагалась теперь на нее. И как же ей теперь быть? Что она может сделать?

-Вы хоть понимаете, о чем говорите, Брэндон? – спросила она его с какой-то уже обреченностью в голосе. – Понимаете, о чем меня просите? Не можете не понимать. Именно поэтому и начат этот разговор.

-Но…

-Подождите, теперь скажу я. Скажу, вероятно, грубо, но иначе, сейчас не получится. Вы… Вы, Брэндон, играете сейчас на моем отношении к Толларку, на моем огромном, просто необоримом желании приблизиться к нему, увидеть его и увидеть таким, каким представляла, каким любила и люблю. Еще не как мужчину, конечно. Я столько раз рисовала его лицо, его глаза, руки так, будто…будто он был мне близок, как никто в этом мире, как бывает близок только единственный мужчина на свете! Но я никогда не знала его с этой точки зрения. Я люблю его пока, как часть вашей группы, как сердце, принесшее – нет, не миру, оставим мир в покое! – мне, лично мне столько света, столько щемящей радости и необъяснимой какой-то веры в истинную любовь, что мое сердце не могло не отозваться. Эдди я, вероятно, обожаю еще больше, и его золотой голос будет звучать в моей душе до конца. Не до смерти моего бренного тела, а пока не истлеет время, отпущенное моей душе, а значит, и моей любви к вашей музыке. Но Эдди нет. Нет рядом. Я не могу увидеть его. А Ричмонд… Он жив, и его голос способен прозвучать на самом деле, в его глаза я смогу посмотреть, смогу дотронуться до его руки… Слишком много этих «смогу»! Понимаете? Вы понимаете это, Брэндан? Все это, в силах я с этим справиться или нет, дает мне надежду. И я лелею ее, чем дальше, тем больше. Вот только… Вот только кончиться все это может очень плохо… Впрочем, видно, сама Судьба так распорядилась, и я зря так разговариваю с вами, Брэндан. Я не случайно оказалась здесь, в этом городе, который даже и не мечтала увидеть когда-нибудь. И раз уж это произошло, раз уж вы трое узнали обо мне, прочли мою душу, глядя на мои рисунки, значит, и отступать уже некуда. Задолго до этого разговора, еще лежа в больнице, я четко поняла, что таким вот образом начался последний раунд моей игры с судьбой, игры под названием «Любовь». Мы все в нее играем, но ставки у всех разные. Кто-то боится рисковать и ставит по мелочи, рассчитывая выиграть, пусть немного, но реально.  А кто-то ставит все, что есть, все силы своей души, без оглядки и компромиссов. И тогда – либо пан, либо пропал, как говорится. Возможно, моя метафора неуклюжа, смешна или даже несправедлива применительно к такому предмету, как Любовь. Но я теперь слишком растеряна, слишком сбита с толку тем, что я прямо сейчас смотрю своей Судьбе в лицо. Ибо именно теперь, не имея времени на раздумье, я должна решиться на то… на то, о чем так долго мечтала. И как бы вы ни просили, Брэндан, мне все равно страшно, очень страшно. Но для сомнений места нет. Сомневаться теперь просто стыдно, да и глупо. Особенно, после всего, что я сказала теперь, всего, что вложила в свои картины.