И больше не дерись.

А если будешь драться,

То я буду кусаться.

А кусаться ни при чём

Буду драться кирпичом.

А кирпич ломается,

Дружба начинается!

           – Ты же сказал, что перестал мирилками заниматься ещё в детстве!
           – Я не соврал. У меня память просто хорошая.
          Любины губы расползлись в насмешливой улыбке, а Лёня разразился раскатистым хохотом, запрокинув голову. Они расцепили пальцы и дали волю смеху, который прокатился по пустому коридору, эхом ударяясь о высокие стены.
            – Молодые люди, будьте так добры, не шумите у дверей библиотеки! – строго потребовала недовольная женщина в очках, появившаяся в дверях.
            – Ой, а который час? – испуганно обратилась к Лёне Люба. – Я же совсем забыла, что мне надо быть дома к четырём!
            – Ты далеко живёшь? Давай на автобусе тогда доедем, так быстрее будет…
             – Мне так неудобно… Мы же прогуляться хотели с тобой, и погода такая за окном хорошая… – начала лепетать Люба, но Лёня молча потянул её за локоть, и они побежали по коридору, стуча ботинками и каблуками так, что двери библиотеки распахнулись ещё раз, и женщина, сняв очки, произнесла, глядя им в спины:
             – Ей богу, не первокурсники, а дети малые!

                                                               ***

            – Что же было потом? Когда вы покинули институт? – спрашивал Герман, глядя на счастливую и довольную мину соседа тем же вечером.
             – Мы еле подоспели к подъехавшему автобусу. Я первый подбежал к автобусу: одна нога на ступеньке, а другая на земле! Ждал, пока она своими ножками просеменит до дверей. Ну не нести мне ж её было на руках? Хотя я б её махом донёс на двух своих рабочих… Сели мы, значит, в желтобокий, а он бииитком: бабульки с бидонами, бабы с авоськами, мужики с колёсами и чемоданами. И все, главное, жмутся, пихаются… Я, значит, солдатиком встал и за поручень взялся, гляжу: а Любка-то мелкая, на носочках пытается дотянуться до поручня и всё никак, ладошка соскальзывает, и пазик, как назло, из стороны в сторону мотает. Я ей говорю, мол, за меня держись! А она так на меня поглядела, как будто я ей что-то непристойное на людях предложил! И то ли из-за духоты, то ли из-за меня она аж покраснела вся. И тут автобус резко тормозит, и она, бедняжка, не удержалась и головой мне кааак в грудь впечаталась! Ха-ха-ха, видел бы ты её лицо: она пуще прежнего раскраснелась, а я стою, еле сдерживаюсь, чтобы не разгоготаться на весь пазик. И тут она извиняться начала, подумала, что мне больно сделала, представляешь? Я ей говорю, мол, мне в грудак и не такое прилетало, так что она – это самое лёгкое и приятное, что могло бы быть.
             – Ты правда ей так сказал? – сдерживаясь от смеха, перебил Гера.

              – Ну, а что? Это же чистая правда! Я даже не почувствовал ничего, будто синичка врезалась, даже чирикнуть не успела.
Благо, место освободилось рядышком, и она тут же на него плюхнулась. Пока мы ехали, народ-то понемногу схлынул, и я хоть выдохнуть успел. Сам еду – на неё тайком поглядываю и думаю: что же за мысли у неё в голове?

             – Наверняка она размышляла: как же меня угораздило связаться с ним… – весело начал было Гера, но словил на себе негодующий взгляд Лёни, и улыбка мигом спорхнула с его лица. – Ну ладно, ладно, я в шутках не силён, как и в женских мыслях, выдохни! Рассказывай, что дальше-то было! Интересно же…
             – А я, в общем-то, сам себя на этой мысли и поймал. Я тогда прикорнул прямо на месте, да и отвлёкся от неё… Я всегда в духоту в автобусах дремлю как сыч. А когда зенки-то раскрыл, гляжу, а её и нет на месте!
             – Да ладно? – воскликнул Гера. – Люба-таки сбежала от тебя?
             – А вот не смешно, знаешь ли… Я дремал от силы пару минут, а она уже делась куда-то! И вправду, как пташка в окно выпорхнула: тихо да шустро. Я по сторонам головой верчу, а её и след простыл. Вот что бы ты подумал на моём месте?
             – Я бы подумал, что мне всё это приснилось…
             – Шутки в сторону, слушай дальше! Я подбегаю к бабульке, которая рядом с ней сидела, и спрашиваю: куда, мол, девка-то делась? На какой остановке вышла? Та и говорит, аккурат на Заводской, если сейчас выйду, то мне пару остановок до неё назад чапать. Ну я кричу на весь автобус: отец, останови!
             – Вот это кино… Не ожидал я от нашей Любы такого финта. Может быть, ей нехорошо стало? – обеспокоенно отозвался Гера.
             – Твоя мысль верна, но всё по порядку! Так вот, выбегаю я и дую назад на всех парах, а в голове такая каша, что я не знаю, за какую мысль ухватиться! А вдруг я обидел её чем-то? Или ещё чего… Чёрт знает, что у неё в голове было! И вижу я издалека её спину, сидит она на остановке, голову так склонила, будто плачет. Я аж опешил, с бега на шаг перешёл, а сам ну в полной растерянности… Подкрался к ней цыпочках, присел рядышком, заглядываю ей в лицо, а она будто… заворожённая какая-то. Глаза как у куклы, стеклянные и смотрят в одну точку.
          Герман жадно вслушивался в каждое слово Лёни, боясь упустить важное. В глубине души он словно ожидал услышать нечто пугающее. Ждал и одновременно боялся. А Леонид увлечённо продолжал:
             – Я от волнения начинаю тараторить: тебе, мол, плохо? Болит что-то? Почему вышла без меня? А она выдаёт мне какую-то несуразицу: «Меня позвали». Я спрашиваю: кто позвал? Знакомый, что ли? А сам по сторонам гляжу: нет никого… Да и рядом с ней ведь не сидел никто, когда я подошёл. 

           И тут Гере вспомнилась фраза, которую когда-то давно произнесла черёмуха: «Яблоко приведёт её к тому, кто заговорил плод». Неужели Люба либо встретилась с этим человеком? Неужели он где-то совсем рядом? Не в силах удержаться, юноша взволнованно спросил:

             – Точно рядом с ней никого не было? Это очень важно, Лёнь…

             – Когда я подошёл, она одна сидела, я же тебе говорю!

             – Ну, а на остановке кто был? Можешь вспомнить?
             – А зачем тебе? – подозрительно прищурившись, спросил Лёня.
             – Это правда важно, я тебе обязательно объясню… Но потом.

             – Что за тайны какие-то, не пойму? Обычные прохожие были: старушки, бабы да мужики, я и не упомню всех. У меня на лица память плохая.
             – Может, кто-то из института там был, не заметил?
             – Ей-богу, ты меня пугаешь больше, чем Любка. Нет, не видел. Я бы запомнил. А в чём, собственно, дело? Я чего-то не знаю?

             – Я спрашиваю, чтобы самому понять… – ответил Гера и ненадолго затих: – Пытаюсь докопаться до истины, но пока не могу…
             – Ой, да какой там истины! Она просто переутомилась, а потом её затошнило от духоты. Испугалась и решила выскочить из пазика на свежий воздух от греха подальше.
             – Это она сама тебе так сказала? – не унимался Гера.

             – Ну да. Да это и очевидно было, просто я поначалу переполошился как наседка, когда её из виду потерял. Ну поставь себя на моё место!
             – Хорошо, что всё обошлось. – Гера с досадой потёр разгорячённое лицо вспотевшей ладонью, не в силах скрыть своего разочарования. Он снова чувствовал себя обведённым вокруг пальца мальчишкой, который был в шаге от разгадки сокровенной тайны.

             – Зато я познакомился с родителями Любаши! – вдруг Лёня засиял.
             – Как? Уже? – Гера предпринял попытку сделать удивлённое лицо, вскинув брови, но быстро понял, что это выглядит весьма комично при всей его угрюмости. Этакий удивлённый Пьеро.

             – Можно сказать, на одной встрече убил двух зайцев сразу! – Лёня, к счастью, не заметил метаморфоз с мимикой соседа, продолжая гордо вещать: – Я сам предложил Любе проводить её прямо до порога, да она и не сопротивлялась вовсе. Знаешь, она выглядела такой… беззащитной! А ты знал, что у неё дед фронтовик? Старшиной был, почти до вражеского Берлина дошёл! Совершал в своё время большие марши, мимо него проходили тысячи немецких пленных… Ему исполнилось ровно шестьдесят пять лет. У меня аж дух перехватило, когда я ему руку жал. Это же настоящий герой!

             – А… как она тебя представила-то своим? – невпопад спросил Герман.
             – Как институтского товарища. А кем надо было? – насторожился Лёня.

             Герман лишь утвердительно кивнул Леониду и, махнув рукой, продолжил слушать рассказ соседа. Подперев висок кулаком, он размышлял: «Надо срочно отыскать повод для того, чтобы поговорить с Любой об этом происшествии. Она должна хоть что-то запомнить. Или кого-то… И не стоит рассчитывать на память влюблённого Лёньки. Он теперь, кроме Любы, никого не замечает. Вот это я попал… Всё начинается заново. Но как же так?! Быть в шаге и снова оступиться».
             – Завидую тебе, Лёнька, – тихонько произнёс Герман, чем весьма озадачил парня.
             – Чего это? – казалось, тот не поверил в слова Геры.
             – Ты уже успел влюбиться на первом курсе…
             – Чего сделать?! – Лёня вскочил со стула как ошпаренный и пересел на кровать, которая с возмущением скрипнула под его напором. Гера встрепенулся, словно ото сна, успев пожалеть о своей опрометчиво брошенной фразе.
             – Лёнь, это мысли вслух, не горячись!

             – А с чего ты вообще решил, что я… втюхался в неё? Нет, погоди, а что бы ты на моём месте сделал, когда на твоих глазах девчонке стало плохо? Я уверен, что какой-нибудь зачуханный Васька с журфака просто усадил бы её на первый же автобус и ручкой бы помахал! А я так не могу… Я мужик, и я должен удостовериться в том, что девушка добралась домой. Целой и невредимой!  Я ж её родным в руки передал, аки хрустальную вазу. Я просто… отзывчивый! И дело тут вовсе не в том, как я к ней отношусь!
             – Лёнь, я же тебя не упрекаю в чём-то, ты что? Я просто ляпнул, не подумав, извини уж…
             – Мне иногда кажется, что вы все вокруг знаете более моего и молчите! Словно я стеклянный! Или у меня на роже всё написано! – не унимался Леонид, с обидой хмуря смуглое лицо и почёсывая вспотевший широкий лоб.
             – Ну назови меня дураком или пристыди за то, что я чепуху несу! Только не держи на меня обиду!
             – А на дураков и не обижаются! – ответил Лёня, вскинув голову.
             – Ну и вот! Мир? – произнёс Герман и вытянул вперёд кулак с оттопыренным мизинцем.
             – Да ну вас в топку с вашими дурацкими мирилками! – разгоряченно махнул рукой Лёня и рывком встал с койки. – Пойду покурю, так хоть быстрее успокоюсь!
              Герман рассмеялся, успев подумать: «Коли обидел большого ребёнка – надо и мириться соответственно».
             – Раскурим трубку мира, значит-с?
             – С кем? С тобой, что ли? Ха, ты и папиросы-то в зубах не держал, салага… И ты хотя бы одну мирилку-то знаешь, умник? – закурив, с вызовом бросил через плечо Лёня.
             – Обижаааешь! «Чем ругаться да дразниться лучше нам с тобой мириться…» – бодро начал Гера и поднялся из-за стола, направившись к Леониду.
             –  На тебе щелбан! Чтобы не ругаться и не дразниться.
            Герман схватился за лоб и плюхнулся обратно на стул, потирая ушибленное место.
            – Что ж, а наказание соответствует преступлению, – заключил он с виноватой улыбкой. Лёня лишь обиженно хмыкнул, глядя в окно и сосредоточенно пуская сизые кольца в форточку.

Тот вечер закончился для обоих юношей осознанием. Для Леонида – осознанием совершенно новых чувств, доселе ему незнакомых, а для Геры –того, как важно чувствовать и понимать тех, кто рядом. Люди ведь не деревянные, они умеют обижаться. 

***

Симферополь, 18 октября 1957 года