Заложник дара
Глава третья

Симферополь, 20 сентября 1957 года

Путь от родного дома до старорусского городского кладбища Герман обычно преодолевал примерно за час с небольшим. Это время он предпочитал тратить на книгу, погружаясь в неё с головой. Лишь изредка он отвлекался от чтения, поднимая уставшие глаза, когда троллейбус проезжал живописную зелёную зону неподалёку от железнодорожного вокзала[1]. Через плотное стекло троллейбуса Гера не слышал говора деревьев, но любил наблюдать за тем, как их зелёные пышные убранства меняют цвет с глубиной и течением осени. Неизменным оставалось лишь болото в самом сердце сосновой рощи, образовавшееся от слияния двух рек: Салгира и Малого Салгира.

У входа на территорию кладбища уже который год возвышается безымянный склеп в готическом стиле, больше похожий на маленькую часовню без купола. Над его узкой прямоугольной аркой изображён Ангел. Смиренно сложив руки, он встречает и провожает всех посетителей погоста. Герман замечает, что с каждым годом зелёный плющ, пожирающий склеп с правой стороны, так и норовит поглотить Ангела своим ядовито-зелёным языком. Юноше кажется, что непрестанная борьба Ангела и плюща – это борьба добра со злом. В этот раз Герман остановился у склепа и, привычно поприветствовав Ангела, с задумчивой улыбкой спросил, высоко задрав голову:

– Кто же всё-таки победит… Дикий плющ или каменный Ангел?

«Человек! – незамедлительно послышалось сверху. — Нас обоих победит человек!»

Герман, опустив голову, тихо вздохнул и молча тронулся в путь. Он задал плющу риторический вопрос, вовсе не ожидая услышать ответ.

В сентябрьскую пору на погосте обычно пахнет отсыревшей древесиной, жухлой травой и холодным безмолвием. Ближе к концу сентября в воздухе всё сильнее ощущается запах увядающей листвы и влажной земли, а сквозь плотный цветастый опад[2] под ногами небольшими клочками пробивается зеленеющая травка. Ветер на кладбище в это время года особенно порывистый и зябкий. А на брошенных тёмных лавочках пёстрыми пятнами виднеется россыпь крупных кленовых листьев, которые словно укрывают собой их деревянную наготу. Повсюду тихо кружат свой бесконечный вальс листопад и ветер. Но не каждый прохожий замедлит свой шаг, дабы понаблюдать за этой красотой осеннего танца. Не то место и совсем не то время. Герман был одним из немногих, кто всегда очаровывался осенним пейзажем, где бы ни был. Но юноша с детства не любил погосты, хотя и старался чаще навещать могилу деда. Деревья, выросшие в рыхлой кладбищенской почве, всегда особенно говорливы, так как человек – нечастый гость на этой земле. До Геры на этот раз мимолётно доносится недовольное бормотание рябины вдалеке: «Расти тут – одно наказание! Эта кислая почва отравляет меня…» Ольха ей тут же вторит: «И моим корням тесно в этой каменистой земле… Что за люди такие?! Хоть бы спрашивали, где нас сажать!» А клён с осиной с насмешкой им отвечают: «Ха, будут они с вами, деревянными, советоваться! Радуйтесь, что не срубят вас раньше времени, а глядишь – и сберегут!» И только невозмутимая пушистая ель никогда не жалуется на свою участь: «А мне здесь спокойно и хорошо. Для человека я – память и украшение! Ветви мои лишь птицы тревожат, да и то – по надобности. А мои плоды студёной зимой кормят нуждающихся зверят. Так что вниманием я не обделена!» Берёзы ей сердито бубнят: «Куда ж тебе, хвойная, жаловаться! Ветки твои, колючие да пахучие, не только от людей тебя берегут, но и от всякой хищной живности! А вот нашей коре и ветвям ох как по осени тяжко придётся! И никто за нас не вступится, и никто грызуна-обидчика не прогонит! Снова будут тревожить наш чуткий сон, эх…» Ель спокойно выслушивает жалобы берёз и радостно молвит: «Что бы вы ни говорили, а я всё равно восхищаюсь вами! Вы боитесь набега зверей и равнодушия человека, но зато вам не страшны ни холода, ни заморозки! Зимой вы такие же стойкие, как и я. Но щедрее вас для зверей и людей в нашем мире не отыскать!»

Герман, услышав слова мудрой ели, решил вмешаться в горячий спор хвойной красавицы и берёзок.

– Послушайте, а она права! – сказал он, обращаясь к белоствольным деревцам. – Люди вас ценят и любят, вы нужны им! Не забывайте, что ваши листья — полезны для здоровья, ветви — незаменимы для веников, кора для письма, поделок, дёгтя и разведения огня, а древесина – для тепла в человеческом доме. Веками вы кормите не только людей, но и животных. А на кладбище вас никто не тронет! Круглый год здесь столько людей ходит, что животные тут нечастые гости! Будьте спокойны.

Услышав слова юноши, ветви стоящей рядом берёзы будто склонились над Германом под порывом осеннего ветерка. Подобно длинным женским рукам, они хотели заключить его в свои ласковые объятья. Гера, поклонившись дереву, шагает дальше в путь.

Могилка Демьяна Макаровича не выделяется среди остальных: ни высокой кованой оградки, ни добротного памятника, ни даже таблички с эпитафией. Голый деревянный крест да холмик, обросший луговой травой, – вот всё, что осталось от него. Даже фотографии не нашлось, чтобы поставить на могилку. Но было то, что всегда удивляло Геру и его мать, да и всех, кто проходил мимо холмика. На могиле часто росли луговые цветы: клевер, василёк, зверобой и ромашка. Иногда они усыпали собой даже узенькую тропинку, ведущую от главной дороги к могиле. Цветы словно отдавали дань уважения и памяти некогда их доброму покровителю и защитнику. Герман всегда опускался на одно колено и здоровался с пёстрыми жителями погоста. «Хорошо вам тут?» – часто спрашивал он. «Хорошо, да скучно!» – жаловались цветы, беспечно покачиваясь на летнем ветру. «Если я вас сорву раньше времени, то сгублю вас зря. Погрейтесь ещё на солнце, а потом я смогу забрать вас домой. Тогда и глубокой зимой вы нам пригодитесь!» – приговаривал Гера. Юноша знал, что из них получится добротный сбор или памятный гербарий. При жизни дед всегда говорил маленькому внуку: «Не чурайся кладбищенских цветов и трав! В них больше жизни и мудрости, чем в тех, что выросли подле человека… Вот на Руси, Герка, могилы засаживали земляникой, и каждый путник, отведав вкусную ягодку, поминал добрым словом умершего! А зверьё да птицы, полакомившись плодами, рассказывали Богу о благочестивых деяниях близких, совершённых во славу покойного…» Дедушка сетовал на то, что сейчас люди позабыли о добрых традициях своих предков, не желая возиться с цветами и растениями на могилах. Их заменили безжизненные пластмассовые венки.

Однажды, ещё будучи в здравии, Демьян Макарович обмолвился подрастающему внуку о достойном наставнике. Гера непонимающе посмотрел на деда и переспросил его, на что Демьян обречённо и с грустью ответил:

– Мой век подходит к концу, Гера… А мне столько нужно тебе поведать о том, как устроен наш мир! Столько знаний передать тебе охота… Но вот беда: ты ещё слишком мал, чтобы познать и запомнить всё. Я думал, что меня заменит мой сын, но у судьбы на него оказались иные планы… Старики объявили войну, а умирать пошли… молодые!

– А как же мама? – спрашивал Герман. – Она не сможет стать мне этим, ну… наставником?

– Она не из наших. Не дано ей… ни слышать, ни говорить, – хмуро ответил дед, а затем строго добавил: – Да и у неё другая задача теперь: сберечь тебя и воспитать как следует! Так что слушайся мать, Гера, понял?

– Понял, понял… И что же нам делать, дедушка? – взволнованно вопрошал мальчик.

– Что, что… Не плошать! – весело отвечал Демьян, хрипло смеясь. – Когда придёт время, то найдётся на прилежного ученика и достойный учитель. Я буду просить за тебя, Герка, у самого Господа! Буду неустанно молиться всем святым о твоём спасении…

– А как я его найду? Как узнаю своего учителя? – не унимался мальчик.

– А я тебе помогу, – тихо сказал дед и с прищуром посмотрел на внука. – Только будь внимательным мальчиком! И не упусти! Знака моего… Я буду присматривать за тобой, – Демьян поднял указательный палец, ткнув им в небо, – оттуда!

На могиле деда повзрослевший Гера сожалел о том, что не может поговорить с дедушкой так, как говорил с цветами и деревьями. Все вопросы юноши, как казалось ему, оставались без ответа и одобрения ушедшего Демьяна.

Но была ещё одна вещь, о которой юноша очень горько сожалел. Его дед, родившийся ещё в 1881 году в бедной деревенской семье, не умел ни читать, ни писать. С ранних лет ему приходилось работать и помогать старшим, а когда в отрочестве появилась возможность посещать церковно-приходскую школу в соседнем селе, мальчик не смог найти общего языка со сверстниками. Первым учителем для Демьяна, как и для его внука, стала окружающая природа: от деревьев, цветов и трав он узнавал куда больше о мире и жизни, чем из уст взрослых. Родителям он говорил, что идёт в школу, а сам протоптанной тропинкой углублялся в сосново-берёзовый лес и с особым усердием выведывал тайны у его величественных и радушных жителей. Но несмотря на это, Демьян всю жизнь желал научиться грамоте, и ему представилась такая возможность, когда в его семью вошла образованная невестка – Софья Саввовна. Женщина ещё до войны взялась за обучение любимого свёкра и даже с рождением сына да с появлением новых забот не оставила свою благородную затею. Часто она шутила: «Демьян Макарович, вы – мой самый прилежный ученик! Заниматься с вами – одно удовольствие!»

Но с началом войны и с уходом на фронт мужа, отца, единственного сына им пришлось учиться другому: выживанию. И до обучения грамоте руки женщины попросту не доходили. А теперь Герман часто размышлял о том, что было бы, если бы дед оставил ему рукописные тексты. Это стало бы для него самым большим сокровищем… С тех пор мальчик с особым усердием познавал письмо и чтение, словно учился за двоих: за себя и за дедушку.

– А я в институт поступил! Если расскажу тебе как, то не поверишь! – тихо говорил Герман, склонив голову к земляному холмику. – Профессор наш оказался человеком благородным и добросердечным! Хотел меня принять без экзамена и аттестата, представляешь? Но неправильно это было… по отношению к ребятам. Тем более, не так меня мать воспитала: на всё готовенькое садиться… А на экзамене я трясся как осиновый лист! Всё боялся, что он передумает либо… сам оплошаю. И когда я остался в последней пятёрке, он сам меня вызвал к себе и начал спрашивать со всей строгостью, будто и не было у нас с ним разговора в кабинете… Хорошо, что этого проклятого папоротника поблизости не было! Иначе бы я точно сорвался… Проиграл бы не своему страху, а выскочке в горшке.

В это мгновение исповедь Геры слушала стоящая неподалёку дикая яблонька, ожидая своего часа.

– После экзамена он подошёл ко мне в коридоре, пожал руку и сказал, что я успешно прошёл его проверку, – продолжал юноша. – Оказывается, весь этот разговор до экзамена он затеял с целью проверить меня! На честность, силу воли, неподкупность, находчивость иии… благородство. По его словам, мол, настоящий глашатай современности должен быть именно таким. А ещё – любопытным и бесстрашным! Ведь я был единственным из всей группы, кто обратился к нему, чтобы выведать темы для конкурса…

«Огонёк потух однажды… Твой был огонёк?» – послышался тонкий голосок позади. Герман поднял голову и оглянулся, озираясь по сторонам.

– Какой ещё огонёк? Кто ты? – спросил он, встав с колена.

«Я здесь! Узнаешь меня по плодам!» – ответило деревце. Герман наткнулся взглядом на яблоню, сиротливо стоящую у главной дороги. Её тонкие ветви усыпали маленькие рдеющие яблочки. Юноша тут же направился в её сторону. «Огонёк свечи… Ты не задувал его, а он взял да потух! Это неспроста… Это был знак».

– Какой знак? Почему неспроста? – Герман нахмурился, с тревогой вспомнив случай в ночь перед первым экзаменом.

«Знак того, что тебя заметили», – коротко ответило деревце. Гера замолк, теряясь в смутных догадках. Он задавал всё новые и новые вопросы, кружа около яблони, но та упорно молчала.

«Сорви с моей ветки самое большое яблоко, которое только найдёшь! Оно тебе ещё пригодится», – наконец, ответила яблоня.

Герман испуганно забормотал:

– Но зачем? Я должен его съесть? Что мне с ним надо делать?

«Ты должен отдать это яблоко тому, на кого укажут другие! И спеши, иначе его коснётся гниль, и оно потеряет свою силу… Не могу тебе больше ничем помочь. Ступай!»

В тот день Герман покинул погост в растерянности и смятении, забыв попрощаться на выходе с одиноким Ангелом. В его кармане лежало холодное ароматное яблоко, нехотя сорванное с ветки загадочного дерева.

***

– Что за яблочко наливное на столе лежит? – кокетливо поинтересовалась тётка из-за спины, пока Герман перебирал стопку книг в своей комнате.

– С кладбищенской яблони сегодня сорвал, – буркнул под нос юноша, не глядя на женщину. Он совсем не умел врать или придумывать.

– Герка, ты что, нельзя ничего с кладбища домой брать! – встревоженно произнесла Катерина, но племянник метнул в тётку прищуренный взгляд, полный негодования.

– Ты что… Обижаааешься ещё? – вздохнув и потупив взгляд, протянула Катерина. – В институте избегаешь меня, словно мы – чужие люди!

– Обижаюсь ли я? – захлопнув рывком книгу, громко спросил Герман. – Ты зачем взяла без спроса мои рукописи?! Кто тебя просил? Ты поступила по-своему, даже не посоветовавшись со мной! А что, если бы… – юноша осёкся, не желая выдавать то, что записывал и свои разговоры с деревьями, – мои личные записи попали бы в чужие руки?!

Катерина Львовна затихла, поджав губы и скрестив руки на груди. С минуту они обменивались колкими недружелюбными взглядами, пока тётка нехотя, но всё-таки призналась племяннику, что передала его рукописи в руки профессора по настоянию своей сестры.

– Это что, получается, у вас заговор против меня, да? – с возмущением выпалил Герман.

– На Софку ты зла не держи! Она же как лучше хотела… Это я, дура, не сказала тебе сразу о нашей с ней затее, – примирительно приговаривала тётушка. – Да и кто же знал, что профессор заявит тебе об этом лично!

Германа ещё долго досадовал на самого себя. Его беспечность в хранении рукописей и дневников могла принести ему много хлопот. Чуть позднее, при откровенном разговоре с матерью юноша строго просил женщину о том, чтобы та, впредь, не брала его тетради без разрешения.

– Твои сочинения не должны пылиться в столе, Гера! – защищалась Софья. – Личного дневника я не касалась, Богом клянусь! Я же не совсем из ума выжила, чтобы тащить твои сокровенные мысли в деканат, сынок…

 Герман вздыхал и с укоризной смотрел на мать, качая головой.

– А я думал, что до общежития не придётся замок на письменный стол вешать… Вот что ты учудила? Да ещё и тётку подговорила…

– Сдалась тебе эта комната в общежитии, Гер? Чем тебе в родном доме немило? – лепетала мать, сдвинув брови и кружа наседкой вокруг сына. – Это ты из-за меня решил уехать, да? Ну, прости ты меня, дурную! Хочешь, хоть на дверь амбарный замок повесь…

– Вовсе нет, мама! – устало бросил Герман, усаживая встревоженную женщину на край кровати. – Я давно решил: если поступлю в институт, то буду жить в общежитии. Мне нужно быть на виду у людей, понимаешь? Я и так просидел в этом доме всё детство и юность, как стриж в коробке… Пришла пора покидать родные стены.

– А как же день рождения, сынок? – с надеждой вопрошала мать. – Может быть, дождёмся его вместе, а потом уедешь?

– Да оторви ты его от сердца, Софа! – строго вмешивалась Катерина. – Больно смотреть на твои крокодиловы слёзы! Словно не в общежитие его отпускаешь, а на чужбину, ей-богу!

– Да ну тебя! – сердито замахнулась платком на сестру Софья. – Мы каждый день рождения отмечаем всей семьёй… А как же… в этом году без тебя, Гер?

– А вот праздник свой я буду справлять в родных стенах! – ответил юноша и, повернувшись к тётке, стоящей в дверях, добавил: – Вместе с вами обеими.

– Вот и правильно! – заключила Катерина, строго поглядывая на Софью. – Зато у нас будет время в кои-то веки, чтобы тебе подарок организовать!

Герман одобрительно закивал, широко улыбаясь матери. В груди его в это время зарождались волнение и трепет. Это было нечто сродни ожиданию чуда. Как в канун Рождества.

***

Комната в общежитии института не разочаровала Германа: она была просторной, светлой и уютной. Недоставало лишь плотных шторок на окнах и настольной лампы, но Герман привык обходиться и без неё, отдавая предпочтение свечкам и керосинке[3]. Юноша ценил простоту в любой обстановке, так как это позволяло всецело сосредоточиться на мысли.

Сердцем комнаты был большой круглый стол у окна, на котором хоть и не оказалось скатерти, но места хватало сразу на двоих. А если изловчиться, то и на троих. Герман присел на узкую застеленную кровать, и скрипучий пружинный матрас тут же провалился под его весом. Но даже это не огорчило юношу, так как дома он привык засыпать на довольно жёстком ватном матрасе. Прямо над кроватью на стене висела пустая высокая полка, которую Гера сразу же решил облагородить томиками Лермонтова, сочинениями Герцена и Белинского. Увлёкшись этим делом, юноша вовсе не заметил, как в комнату вошли и, спустя секунду, из-за спины послышался удивлённый мужской возглас:

– Журавль, ты, что ль?!

От неожиданности Герман вздрогнул, и из его рук выскользнул увесистый сборник, глухо приземлившись на кровать.

– Лёня?! – слегка прищурившись, опешил Гера.

– Ба, вот это люди… – с широкой улыбкой протянул Леонид, надвигаясь на юношу и радостно приговаривая: – Я-то думал, что мы с тобой уже не свидимся! А ты теперь мой сосед, ха!

Лёня высоко занёс руку для рукопожатия, и Гера тут же охотно взялся за его мощную горячую ладонь. Леонид похлопал его по плечу, и улыбка, наконец, коснулась и губ юноши.

– Сам не ожидал тебя увидеть! – сказал Герман, поинтересовавшись: – Поступил-таки?

– Коли здесь, значит принят! – гордо ответил Лёня, а затем тихо добавил: – Но не в стаю журавлей, а в ряды наземных исследователей: географов. Извилин и опыта не хватило мне для журналистики, но я, собственно, и не жалуюсь!

– Ого, естественно-географический – это же здорово! – сказал Герман.

Леонид деловито присел на свою койку и осмотрелся, вытирая мокрый лоб и зачёсывая светлые волосы назад. Он расспрашивал Германа о поступлении и экзаменах, попутно рассказывая о том, как добирался от родного села до общежития на перекладных[4]. Узнав впоследствии, что Геру приняли сразу, Леонид громко выкрикнул свои поздравления, протянув руку для нового рукопожатия. Казалось, он куда больше светится от счастья, чем сам Герман в день зачисления.

– Не сомневался, что поступишь! – махнул Леонид рукой. – У меня, вон, головушка хоть и светлая, но мысли… эх, порой в кучу собрать не могу. Хоть метёлкой их сгребай! Мать сказала мне: радуйся, что хоть куда-то поступил! А я ей: это тебе не сельское ПТУ какое-то, а институт! Один из самых лучших в нашей республике, между прочим…

Герман молча слушал Лёню, подперев кулаком подбородок и наблюдая за тем, как тот неустанно достаёт из большой холщовой сумки пол-литровые банки с соленьями, вареньем, квашеной капустой и компотом. В один момент Леонид с опаской оглянулся на дверь и, наклонившись к Герману, недовольным шёпотом сказал:

– На вахте бабку видал? Во всех сумках рыщет, как овчарка на узбекской границе! Там целая очередь из ребят уже выстроилась! Мою бутылочку «Агдамыча»[5] сразу конфисковала… Говорит, нельзя, мол, в студенческое общежитие со спиртным! Ещё раз увижу – доложу куда надо! Орала на весь коридор, что я, видите ли, молодёжь разлагаю… Сама, небось, моего «Агдамыча» сегодня же приговорит! Хорошо, что я ещё дома догадался домашнюю наливку в банку из-под компота перелить… – с этими словами Лёня достал литровую банку с насыщенной бордовой жидкостью и, взболтав её, гордо поставил в центр стола. Герман оторопел и ткнув в неё пальцем, тихо поинтересовался:

– Это что, всё наливка?

– Она самая. Вишнёвая, между прочим! Мать ещё в том году делала. Так что отметим сегодня и заселение, и поступление, и нашу встречу, журавлик! – потирая руки, с довольной улыбкой сказал Лёня.

– Да я не пью… – покачал головой Гера, но парень его тут же перебил:

– Стой, а как же обещанный магарыч? Или ты это… стесняешься?

– Вовсе нет, просто… не предпочитаю спиртное. Как по мне, так лучше чаю с пирогом попить. У меня и то, и другое с собой имеется.

– Чай – это хорошо, а пирог – ещё лучше, – тряся головой, сказал Лёня. – Но домашняя наливочка – это совсем другое дело! Тем более, здесь она на вес золота… – а затем со смехом добавил: – Вот в общаге поживёшь и согласишься со мной. Тут непьющих и стеснительных днём с огнём не сыщешь!

Герман вздохнул и взглянул на свои неразобранные сумки, в которых лежали личные вещи со стопкой чистых тетрадей, пара свечей, свежий пирог да немного домашней еды. А между рубашками покоилась икона Божьей Матери, которую Софья берегла как зеницу ока. «Будешь, сынок, и там под присмотром Божьим. Смотри, не потеряй! – говорила она. – Это единственное, что от деда сохранилось…» Затем Софья долго его крестила и, взяв за плечи, заглядывала в сыновьи глаза и говорила напутственные речи: «Смотри, не связывайся там с кем попало! Присматривайся да прислушивайся хорошенько… Деньги получше прячь, в подушку! В карты не играй, ради Бога… Дурная это привычка! И не ведись на поводу у этих девок и пьяниц!..»

Катерина Львовна, не в силах больше слушать материнскую «проповедь», вмешивалась в горячий монолог сестры со словами: «Вот был бы дед ваш жив, он бы тебя, Софка, точно отчитал: что ты сына стращаешь? Он уже взрослый мальчик, без тебя разберётся, где плохое, а где хорошее! Иди, Гер, иди!» Герман с улыбкой обнимал обеих женщин и приговаривал: «Что бы я без вас делал, защитницы мои!  Ждите меня скоро в гости!»

Теперь, сидя на кровати в оживлённом общежитии, Герман вспоминал слова матери и тётки, размышляя о том, а способен ли он отличать хорошее от плохого? И где эта грань между добром и злом? В тот момент он отчётливо ощутил себя смиренным каменным Ангелом, которого вовсе не страшит покрывало ядовитого плюща. Ведь даже под его натиском он не перестанет быть самим собой: посланником Бога. Гера вглядывался в загорелое живое лицо Леонида, который беспрестанно шутил, вскидывая выгоревшие брови и радуясь тому, что стал студентом, хоть и не с первой попытки. Его смеющиеся серые глаза бегали по комнате. Он театрально любовался привезёнными банками, ловко переставляя их с места на место мускулистыми рабочими руками.  В нём было столько жизни, шума, запала, гордости, добра и надежды, что Герману нестерпимо захотелось почувствовать себя хотя бы на минутку счастливым и безмятежным, как обычный молодой человек.  Или, по крайней мере, как рядовой студент.

– А знаешь что? – вдруг выпалил Гера, пристально взглянув на Лёню. – На свой день рождения не откажусь от твоей наливки!

– Опа, – выдал Лёня, со смехом округлив глаза. – А на тебя уже, смотрю, дух общаги повлиял! Только ты гляди, до твоего дня рождения может и не остаться…

– Не переживай, он у меня скоро, тридцатого сентября.

***

Симферополь, 29 сентября 1957 года

«Я так долго прятался от людей, совсем позабыв о том, что и сам являюсь человеком. Таким же юным и мечтательным, жадным до жизни и впечатлений. Правда, не таким беспечным. Но это не самое пугающее откровение… Между нами, безусловно, есть разительное отличие. Но я ни в коей мере не пытаюсь возвысить свою личность над другими и, тем самым, принизить их персону. Разумеется, я признаю величие, красоту и силу человека. Ведь именно людям подвластно то, что не в силах сотворить ни одно растение на земле: научные открытия, произведения искусства, плоды любви, война (?)… Самые прекрасные и страшные вещи в мире были сотворены рукой или мыслью человеческой. Мне одновременно радостно и страшно от этого. Но я продолжаю надеяться на то, что, со временем я перестану видеть ощутимую грань между мной и людьми. Я хочу взглянуть на мир их глазами, услышать город их ушами и почувствовать жизнь их сердцами. Я буду стремиться понять их так же, как когда-то стремился познать суть каждой травинки. Но, к сожалению, пока я ни на шаг не приблизился к своей цели. Хоть и внедрился в их прекрасное общество. Как подлый шпион. Пока я понял только одно: жизнь человека не столь продолжительна, нежели век дерева. Но в отличие от растений люди живут так, словно и не собираются умирать. Иногда мне кажется, что они вовсе не размышляют о смерти… В общении же с растениями я часто слышу упоминание о некоем «перерождении». И если человеку лишь остаётся верить в жизнь после смерти, то деревья знают о том, что она существует! И в отличие от первых, вторые жаждут переродиться, утратив свою древесную оболочку и сменив среду обитания…»

От записей в дневнике Германа отвлёк приход соседа. Лёня громко поздоровался с юношей и споткнулся о стоящее у кровати пустое ведёрко, которое с грохотом покатилось по комнате. Гера лишь терпеливо прикрыл глаза, хотя хотелось зажать уши. Он успел подметить то, что вместе с Леонидом дружно, бок о бок, бродят шум, гам и суета.

– Как настроение, именинник?! – бодро спросил Леонид, вскинув вихрастую голову.

– Лёнь, если мне не изменяет память, то день рождения у меня только завтра, – с нарочитой серьёзностью произнёс Гера.

 Но парень его тут же перебил:

–  У нас в селе вообще начинают за три дня отмечать! Разогреваться же нужно, понимаешь ли…

– Хм, если за три дня начать разогреваться, то и сам праздник так можно пропустить. Да и в селе обычно свадьбу три дня играют…

– Свааадьбу? Три дня? – удивлённо протянул Лёня и усмехнулся. – Неделю, знаешь ли! Вы, городские, уж совсем позабыли об исконных традициях!

Герман молча наблюдал за тем, как его сосед по-армейски заправляет свою койку и бойко принимается за уборку своей части комнаты. Уже спустя минуту в руках Лёни заплясали веник с совком, а облако пыли, поднявшись вверх, невесомой вуалью оседало на столе и полках. Гера ненароком подумал о том, что после такой уборки потребуется ещё одна. Влажная.

– Ты это, давай закругляйся со своей писаниной, надо на стол накрывать! Да и меню на вечер нужно составить, – деловито скомандовал Лёня, оглядываясь на Геру.

– Каких гостей? И что ещё за меню? – нахмурившись, спросил юноша, с напряжением наблюдая за тем, как непривычно суетится Лёня. Тетрадь, однако, Гера предпочёл закрыть и отложил ручку в сторону, осознав, что неугомонный сосед всё равно не даст ему покоя. Да и пыль уже добралась до письменного стола.

–  Каких, каких… Наших! Я всех с этажа позвал. Это, между прочим, хороший повод с остальными дружбу завести! Да и у нас с тобой еды не так уж и много, а они обещали свою принести, подсуетиться, так сказать…

– Погоди, а как же твои домашние заготовки? Их же ещё вон сколько… – спросил Гера, заглядывая под стол.

– Так, мои заготовки нам ещё пригодятся! Мне матушка их на целых полгода вперёд отдала, так что ты про них молчи, – быстро проговорил Лёня, пряча банки под свою кровать. – А вот огурчики точно сегодня лишними не будут…– добавил он, взболтнув баночку с соленьями.

– Хитрый ты лис, однако! – посмеявшись, ответил Гера.

– Кто? Я? – вскинув белёсые брови, удивился Лёня. – Ты не подумай, что я жадный какой-то, я о нас ведь беспокоюсь! И пойми, что в общаге первым делом домашняя еда уходит, а у нас впереди ещё куча праздников! Тем более, день рождения – грех не отметить!

– Да не подумал я ничего… Так, просто аккуратно подметил, – улыбнувшись, пожал плечами Герман, после чего строго добавил: – Только ты не забывай, что завтра я обещал своим дома быть, чтобы с ними посидеть.

– Вот поэтому я и организовываю сегодня небольшой междусобойчик. Чтобы завтра без тебя шороху не наводить.

– Плохая это примета, Лёня, заранее отмечать… – пробормотал Герман, после чего словил на себе неодобрительный взгляд Леонида.

– Ты что, бабка деревенская, чтобы в приметы верить?! – буркнул парень, размахивая руками. – Мы все – люди современные, так что ты это брось! Байки свои травить… Ты мне лучше скажи, кого звать будешь из своей группы?

– Хороший вопрос… – задумчиво протянул Герман. – Я ещё толком не успел подружиться ни с кем… Хотя есть пара ребят, которых я обещал угостить как-то раз. Летом ещё.

– Вооот, это уже другое дело! – оживился Лёня. – А девчонки там будут?

– Староста наша точно будет. Любаша.

– Эх, между прочим, Любовь – мое любимое женское имя! – мечтательно произнёс парень, после чего судорожно начал хлопать себя по карманам. – Ручка есть? Дай-ка мне, будем сейчас меню составлять…

Герман с интересом принялся наблюдать за соседом. Лёня старательно выводил что-то на листке бумаги, прикусив нижнюю губу. То и дело парень поднимал взгляд и, прищурившись, бормотал: «Так, этот картошечку жареную принесет… А они селедку обещали, ага… Чудненько! Так, водка-то, водка? А вспомнил…» Праздничный стол обещал быть богатым, отчего на Лёнькином лице блуждала довольная улыбка, а в глазах искрилась радость.

         Вообще этот простой сельский паренёк чувствовал себя в стенах общежития, как карась в речной воде. Герману он успел посетовать на то, что в родном селе ему не доставало общения со сверстниками, так как жили там, в основном, старики да старухи. За своё недолгое пребывание в статусе студента, Леонид завёл дружбу почти со всеми ребятами с нескольких этажей, не считая свою группу. Парня полюбили за лёгкий характер, общительность и почти детские лучистые глаза. Ещё никто в общежитии, даже наблюдательный Герман, не видел парня хмурым или же рассерженным. К сожалению, его природному обаянию не поддавалась лишь пожилая и строгая вахтёрша. Она помнила выходку Лёни в день заселения. И дружелюбный нрав парня не производил на нее совершенно никакого впечатления. Уж очень не понравилось этой притязательной женщине, как паренёк выпрашивал у неё обратно бутылку коньяка. Видимо, добытую не лёгким трудом. С тех пор Леонид каждый день, проходя мимо Клавдии Ивановны, громко здоровался с ней, а иногда, и делал ей комплимент, отчего женщина лишь недоверчиво осматривала парня с ног до головы. «Это ты будешь гимназисткам в скверах зубы заговаривать, а я прекрасно знаю, как выгляжу! В свои то годы. Не надо меня вводить в заблуждение, Леонид!» – приговаривала та, сверля парня глазами. Но настойчивый Лёня не терял надежды расположить к себе и Клавдию, терпеливо соблюдая распорядок дня и правила общежития. Герман, откровенно наблюдая за своим соседом, понимал, что они с ним – полные противоположности. Это было весомым подспорьем для общения с Лёней, так как Гере было интересно с ним, хотя и юноша частенько уставал от взбалмошного соседа. Его спасало то, что Лёня редко находился в своей комнате. Чаще он прогуливался по «гостям». С кем-то парень мог до позднего вечера «расписывать пулю[1]», с кем-то играть на гитаре, а с кем-то и выпивать, толкуя о радостях и горестях студенческой участи. При своём стремлении побездельничать, Лёня никогда не забывал, в каком углу стоит веник, и ему не приходилось напоминать о том, что настала его очередь убирать общую кухню.

Порой Гера ловил себя на мысли, что Леонид, без долгих раздумий, взял юношу под своё распахнутое крыло, опекая его и обучая правилам настоящей, «взрослой» жизни.

Сейчас, сидя напротив Леонида, Герман почувствовал колкое волнение и решил осторожно напомнить:

– Лёнь, а ведь день рождения у меня не сегодня, а завтра…

– Так, цыц, журавль! Сомнения оставить! – шутливо скомандовал Лёня. – Сегодня они нас накормят, завтра – мы! Ты что, ещё не понял принцип общежития?

– Да неудобно как-то… Я же их почти не знаю – пожимая плечами, растерянно бормотал Гера.

– Так вот и познакомитесь! Перестань тушеваться, тут все свои… Так, а ты чего сидишь? На пары свои не опоздаешь? 

Герман бросил взгляд на часы в дальнем конце комнаты и быстро засобирался. Леонид вдогонку напомнил соседу о том, чтобы тот не забыл позвать одногруппников. Сентябрьский вечер в канун девятнадцатилетия Германа обещал быть весёлым и шумным. Это был очередной шанс почувствовать себя человеком. Юным, и, возможно, беспечным.

***

Герман долго собирался с духом в тот день, чтобы подойти к Любе с приглашением, но та, к радости и удивлению юноши, обратилась к нему первая. Девушка хотела привлечь Геру к выпуску студенческой газеты, будучи наслышанной о его талантах. Герман не смел ей отказать.

– Люба, а что ты делаешь сегодня вечером? – осторожно начал Гера.

– А ты что, на свидание меня зовёшь? – громким звенящим голоском спросила Люба. На них тут же обернулись притихшие ребята. Герман сконфуженно опустил голову и, чувствуя, как пылают его щёки, тихо пробормотал:

– Нет, нет, просто… у меня завтра день рождения! Но… так сложилось, что я решил отметить сегодня. Хочу позвать вас всех…

Люба тут же ойкнула и, смеясь, извинилась перед ним, поинтересовавшись, где же пройдёт само празднество.

– Тебе повезло, я точно сегодня свободна! – радостно ответила девушка. – Погоди, сейчас у остальных спрошу!

Люба выбежала в центр аудитории, хлопая в ладоши и прикрикивая:

– Ребята, прошу минутку внимания! У нашего с вами товарища и сокурсника завтра день рождения! Но Герман приглашает отметить сегодня, в своё общежитие всех желающих, а в особенности: Стёпку, Мишку, Николая…

– А Ваську? – выкрикнул кто-то из ребят.

– Я сегодня пас, – глухо отозвался парень с задних рядов.

– Вот и отлично! – обронила Люба, сухо добавив: – Лошагин будет учить лекции! Это ему только на пользу.

По аудитории прокатилась волна смеха и перешёптываний. Герман затаился, как в окопе, в надежде на то, что Василий окажется не единственным, кто откажется от этой затеи. Юноша то и дело метал в девушку умоляющие взгляды, но та разошлась не на шутку, громогласно вещая, как на партийном собрании. 

– Жду ответа от остальных! Катька – ты с нами? Геннадий? Семён? Что молчим?

– А для меня найдётся местечко на этом празднике жизни? – в аудиторию вошёл Чехов, поправляя свои круглые очки.

Люба испуганно ойкнула и отошла в сторону, приветствуя профессора. Все разом притихли, а Герман облегчённо выдохнул.

– Платон Николаевич, в нашем дружном коллективе определился первый именинник! – залепетала Любовь – Я, как староста группы, никак не могу обойти это событие стороной!

– Надо же… Как похвально, – в своей привычной манере «удивился» профессор, кивнув девушке на парту. – Позвольте узнать имя нашего первого счастливчика.

– Завтра день рождения Германа Поплавского! – ответила Люба, усаживаясь на своё место в первом ряду.

Чехов устремил свой взгляд поверх пенсе в аудиторию, поискал глазами смущённого юношу и добродушно произнёс:

– Кому-то повезло родиться на рубеже бабьего лета и царствования осени? Моя излюбленная пора – конец сентября… Мне вспоминаются чудные строки: «Зазолотилось взгорье за окном, в стеклярус капель дождевых одето. С плодами, с хмелем, с молодым вином[2]…» – Чехов затих, словно в нетерпении ожидая продолжения, но в аудитории царила благоговейная тишина. Никто не решался её нарушить, кроме:

– В свои права вступает бабье лето, – вполголоса ответил Герман.

На него сразу обернулись одногруппники, а Чехов лишь молча кивнул, не глядя на юношу. «И-мен-но!» – донеслось из уст профессора. Затем он поднялся на кафедру и долго изучал бумаги, наклонив над ними свою голову с проседью. Студенты, затаив дыхание, наблюдали за ним, а Герман устремил взгляд в окно, за которым мелькал обильный кленовый ливень. Он размышлял о предстоящем вечере и о том, как быстро «оголяется» клён.

– Товарищи, а почему бабье лето получило такое оригинальное название? Кто мне поведает об этом? – начал Чехов, не поднимая головы.

 Герман знал ответ, но предпочёл не привлекать к себе лишнего внимания.

– Платон Николаевич, изначально выражение «бабье лето» обозначало период женских полевых работ! – решилась, наконец, ответить Люба. – А уже немного позже его стали соотносить с определёнными погодными условиями.

– Любовь, вы правы. Но это выражение имеет разные интерпретации. Одна из них гласит, что бабье лето названо по тонкой, легкой паутинке, летающей по полям и лесам и, собственно, предвещающей сухую осень. Эта паутина ассоциируется с едва заметными седыми прядями волос у женщин, а время теплых, погожих дней – с возрастом, который предшествует пожилому и характеризуется относительным расцветом. Кто не знал об этом, может себе пометить! Но, как обычно, я не настаиваю.

По аудитории прошёлся тихий шелест тетрадных листков, и только Герман с умницей Любой не дотронулись до своих конспектов. Чехов громко и вкрадчиво принялся читать свою лекцию по истории журналистики, и все погрузились в муторный учебный процесс.

Герман терялся в догадках о том, сколько же человек сегодня согласится посетить его скромное торжество. «Точно получу нагоняй от Лёньки за не согласованную толпу», – с досадой думал он. Но уже спустя некоторое время мысленно махнул рукой, словно отгоняя от себя рой назойливых мыслей. «Сам, между прочим, заварил эту кашу, вот пускай и расхлёбывает. Что за дурацкая привычка отмечать заранее?»

Когда лекция закончилась, Чехов попрощался со студентами, которые, любезно дождавшись выхода профессора из аудитории, тут же повскакивали со своих мест. Герман успел подбежать к Любаше перед тем, как та вернулась к своей излюбленной роли вещающего члена партии.

– Люба, спасибо за то, что приняла моё приглашение! Но, видишь ли, я бы хотел собраться той компанией, которой мы были в аллее? Помнишь?

– Ааа, когда мы первый экзамен отмечали, да? – вспомнила девушка.

– Ну вот, а наш паровоз по имени Любаша всё вперёд летит! – смеясь, проговорила  стоящая рядом девушка, собирая тетради.

– В Коммуне остановка! – бодро подхватил её слова подошедший Степан и поздоровался с Германом.

– Угу, ведь иного нет у нас пути – в руках винтовка[3]… – закончил парень по имени Николай, после чего обратился к Гере:

– Где отмечать собрался?

– В комнате общежития.

– А без пропусков то нас пустят? – спохватился Коля.

–  Какие ещё пропуска? Начало учебного года…  – сказал Стёпа.

– А как же девчонки? Их разве пропустят в мужской блок? – встрял в разговор Михаил.

– Да на месте придумаем что-нибудь, что вы уже крик подняли! – вертя рыжей головой, сказал Степан. – Пойдёмте уже, время-то не резиновое.

Ребята быстро договорились о месте и времени встречи, а затем попрощались в пустеющем коридоре института. Герман поспешил в общежитие, чтобы поделиться с Лёней хорошими новостями.

***

Клавдия Ивановна, с недоверием поглядывая на толпу ребят сквозь свои толстые и мутные линзы, нехотя потянулась за журналом учёта посетителей.

– А почему вы в институте не занялись своей газетой? Места, что ли, не нашлось? – обратилась она к Герману, пока все по очереди склонялись над расчерченным листом.

– В институте же сегодня короткий день, Клавдия Ивановна! – с улыбкой начал Гера. – Да и сами знаете, как там всегда шумно… А в общежитии сегодня не так многолюдно, половина ведь разъехалась на выходные в родные края.

– Да вы не волнуйтесь, Клавдия Ивановна! – вмешалась Люба. – Мы не будем нарушать всеобщего покоя! Тихонько поработаем над статьёй и до десяти вечера…

– До полдесятого, будьте так любезны, – перебила девушку вахтёрша. – А то ко сну тоже, знаете ли, надо хорошенько подготовиться. У нас тут режим.

Люба лишь покорно кивнула, освобождая место у маленького окошка для последнего человека. Когда все отметились в журнале, Клавдия, привстав со своего места, взглянула на сумку в руках парней.

– Так, а там что?

– Там книги и пособия для статьи! Взгляните сами… – Люба быстро выхватила сумку из рук одногруппника и раскрыла её перед дотошной вахтёршей, удовлетворив её неуёмное любопытство.

– Вижу, вижу… Хорошо, что Лёньки нету, а то  от него одного столько шума, как от целой толпы! Проходите уже.

Ребята, переглянувшись, молча зашагали по лестнице. Уже на первой ступеньке все заметно выдохнули. Все, кроме Германа. Юноша знал, что сейчас всё только начинается, и если Клавдия Ивановна что-то заподозрит, то ему не жить. От того, что пришлось пойти на обман, в груди его противно скребло. Но Гера слабо утешил себя тем, что это ложь была во благо.

В это время в тесной комнатке общежития на втором этаже суетились четверо, накрывая на стол. Леонида среди них действительно не было: он дежурил снаружи – у самых окон здания. В зубах у него дымилась папироса, а руки нервно поглаживали вспотевшею шею. Он то и дело поглядывал наверх, расхаживая взад и вперёд, щурился от дыма и ругался себе под нос. У его ног лежали две авоськи, набитые буханкой хлеба, колбасой, спичками, папиросами, бутылками вина и пива. У стены стояла шестиструнная гитара, принесённая одногруппником Германа. С каждой минутой Леонид всё чаще оглядывался по сторонам, задирая голову вверх и недовольно что-то бормоча под нос. Наконец, в окне второго этажа показалась чья-то голова и послышался лёгкий свист. Лёня тут же бросил недокуренную папиросу и взял в руки первую авоську с продуктами. Парень в окне кинул вниз джутовую верёвку, которая ловкой змейкой поползла вниз, прямиком к Лёне. Тот, поймав конец верёвки одной рукой, быстро и ловко обвязал её вокруг тонких ручек авоськи и подал знак. Его дыхание замерло, пока он наблюдал, как медленно, покачиваясь в воздухе, поднимается вверх особо ценная провизия. То же самое проделали со второй авоськой, которая каждый раз звякала, ударяясь о кирпичную стену, отчего у Лёни сжималось сердце: в ней были пшеничное пиво и крымское вино. С гитарой пришлось повозиться, так как обмотать верёвку вокруг грифа оказалось проще, чем её завязать. Лёня боялся, что инструмент сорвётся на полпути и наделает много шума. Лишнее внимание в тот момент ему точно было не на руку. Когда гитару аккуратно подняли наверх и её сверкающий бок скрылся из виду, парень перекрестился. Сверху ребята замахали ему руками.

– Ребят, может и меня тоже поднимите, а? Как альпиниста? – сложив ладони вокруг рта лодочкой, крикнул им Лёня.

– Куда ж тебя?! Верёвка ведь не выдержит! – крикнули ему сверху. – Давай лучше внизу жди. Работаем по нашей схеме!

Парень быстро закивал и отошёл от стены, заметно хмурясь: предстояла самая опасная часть операции. А именно – пройти незамеченным мимо бдительной Клавдии Ивановны. Ведь проницательная вахтёрша понимала, что там, где Лёня – обязательно будет веселье и «балаган». Зная, что он находится в стенах общежития, она бы не пустила посторонних ребят, поэтому ему пришлось пожертвовать собой. За полчаса до прихода гостей во главе с Германом, Леонид демонстративно прошёл мимо сонной женщины со словами:

– Клавдия Иванна, я в институтскую библиотеку! Вам принести какой-нибудь дамский романчик? А то, смотрю, вы тут заскучали…

– Спасибо, конечно, за внимание, но я такой ерунды не читаю, – сухо процедила  женщина, вперив глаза в газету.

– Что ж, как хотите! – пожал плечами Леонид и бросил через плечо: – Буду поздно!

– Так, до отбоя чтобы явился! – крикнула вслед убегающему парню женщина, выглядывая в окошко, как нахохлившаяся сова из дупла. Когда Лёня скрылся из виду, Клавдия, поправив свои очки и тряхнув газетой, тихо произнесла, сдвинув седые брови: «Ага, в библиотеку он… конечно! Она вон закрывается через пару часов, а этот где-то будет шляться до самого вечера. Кого он одурачить хочет? Ума не приложу…»

А в комнате общежития уже царила особая праздничная атмосфера. Миша настраивал свою гитару, кончиками пальцев ловко пробегая по струнам. Люба с подругой по-хозяйски нарезали овощи и добытую колбасу, а Герман помогал носить табуретки из соседних комнат. У самой двери, в этот момент, напряженно переговаривалось четверо парней. Они решали, как бы поскорее вызволить Лёню к столу. Герман взволнованно поглядывал на них, остановившись посреди комнаты с табуреткой в руках.

– А она не заснёт случайно, ребят? – спросил Стёпа.

– Это сколько ждать надо, пока она в своей каморке начнёт носом клевать! – отозвался один из парней у двери. – С такой вахтёршей только шапка-невидимка поможет! И то, её зоркий глаз даже муху, пролетающую мимо поста, выследит.

– Вы точно уверены, что ваш план сработает? – спросил Миша, не отрываясь от гитары.

– Должен, – отозвался Герман и серьёзно добавил: – Иначе моя головушка с плеч.

***

Когда дверь общежития резко распахнулась и в дверном проёме появился Лёня, все разом замолкли и уставились на его босые ноги. Он вбежал в комнату и плотно закрыл за собой дверь, бросив у своей койки пыльные ботинки. Леонид остановился посреди комнаты и отвесил театральный поклон:

– Прошу любить и жаловать: неуловимый Леонид! – продекламировал он и с улыбкой добавил: – Можно просто Лёня.

Все тихонько похлопали, приветствуя молодого человека, пока тот здоровался с юношами и аккуратно касался ладоней незнакомых девушек.

– Как всё прошло? Иванна ничего не заподозрила? – спросил его один из соседей, когда Лёня, наконец, уселся за общий стол.

– Всё прошло как по маслу, – поспешил его заверить тот. – Я сначала тихонько подкрался к двери, всё боялся, что не услышу трель телефона, поэтому ухом приложился и замер… Всё молился про себя, чтобы никто дверь резко с той стороны не открыл, а то бы я кубарем покатился с лестницы!

– А почему вы босиком? – поинтересовалась Люба.

– А это чтобы вахтёрша не услышала топота! У ботинок же подошва деревянная, и когда в них бежишь быстро по ступеням, то эхом по всему вестибюлю разносится! Пришлось вот пробираться босиком.

– Наверное, у вас большой опыт в таких делах! – с напускным восхищением произнесла девушка.

– Да какой опыт? Смекалочка! – постучав указательным пальцем по голове, произнёс Леонид.

– А это ваша была идея по отвлечению вахтёрши? – спросила другая девушка, обращаясь к Лёне.

– Нет, – вмешался в разговор один из парней, – сначала мы хотели, чтобы Генка спустился к ней, держась за живот, Ну, мол, разболелся он у него сильно, а таблеток в комнате нема! Но потом мы вспомнили, что аптечка-то может и на вахте хранится, а не в её комнатке…

– Угу, и план бы с треском провалился! – подтвердил парень по имени Геннадий. – Но потом Гера предложил блестящую идею! Позвонить ей в каморку якобы из деканата и срочно позвать к трубке паренька с третьего этажа. Мол, решить насчёт документов срочный вопрос, вот.

– А кто звонил-то? – в один голос спросили девушки, удивлённо вскинув брови.

– Сестру мою старшую пришлось просить, – ответил сосед Гены по имени Юра. – Теперь я – её должник!

– Вот это да! – протянули обе девушки, а Люба, смеясь, произнесла: –Зря только бедную женщину гоняли на третий этаж! А Гера всё-таки голова…

– Ну, а что, я знаю, что тётка в деканате по пятницам постоянно задерживается… – смущаясь, проговорил Герман. – Да и голос у неё  моложавый, легко подделать.

– Так, а чего мы сидим? – спохватился Лёня, оглядывая всех. – У вас уже был первый тост?

– Нет, мы тебя ждали! – отозвались ребята.

– Ну, в таком случае, время не ждёт! – потирая ладони, проговорил Леонид и кивнул на Германа: – Первый тост за виновника торжества! Кто согласен?

Все дружно закивали и придвинулись к столу, сверкающими глазами осматривая добытые яства. Герман в очередной раз напомнил о том, что его день рождения наступит только завтра, а Лёня напомнил юноше о том, что тот обещал попробовать его наливку.

– Никакие отговорки сегодня не принимаются! – строго отрезал парень, разливая терпкий вишнёвый напиток по стаканчикам и чашкам. – Где же твоя кружка, журавль?

Перед тем, как пригубить напитки, все разом подняли свои чашки и стаканы вверх, и глядя на Германа, в один голос произнесли: «За тебя!» Гере ударил в нос яркий аромат пряной вишни, а с первым глотком он ощутил приятную сладость, хоть и горло словно обожгло чем-то перчёным. Юноша поморщился и отставил в сторону свою чашку. Лёня не упустил возможности подшутить над ним:

–  Ну как? Не захмелел? Тю, ты даже сто грамм не осилил?

Гера поспешил похвалить наливку за её насыщенный и необычный вкус, хоть её крепость оказалась для него не столь приятным открытием. Остальные тут же подхватили слова юноши, одобряя угощение Леонида. Молчали только девушки, которые предпочли попробовать домашний компот.

– Я знаю Германа чуть больше месяца! – послышался сквозь общий гомон голос Любы. – Такого застенчивого и талантливого человека я ещё не встречала, ей-богу! Твои родители должны тобой гордиться, Гер.

– А я с ним дольше твоего знаком, – вмешался Лёня, поглядывая на Любу. – Он тот ещё скромняга! А умом блещет, как учёный или писака!

Слушая ребят, Герман гадал, от чего же у него больше горят щёки: от выпитой наливки или от похвалы. Благодарная улыбка не сходила с его уст, а в ореховых глазах мелькала неподдельная радость. Он ловил себя на мысли, что никогда не слышал таких слов от своих сверстников. Ему хотелось верить в то, что они говорят это от чистого сердца, а не по случаю его личного праздника.

– У меня родился тост! – встал со своего места Стёпа, держа в руках стакан. – Я хочу выпить за то, чтобы у каждого из нас была своя мечта, которая непременно сбудется до конца нашего обучения! Гера, а твоя мечта пускай сбудется раньше наших! А мы тебе в этом поможем!

Лёня бурно поддержал рыжеволосого парня, обновляя свой стакан и чашки товарищей. Чокались они как можно тише, хоть и ребят распирало от чувства сплочённости и радости. Второй глоток дался Герману легче, он резко ощутил, как мыслей в голове стало куда меньше, а грудь перестало стеснять беспокойство. Ему хотелось быть среди этих весёлых людей, а не бежать от них, как он делал прежде. Ему хотелось слушать их, видеть их и ощущать свою причастность к ним. Он молча наблюдал за тем, как они машут руками и смеются, травят анекдоты и с упоением рассказывают о себе. Когда Миша взял в руки гитару, то все, не сговариваясь, притихли в предвкушении задушевной мелодии гитарной струны. Парень поднёс длинные пальцы к струнам и, закрыв глаза, тихонько запел: «Люди, не можем достичь мы предела, – лучшее слово и лучшее дело. Всё ещё впереди, всё ещё впереди…»[4] Не прошло и минуты, как все вполголоса запели в унисон. Все, кроме Германа, который никогда в своей жизни не пел и стеснялся своего голоса.

 – Ребят, кто на перекур? – вскочил Лёня, когда ребята затихли.

Почти все, кроме девушек и пары юношей, встали со своих мест. Герман тоже решил покинуть комнату, чтобы добежать до кухни. От наливки в его горле быстро пересохло, и он хотел сделать глоток прохладной свежей воды. Когда все гурьбой вышли из комнаты, один из гостей пересел на койку Германа, облокотившись о стену. Под его весом пружинистый старый матрас просел, и из-под подушки выкатилось яблочко. Тот взял его в руки, покрутил и, потерев о рубашку, выложил на общий стол. Люба тут же потянулась к нему со словами:

– Обожаю дичку, а где ты его взял?

– Да на кровати валялось, видимо, забыли на стол выложить! – пожав плечами, ответил юноша.

Когда Герман зашёл в комнату, Люба уже доедала его яблоко. Но он совсем этого не заметил. Позади послышались шаги: это возвращались остальные ребята с перекура. Леня уселся на свое место и, набравшись смелости, негромко обратился к девушке:

– А вы знали, что Любовь – моё любимое женское имя?

– Да? Не знала, представьте себе! – кокетливо ответила она.

– А позвольте узнать, какое же у вас любимое имя среди мужских? – так же тихо спросил Лёня, подливая ей в чашку смородиновый компот.

– Василий! – резко выпалила Люба и поперхнувшись, покраснела.

Её подруга, улыбнувшись, произнесла:

– Ого, вот это открытие! Только не говори, Любаш, что тебе наш Васька нравится!

– А что тут такого?! Нравится! Ой… – громко, не своим голосом ответила та и осеклась. Все обескураженно посмотрели на испуганную девушку. Герман увидел в её руках недоеденное яблоко, и сердце его гулко и тревожно застучало. В горле пересохло пуще прежнего.

– Понял. Не дурак, – вздохнув, сказал Лёня и отвёл глаза.

– Что ты сказала?! Мы не ослышались? – удивлённо спросил Степан. – Ты ж его недолюбливаешь…

– Он мне давно нравится! Пускай он грубый и колючий! Но зато честный! Как только я взглянула в его зелёные глаза, поняла, что пропала…

– Люба! С тобой всё в порядке? – перебил её Герман, видя, как на её широко распахнутых глазах выступают слёзы, а лицо багровеет с каждой секундой. Губы её дрожали, а взгляд стекленел. Она словно боролась с неведомой силой, которая охватила её, завладев голосом.

– Нет! Я! Я вовсе… – вскочив, начала Люба, но начала задыхаться. Её подруга взволнованно приподнялась с места, а Леонид взглянул на Германа. В его серых глазах юноша впервые увидел смятение и страх. А ещё через мгновение глаза Любы закатились и, уронив голову на грудь, она упала без чувств посреди комнаты. Все бросились к ней. Герман застыл, не в силах сдвинуться с места. Взгляд его был прикован к огрызку яблока посреди праздничного стола.

Продолжение следует…