Заложник дара
Глава первая

Симферополь, 8 апреля 1959 года.

С первыми сиротливыми и кроткими каплями дождя на землю ступила матушка-Весна. Как ласковая мать, она будит своё дитя, ту самую природу, страстно извиняясь за свой запоздалый визит тёплым дыханьем и тихим шёпотом над кронами каждого деревца, над поникшей травой. И нет прекраснее и заботливее этого мгновения в целом мире. Жаль, что не каждый прохожий чувствует это природное таинство и не может им насладиться в полной мере. Он словно ещё спит, одолеваемый потоком своих мыслей, как в коконе. Над ним разливается молочное небо, с которого начинается новая грань во времени года, новое зарождение жизни во всём одушевлённом. Он идёт и не ощущает новых ароматов, не слышит новых звуков, не видит обновления, наивно полагая, что в жизни есть более важные дела. Но Герман не был одним из них. Он был одним из немногих, кого радовала эта музыка и картина Весны. Медленным шагом юноша приближался к парку на окраине городка, не замечавший гвалта и какофонии людского мира. Тот никогда не привлекал Геру и не очаровывал, а скорее, наоборот, отпугивал и заставлял прятаться. Но Герман научился принимать его, как должное, научился ощущать и самого себя частью этого гвалта. Он абсолютно ясно понимал, что жизнь отшельника поработила бы его, и он бы не справился в одиночку со своим даром. А дар его был велик и уникален.

С виду Герман не отличался от обычного студента, живущего своими надеждами. Он увлекался музыкой и литературой настолько, насколько был бы в этом заинтересован среднестатистический юноша двадцати лет. Но в отличие от других он даже немного стеснялся своих увлечений и не афишировал их. Нотные тетради и наброски стихов, очерков пылились в его письменном столе наряду с конспектами по философии и теологии, ожидая рук хозяина в свой час. Он обращался к своим творениям в минуты одиночества и скуки. Кто-то просто ведёт личный дневник, а кто-то выражает свои мысли и переживания через лирику и аккорды, не освобождаясь при этом, а обогащаясь. «Личный дневник – личная слабость» – считал Герман. Ему легче было выговориться одинокому дереву на многолюдной аллее, чем рассказать о своих горестях человеку. Он знал, что даже в те моменты, когда человек жалуется на жизнь другому, его «слушатель» использует этот шанс, чтобы выплеснуть, в первую очередь, своё недовольство. Редкие мудрые люди умели по-настоящему слушать и понимать. Но юноша мало знал таких людей, да и не хотел навязываться им, так как считал это ниже человеческого достоинства. Когда был жив его дед, то он всегда говорил своему внуку: «Когда тебе плохо, и нет рядом никого, с кем можно было бы поделиться печалью, – иди в лес и выбери дерево, которое будет не выше тебя. Прислонись к его стволу и вслушайся. Оно расскажет тебе маленькую тайну и тебе станет легче, даже если ты не произнесёшь ни слова». Ах, если бы Герман знал тогда, будучи мальчишкой, сколько тайн хранят в себе эти величественные и безмолвные жители природы…

В первый раз мальчик услышал юную цветущую черёмуху, под ветвями которой спал. Ему было всего четыре года. Тот самый возраст, в котором всё кажется настолько естественным и долгожданным, что, если бы у него за спиной выросли крылья, он бы воспринял это, как должное.

Мать оставила его во дворе, и он уснул за собиранием мозаики. Сон подкрался настолько незаметно и так крепко заключил его в свои сладкие объятия, что невзначай малыш подумал о том, что голос, который он слышит, – это голос его тётки, которая должна была приехать накануне. «Спи так же сладко, как дремлют птенцы под крылом своей мамы-птицы. Пускай ветерок своим дыханьем не треплет твои локоны и не тревожит ресницы. Я укрою плечи твои благоухающей шалью, что согреет во сне и сбережёт от печали…»

Мальчик невольно улыбался, потому что тембр голоса был настолько ласков, необычен и высок, что порой он терял его в трели раззадоренных солнцем птиц. Но вскоре подул сильный ветер, принёсший с моря солёный холодок и мальчик, поёжившись, открыл глаза. Голос всё ещё звенел в его ушах, и он огляделся, чтобы понять, откуда шла песня. С удивлением осознав, что никого рядом нет, он прислушался. В нарастающем ветре вкрадчиво зашелестели ветви черёмухи. Солёный морской воздух смешался со сладким ароматом нависшего деревца, и он явственно услышал над собой: «Будет дождь… Поди домой, твоя мама скоро хватится тебя…» Мальчик оторопел, но не испугался. Детская наивность и любопытство взяли верх, и он робко спросил: «Ты живая?..» На что услышал: «Мы все живые… Иди скорее, ветер усиливается…» Её ответ настолько поразил его сознание, что он и не думал уходить. Ему хотелось узнать, как такое возможно. Он привстал и осторожно потрогал взволнованные погодой ветви. Он пытался понять, откуда шёл этот необычный голос. Ветер трепал его тёмные волосы, обдувал раскрасневшиеся щёки, но это вовсе не волновало его. Он чувствовал себя в безопасности под хрупкой кроной черёмухи, вдыхая её терпкий аромат. Мальчик исследовал каждый листочек и веточку, в надежде добраться до желаемого источника голоса, но вскоре прибежала его мать и унесла его второпях, не обращая внимания на бормотанье сына про дивный голос и песню. Тем же вечером он поделился с женщиной своим маленьким открытием, но она лишь улыбнулась и сказала, что ему послышалось из-за сильного ветра. Но мать подтвердила, что всё вокруг в живое: всё растёт, цветёт и увядает по законам природы. Но, увы, не умеет общаться и, тем более, петь. Мальчик пытался доказать ей обратное, при этом, по-детски обижаясь на родительницу. Только дед, Демьян Макарович, сидевший всё время у печи и точивший трубку, таинственно улыбнулся и тихо произнёс: «Гера, не приставай к матери. Всему своё время, неугомонный мальчишка! Лучше иди и помоги деду.»

В то светлое для Германа время в стране свирепствовала война. Его отец уже три года был на фронте, но время от времени от него приходили вести. Мальчик не осознавал всей тяжести происходящего. Его манила таинственная природа, а особенно — необыкновенное Ялтинское море, у которого он любил встречать рассветы, собирая редкой красоты ракушки и камни. Он приносил их матери, которая делала из них причудливые фигуры и мечтала о том, чтобы быстрее кончилась нужда. Первое время им хватало денег и провизии. Его дед, когда чувствовал себя лучше, любил брать внука на дикие поля и рассказывать о травах, об их целебных свойствах и особенностях. Мальчик с упоением слушал его и вдыхал пряный горький аромат, прислушиваясь к вкрадчивому голосу любимого деда, порой не понимая, когда тот что-то нашёптывал к растениям, прежде чем сорвать их. Это время настолько сильно отпечаталось в его памяти, что много лет спустя он часто видел эти разноцветные поля во сне и даже слышал их ароматы. Но к этому прибавились и тонкие еле слышимые звуки, как стрекотание кузнечика в жаркий безветренный полдень.

Только со временем он начинал понимать, что это за звуки: это голоса трав и цветов.

После происшествия с черёмухой во дворе Герман неоднократно пытался заговорить с ней снова, спрашивал о том, слышит ли она его и почему раньше не говорила с ним. Но очень долго она молчала, тихо качая осиротевшими ветвями словно в полудрёме. Его мать, развешивая бельё во дворе, замечала эти странности сына, но списывала всё на его разлуку с отцом и неожиданную войну. А дед лишь брал его за руку и уводил в дом, занимая мальчика домашними делами и ругая за мальчишескую лень. Только однажды он обмолвился: «Не надоедай древу своими глупыми расспросами. Она всё равно тебя не слышит. Лучше иди и убери со двора сухие листья и ветки. И поухаживай за стволом, скоро весна, ей худо придётся, всякое зверьё с леса набежит полакомиться. В лесу половодье стоит». Мальчик вопросительно посмотрел на деда, но тот улыбнулся и легонько подтолкнул к двери. Только чуть позже уже повзрослевший Герман понял, почему черёмуха не отвечала ему. Она лишь спала, поражённая суровой Ялтинской зимой 1943 года. Со скорбью в душе мальчик осознал всё уже потом. Война уже давно прошла, отец вернулся с фронта, лишившись правой руки по плечо. Он ясно помнит заплаканное лицо матери и её дрожащие горячие руки, прижимавшие их с отцом к исхудалой груди. А дед лишь крепко поцеловал сына и поспешил за травяной настойкой в сенцы, подтрунивая над оробевшим Герой. Тот ведь совсем не помнил отца. Мальчик знал, что он где-то под Киевом, защищает родную землю и скоро должен вернуться. Но вскоре его отец умер. На фронте, в тяжёлых военных условиях, он заболел сыпным тифом. Не замечая (или не желая замечать) ухудшающегося состояния здоровья, он вернулся домой. Вернулся, чтобы увидеть родных людей и умереть.

Вскоре, после похорон отца, семье Германа пришлось уехать в Симферополь, где жила двоюродная сестра матери. В Ялте на тот момент царил тиф, который пришёл с фронта вместе с долгожданными мужьями, отцами и братьями, цеплявшийся за плечи, как призрак поверженного германского фюрера. Они так спешили домой, что даже тяжёлая болезнь стала им неким знамением. Знамением победы. И каждый гордился, что видел и ощущал час победы всем своим нутром. Да,  они погибали. Но не от рук врага. Многие сбегали в то время из военных госпиталей, чтобы увидеть родных, чтобы умереть на родной земле. Слёзы счастья смешались с горечью утрат. Герман много думал над этим временем уже в отрочестве и, за тёплой беседой с матерью, понял, что тогда никто не мог осудить солдат.

В Симферополе, в маленькой двухкомнатной квартирке ютились две семьи — две судьбы. В комнате, где спал мальчик с матерью, пахло холодным кирпичом и сыростью. Кое-где образовались трещины и целые дыры на стенах из-за бомбёжки соседних зданий. Как раз одно из таких напоминаний о тяжёлых годах находилось рядом с кроватью мальчика – глубокая зияющая тёмным оком дыра посередине малиновых обоев. Как рана. Часто по ночам, когда совсем не спалось, мальчик водил пальцами по трещинам, змейками расползающимся от этой дыры, будто сглаживая их. На ладошках оставалась кирпичная пыль и Гера сразу заметил, как схожа она по запаху с морским песком. Он вдыхал этот сырой, солёный запах и засыпал, прижав запачканные ручки к груди. А в его ушах звучал мелодичный вальс песка и прибоя. И колыбельная черёмухи в покинутом дворе. По своей первой «собеседнице» он особенно тяжко скучал. После отца на родной земле он оставил и её. Он считал деревце родным, путеводной звездой, которая открыла ему дорогу в мир неизведанного и прекрасного. Как ему казалось тогда.

Дед Геры после смерти сына и переезда долго хворал, не поднимался с лежанки целыми днями. Мальчик рассматривал его тревожное, нахмуренное и исхудалое лицо, пока тот спал, и гадал, отчего же больше дед страдает: от потери сына или от чего-то другого. Чего-то такого, что страшнее смерти единственного ребёнка. И Герман не понимал, хотелось бы ему узнать ответ на этот вопрос или же нет.

В минуты, когда не было дел по хозяйству и мама не сидела с больным, мальчик садился рядом с дедом и ждал, пока тот откроет глаза. Он гладил его большие, жилистые руки и громко шептал: «Проснись. Ты мне нужен сейчас. Поговори со мной… Мне страшно». Дед словно чувствовал волнение внука и размыкал ссохшиеся губы, не открывая глаз: «Ну что?.. Не трусь, сорванец, я ещё встану, и будем мы гулять как прежде. Только погоди… И не ходи далеко от дома, где всякая дичь бродя…» Дичью дед мог называть и зверей, и растения, что росли у подножия сухого липняка[1]. Только в те моменты Демьян Макарович забывал о том, что они уехали в другое место. Где нужно опасаться людей.

Но хворый мужчина так и не встал на ноги. В ночь, когда измождённый Демьян Макарович сделал свой последний вздох, Герману снился необыкновенный сон. Мальчишке явился дед, стоящий посреди цветущего луга и зовущий внука к себе. Во сне Гера явственно ощущал сладковатый запах цветов, забивший жёлтой пыльцой его ноздри, и слышал сотни, а может быть, и тысячи тонких голосков, звенящих отовсюду. Это были голоса луговых трав и цветов. Полуденное солнце слепило глаза, а горячие потоки воздуха словно толкали детское тельце назад. Но Герман твёрдо шагал вперёд, прищуренным взором различая вдалеке сгорбленную фигуру деда. С каждым шагом босая нога мальчика утопала в прохладной и скользкой траве, как в болоте. На мгновение мальчику показалось, что вокруг стоящего вдалеке силуэта заискрилось золотое свечение, которое, подобно морской волне, поглотило Демьяна Макаровича. Гера остановился и, поднеся ладошку ко лбу, пытался рассмотреть, машет ли ему по-прежнему дед. Но через секунду знакомая фигура словно растворилась, а вместе с этим стихли и голоса. Лишь ветер шелестел в некошеной траве, да трель лесных птиц доносилась издалека. Проснувшись, Герман не почувствовал ни тревоги, ни беспокойства, ни грусти. Яркий сон понравился мальчику, и тот поспешил поделиться увиденным с дедом, чтобы вместе разгадать его, но лежанка оказалась пуста.

– Ну что, Герка, остались мы с тобой одни… – услышал он тихий голос матери за спиной. – Ушёл на рассвете Демьян наш, даже попрощаться не успели толком. Иди ко мне…

Герман выбежал босиком во двор и спрятался за шершавым стволом сухой яблони, пытаясь унять мелкую дрожь. Дрожь то ли от октябрьского ветра, то ли от осознания потери. До него смутно доносились уговоры матери и голос, звучащий сверху, словно из самого сердца позолоченной яблоневой кроны: «У меня больше не осталось плодов для тебя, мальчик. Зачем же ты будишь меня? У тебя холодные руки, поди прочь! Я готовлюсь к зиме, я хочу спать, спать, спааать…» По сравнению с ласковой черёмухой, яблоня оказалась своенравной и сердитой. В тот момент мальчик пожалел о том, что слышит их голоса, и зажал уши ладонями, щурясь от хлынувших слёз.

Уже повзрослев, он вспоминал то осеннее утро вспышками, как старое немое кино. Герман ещё в детстве смирился с потерей отца, когда тот ушёл на войну, но смириться со смертью деда он не мог вплоть до своего отрочества. Сон в канун смерти Демьяна Макаровича не затерялся в мальчишеской памяти, но так и остался неразгаданным. Правда, со временем Герман осознал лишь одно: дед пришёл с ним попрощаться, но так и не успел. Не успел сказать того, что хотел при жизни. С тех пор дедушка больше не приходил мальчику во снах. Хотя иногда ему снился родной отец, который тихо улыбался и трепал Германа за волосы, как в далёком детстве. Один раз Гера набрался смелости и спросил отца во сне о дедушке, но тот лишь покачал головой и, нахмурившись, ушёл.

***

Бродя по парку в апрельском тумане, повзрослевший Герман размышлял о предстоящих экзаменах. Он чувствовал себя уставшим и брошенным, как в то самое утро, когда лишился последнего мужчины в роду. А возможно ли вообще чувствовать одиночество среди шепчущих деревьев? В начале апреля деревья только просыпаются и набираются сил для цветения, поэтому голоса их слабы и еле различимы в людском говоре, в лае собак или в шуме машин. До Германа доносятся лишь короткие фразы: «Ветки ой как замёрзли… Да, рановато нам ещё… Ветер грубый… Туман густой и тяжёлый, сил нет!»

…Каждой ранней весной Германа атакуют недовольные и надоедливые голоса деревьев, тяжело переносящих холодную пору и не отошедших от долгого сна. Конец марта и весь апрель юноша проводит в четырёх стенах за книгами, занятиями музыкой или своими рукописями, плотно закрывая окна. Каждый день с ним занимается родная тётка, преподавая мальчику письмо, арифметику и литературу. Тишина в такую пору становится для Германа долгожданным подарком, который он старается распаковывать по ночам, чтобы услышать свои собственные мысли. Иногда и от них мальчик изрядно устаёт. Мать, Софья Саввовна, поначалу не понимала стремления к уединению своего подрастающего отпрыска:

– Гера, ты так себе болячки заработаешь, сидя в темноте да духоте! Выйди погуляй, с мальчишками, вон, побегай! Глядишь – и повеселеешь хоть… Загоришь, ну?

Мальчик всё отмахивался и ссылался на плохое самочувствие, а порой и неохоту. Общение со сверстниками не приносило ему радости, да и общих тем для разговора у них не находилось. Свора ребят во дворе интересовалась деревьями даже больше, чем он сам. Они лазили по старому разросшемуся дубу, пытаясь построить домик на дереве. В апреле дуб долго не проявляет никаких признаков жизни. Начинает распускаться он поздно, когда остальные деревья уже заметно позеленели, а некоторые почти полностью оделись листвой. В это время дубы в лесу можно сразу узнать среди других деревьев. Они выделяются своими голыми, безлистными кронами. Может показаться, что эти деревья погибли, засохли. Но только Гера знал, что это не так. Выходя во двор, мальчик каждый раз слышал стонущее дерево, которое насильно будили мальчишки своей навязчивой, а порой и неаккуратной игрой. Из его веток они делали рогатки, чтобы стрелять в птиц или кошек, а с могучего ствола обдирали кору для игры в «почтальона». Однажды тётка заметила хмурый взгляд Геры в сторону дворовых ребятишек и спросила его:

– Они что, тебя обижают? Почему не идёшь к ним играть?

– Они не меня обижают… А старый дуб. Мне такие игры не нравятся.

– А почему ты думаешь, что они его обижают?

–  А тебе бы понравилось, что по тебе прыгают без спроса, когда ты сладко спишь?

Тётка передала свой разговор с племянником Софье, после чего добавила:

– Герка твой необычный мальчик… С чуткой душой. Так тонко всё чувствует и с трепетом относится к обычному дереву. Ни один ребёнок даже не задумается об этом!

– Это от отца у него, – задумчиво говорила мать. – Он тоже к деревьям относился по-особенному… Ухаживал за ними, как за животиной.

Шло время, а Герман так и не научился общаться со своими сверстниками. Он их просто не понимал и не стремился быть похожим на них. Ребята росли на его глазах, учились дружить с девочками, гуляя с ними за руку, а ночами пели песни во дворе. Майскими вечерами Герман подолгу не мог заснуть, слушая горячие споры пьяных ребят на улице. Иногда дело доходило до драки, и девчонки визжали, пытаясь разнять своих братьев или товарищей. Когда на свой семнадцатый день рождения Гера получил в подарок от тётки губную гармошку, то переносить такие вечера стало легче. Правда, насыщенный и «густой» звук музыкального инструмента не всегда заглушал людской крик. Однажды он написал в своём личном дневнике: «Если бы люди слышали то, что слышу я, то они бы научились ценить тишину. Шум – это неуважение к окружающему миру. Если бы люди умели сопереживать деревьям, что растут рядом с ними, они бы научились сопереживать друг другу. Эгоизм свойственен лишь человеческому существу. Нам есть чему поучиться у природы».

Отношения с матерью по мере взросления переросли в некую дружбу, со своими полосами ссор и примирений. Характер юноши носил флегматичный оттенок, он то замыкался в себе, ночами размышляя о своей стезе, то открывался с новой силой, выплёскивая сыновью любовь и свои мальчишеские откровения на мать. Софья Саввовна радовалась за Геру, когда тот искал у неё поддержки, совета или отклика. Она всё ещё видела в нём недолюбленного маленького мальчика, который слишком рано повзрослел. Но женщина не понимала, что это трудное время сыграло в его жизни лишь полезную и благодетельную роль. Юноша научился с детства ценить то, что ему дано. Природой и семьей. А если у него и отбирали что-то или кого-то, то он с лёгким сердцем это отпускал. Исключением стал только родной дед, которого Гера ещё хранил в своём сердце.

Мать ещё тогда подметила в мальчике интерес к знаниям, природную любознательность, творческие задатки и особую манеру изложения своих мыслей. Что в устной речи, что в письме. Софья нередко говорила сыну, чтобы он не терял времени даром и развивал свой талант, писал столько, сколько ему нужно, и шёл с рукописями в местное издательство. В то время ценили свежие мысли, новаторские идеи и необычные мечты. Но Герман только отмахивался:

– Мама, ну что ты говоришь?.. Все мои строки не имеют ни сюжетной линии, ни кульминации, ни патриотического пафоса, который, кстати говоря, сейчас ценится больше… Это ведь так… Чисто для себя! Мне нужно учиться, прежде чем я смогу показать свои наброски в крупном издательстве. Да и то, что я пишу, тревожит только меня…

– Ох, Гера, зря ты так думаешь! А вдруг покажешь – и люди заинтересуются, помогут найти свой слог и стиль, найти себя. Я же всё-таки учитель и вижу, с каким терпением и кропотливостью ты грызёшь карандаш перед тем, как написать что-то.

– Вот ты забавная! А откуда ты знаешь, что я пишу? А вдруг это петиция властям на все эти послевоенные новшества, и я готовлю маленькую революцию?

Женщина засмеялась, но сердце отозвалось грустью.

– Даже если так, то я хотела бы посмотреть на твои петиционные речи…

– Не стоит… – мягко оборвал её сын. – Я пока не могу позволить, чтобы мои рукописи увидели чужие глаза. Это больше напоминает записки сумасшедшего.

– Но ты же говорил, что хочешь стать журналистом?

– Да, но публицистика – это другое! Там всё строго и выверено… Но всё же я иду именно на это отделение, чтобы научиться общаться не с карандашом и бумагой, а с людьми.

После этих слов сердце женщины и вовсе сжалось. После смерти деда мальчик долгое время не мог прийти в себя. Он лишился человека, который заменил ему отца. Да и что тут лукавить – и ей тоже. Их трепетные отношения напоминали ей некую птичью ласку и привязанность. Дед, как мудрый и старый ворон опекал мальчика. Он учил жить его по-своему, по-особенному оттачивая каждый его поступок, как оттачивают полёт вместе с родительским крылом неопытные птенцы. Демьяна Макаровича не стало настолько внезапно, что и она, и Гера ещё очень долго после его похорон не могли ужиться вместе, как осиротевшие дети, накрывая на стол на третью персону, ужиная молча. Только тогда, когда Софья Саввовна увидела, что её птенец достаточно оперился и готов для самостоятельного жизненного полёта, она с тяжестью осознала, как ей страшно отпускать его, в душе благословляя на неизведанное.

На свой восемнадцатый день рождения Герман осознал, что ему не избежать людского общества, ведь пришла пора поступать в институт. Юноша ждал момента зачисления, как рождения новой путеводной звезды, которая должна была не обмануть его и указать верный путь.

Симферополь, 11 мая 1957 года

Герман ясно помнит день поступления на подготовительные курсы в государственный институт, когда вереница юных и раскрасневшихся лиц толпилась у дверей кафедры, возбуждённо обсуждая предстоящее выступление ректора Дяченко. Был душный майский день, и девчонки резво обмахивались белёсыми листочками и афишками, в их руках казавшимися большими бабочками. Парни же стояли в сторонке и бурно обсуждали предстоящие экзамены и весну, на исходе которой у каждого из них случилось своё приключение. Герман чувствовал себя неловко в окружении будущих одногруппников. Он не знал куда себя деть и к какому лагерю прибиться, да и что им рассказать? Как провёл всю весну в гордом одиночестве, довольствуясь учебниками и книгами?

Стоя особняком поодаль от незнакомой стайки молодых людей, Герман понемногу начинал ощущать себя частью общества, которого сторонился все эти годы, особенно после смерти деда. Переминаясь с ноги на ногу у открытого окна, он бросил взгляд в институтский двор и увидел цветущую черёмуху. Её белокурые цветущие кисти, осыпавшие каждую веточку, напомнили ему кружева на свадебном платье невесты. Невинной невесты, удивительно красивой и нежной. Герман улыбнулся и облокотился на подоконник, рассматривая её и пытаясь услышать её голос, чтобы понять, о чём же она думает. За спиной слышалось щебетанье девушек и басовитый смех парней. Только сейчас он понял, насколько человеческие голоса и голоса деревьев различаются по своей природе, тембру и звучанию. Даже самая тонкая и высокая мелодия не сравнится с музыкой растений.

– Эй, паренёк, а ты журавль? – неожиданно послышалось за спиной.

Герман вздрогнул:

– Не понял Вас?..

– Нуууу, журфак то есть? Ха-ха…

– Ааа… Да, я жду начала подачи документов…

– Ясно. Слушай, помоги мне пока с билетиком за магарыч, а? – парень зашуршал кипой листков, наспех вытащенных из маленького потрёпанного портфеля, ища заветную бумажку.

– Да я и так могу… Без каких-либо ухищрений! – попытался пошутить Герман.

Парень оживился:

– О, ты мой спаситель! – облегчённо улыбнулся он и добавил: – А «ухищрения» ты эти брось, я простой работяга, как-нибудь сочтёмся! Кстати, я Леонид.

– Герман.

 Молодые люди пожали друг другу руки. Гера отметил для себя, что у его нового знакомого очень крепкое рукопожатие, а значит, перед ним и вправду бесхитростный человек. По крайне мере, юноше хотелось в это верить.

Молодые люди погрузились в изучение ненавистного билета, и время словно остановилось. Правда, только для Германа. Он старался отвлечься от всеобщего гомона и найти нужные слова, чтобы поскорее объяснить незнакомцу невыученный материал. Парень, в свою очередь, хлопал белёсыми ресницам и хмуро кивал, блуждая растерянными глазами по институтскому коридору.

– Слушай, пойдём покурим, душно тут! – неожиданно выпалил Лёня.

– Я не курю. – кротко ответил Герман. – Но выйти на свежий воздух не против.

На улице Леонид посетовал на свою неудачу: ему попался тот самый билет, который не успел выучить накануне. Он много жестикулировал, смеялся и тут же хмурился, глубоко затягиваясь папиросой и, запрокидывая голову, пуская в небо плотные кольца табачного дыма. Герману он показался довольно эмоциональным, но при этом рассеянным парнем, но тем не менее дружелюбным. Как оказалось, Леонид хотел поступить в институт ещё в прошлом году, но провалил экзамены. Потерянный год он потратил на ремонт дома, да на уход за больной матерью. Но учиться парню удавалось с трудом, хотя и запал был.

– Я ведь все подготовительные отпахал ещё прошлой весной! – с досадой говорил Лёня. – Хорошо, что декан вошёл в моё положение и позволил сдать индивидуальный экзамен в мае. Ну, чтобы дома за лето закончить все дела, кровлю с забором подлатать. Сдам – я студент! Не сдам – работать пойду! Хочу в городе задержаться…

– Понимаю. Лучше синичка в руках, чем журавль в небе. – с улыбкой ответил Гера. – А по Вашим рукам видно, что Вы много трудитесь по хозяйству.

– Так, давай на «ты», а то меня с роду так никто не называл! Слушай, а я тебя тут раньше не видел? Лицо у тебя знакомое…

– А у меня тут тётка работает, я к ней иногда захожу. – недолго думая, ответил Герман. – Она меня сюда и пристроила.

– Ааа… – с ухмылкой протянул Лёня. – По блату, значит-с! Какие мы важные персоны!

– Ну, я просто занимаюсь с ней с самого детства…– смущаясь, начал Гера. – Она до войны директором школы прослужила, поэтому грамотно меня подготовила к поступлению. А в Крымском институте она работает уже полтора года и на хорошем счету у ректората. – он с трепетом поймал себя на том, что начал оправдываться перед Леонидом.

– Да лааадно тебе, я ж не в обиду! – протянул Лёня, похлопав Геру по плечу. – Я сам не на все подготовительные ездил, если честно. Я же птица не местная. Но хочу попытать удачу! Во второй раз…

– Вы всё запомнили по билету? – засуетился было Гера, когда услышал голос из верхнего окошка, звавший Лёню в здание.

– Что-то да, а что-то нет! На месте видно будет! Ладно, побегу я, а то ещё и, вдобавок, на электричку опоздаю! – отвечал на ходу парень. – Спасибо тебе, журавль!

– Удачи Вам! – успел выкрикнуть вслед убегающему парню Герман.

Вдруг подул сильный ветер, который заставил застонать цветущую черёмуху поблизости. Её тонкие ветви, на которых благоухали увесистые гроздья белых цветов, шумно зашелестели. Герман обернулся к ней и почувствовал на своих щеках легкое прикосновение. Это осыпались белоснежные кисти. Он услышал: «Подойди ко мне!» Гера спрыгнул со ступеней и подбежал к дереву, внимая громкому шёпоту: «Тяжело мне… Ветви гнутся. Оборви с них цветенье!» Герман обернулся, дабы убедиться в том, что у ворот института никто не стоит.

– Но я не смогу оборвать все! Их слишком много на тебе!

Но дерево умоляло его освободить свои гнущиеся ветви от тяжести цветущих кистей. В тот день Герман пришёл домой с пышным букетом ароматной черёмухи. Софья восприняла это как хороший знак, хотя и заранее знала, что Германа примут в студенты. Сам юноша не догадывался о том, что незадолго до этого за ним внимательно наблюдали из окон третьего этажа.

Продолжение следует…

[1] Липовая заросль или роща.