Заложник дара
Глава девятая

Симферополь, 19 октября 1957 года

В то время, как на большую территорию страны уже ступила властная Сударыня-осень в своих красных черевичках, а где-то даже бесцеремонно выпал первый снег, в Симферополе ещё мало что предвещает близкие холода. Разве что в бледно-зеленых кронах деревьев проглядывают яркие мазки золота да недавнюю ночную духоту сменяет свежая прохлада. В эти приморские края холодная осень приходит поздно, мягкой поступью и тихо крадучись, словно осторожная кошка. Местные жители любят горячо повторять приезжим: «В Симферополе вплоть до середины ноября бабье лето. А осень нас балует теплом и урожаем как родных деток! Хочешь – гуляй до заката, не замёрзнешь. Хочешь – без конца кушай спелые сочные фрукты и ягоды, будет ещё! Хочешь – одевайся в самый красивый и лёгкий наряд, солнце согреет! Красота! Уезжать не захочешь!»

А в жемчужине Крыма –  Ботаническом саду Таврического университета – можно насладиться пышным осенним цветением. Даже симферопольцы вперемешку с туристами любят неспешно прогуливаться по парку, любуясь увесистыми бутонами роз, до сих пор цветущих в роскошном розарии. Вот-вот распустятся пушистые хризантемы, разноцветные астры, солнечный топинамбур и другие поздние цветы. А какой необыкновенный и густой там стоит аромат! Как в середине лета. И кажется, будто стужа не наступит никогда…

Когда в комнате общежития Герман еле разлепил глаза, то первой он увидел пёструю фиалку. Он сразу поморщился: «Значит, это был не сон». Затем он бегло глянул на будильник и осмотрелся. В комнате юноша оказался один. Кровать соседа была пуста и наспех застелена. Герман так крепко спал, что вовсе не услышал, как Лёня собрался и ушёл. Благо, нужные конспекты Гера выложил на стол ещё с вечера. Иначе бы дотошный сосед его непременно растолкал.

– А где Лёнька? – сам у себя растерянно спросил юноша, потирая заспанные глаза.

«Наконец-то ты проснулся! До тебя не докричишься! Уже давно встал и ушёл твой Лёнька… Ты это, укрой меня, а то зябко!» – тут же запищала фиалка со стола.

– Я не тебя спрашивал… – Гера рывком сел в кровати.

«А ты знал, что во сне ты отвратительно храпишь? Прямо как ржавая бочка!»

– Ты чего врёшь?! – воскликнул Гера, с возмущением глянув на цветок.

«Шучу!» – немного погодя ответила фиалка и захихикала.

– Уж больно много и ехидно ты шутишь для комнатного цветка…

«А когда ещё я шутила с тобой? Вчера я говорила чистую правду!»

– То есть Олеся таким образом пригласила меня на свидание? Человека, которого она вовсе не знает и видела раз в жизни? Я-то думал, она предпочтёт больше со мной не сталкиваться после моего… побега из лавки. Это же странно. Не находишь?

«Олеська – девка с придурью. Она слишком взбалмошна и непредсказуема. Никогда не угадаешь, что она выкинет завтра. Ну захотелось ей тебя увидеть! А остальное – секрет! Хотя вполне возможно, что она уже передумала…»

– М-да… Ты ещё и выражаешься крайне бестактно, – серьёзно молвил Гера и нехотя встал с кровати, с головой укутавшись в колючее тонкое одеяло. В комнате было довольно свежо, и он поёжился, ощутив босыми ногами холодный пол.

«Ой, ой, ооой! Вот только не надо из меня делать аристократическую чайную розу, мальчик! Да и твои манеры далеко не безупречны. Думаю, вы с Олесей сойдётесь».

Герман молча подошёл к окну и сердито захлопнул форточку. «Пыхтит Лёнька, а закрываю за ним я! Вот лоботряс…» Затем он включил лампу над фиалкой и тихо произнёс:

– Ещё никогда моё утро не было таким добрым…

К тому времени, когда Герман покинул холодные стены общежития, Симферополь уже проснулся и наполнился неторопливым людским потоком, тарахтением пыльных машин и застенчивой трелью птах. В это время года уже схлынул былой курортный ажиотаж, и теперь не нужно было выстаивать очередь за билетами на автобус до моря. Южный городок заметно опустел без шумных толп туристов и на улицах стало ощутимо просторней. Герман даже поймал себя на мысли, что гудение проводов над головой стало куда громче, нежели раньше.

Несмотря на то, что всю ночь накрапывал мелкий дождик, воздух был тёплым и влажным, а тротуар успел просохнуть. Только серые здания громоздились вдалеке, подставляя свои вымокшие за ночь кирпичные бока лику солнца. И оно им будто улыбалось, щедро отогревая.

Гера стянул с озябшей шеи вязаный шарф и задрал голову к небу, щурясь от яркого солнечного света. «Сегодня будет погожий день! Ах, как хорошо…» Отголоски вчерашнего вечера ещё тревожили его сонную голову, но утреннее солнце, подобно заботливой матери, осветило самые тёмные уголки души, прогнав оттуда все тревоги и тяжёлые предчувствия. Казалось, что всё пережитое им накануне было плохим сном, который больше не повторится.

Однако в институте Германа ждало лёгкое разочарование, которое впоследствии обернулось для него удачей. Оказалось, что две первые пары по всемирной истории, которые должна была вести молодая доцент Греченко, отменили. Замена, конечно же, была. Но заменяющий её старший преподаватель был срочно вызван в райком партии.

– Тю, я бы лучше поспал сегодня подольше! – воскликнул с последнего ряда раздосадованный Степан, когда из аудитории удалился «гонец» с плохой вестью.

– Вот-вот, сессия приближается, а сил на неё совсем не остаётся. А сон – лучшее лекарство от усталости и хандры, между прочим, – поддержал его сосед по парте и сладко зевнул.

– Лучшее лекарство от усталости – это пять грамм, – подмигнул товарищам Юра.

– Кому как. Пять грамм – это ещё и лучшее снотворное, не забывай, – ответил Стёпа. – Зато Лошагин сейчас сопит вовсю, как конь. Наверняка ведь знал, что пары отменят. Шустрый какой.

– Там, где подготовка к сессии, там Лошагин не валялся… – насмешливо отозвались со средних рядов.

– Угу, спит, он. Берите выше! Прогуливает! – вмешалась в разговор парней девушка по имени Таня с первого ряда. – Совсем не удивлюсь, если его ещё до первой сессии попросят из института…

– Наверное с Любкой и прогуливает! – вмешался в разговор Юра. – Её второй день нету на занятиях, вообще-то.

– Почему сразу прогуливает, товарищи? – отозвался Коля, друживший с Василием. – А никто не заметил, что у нас отсутствуют только два студента? Любка да Васька! Остальные-то на месте. Ну, сами догадаетесь или мне-таки огласить самую правдоподобную версию? Дабы прекратить ваш бесполезный спор.

– Так, перестань выдумывать, Селивёрстов! – сердито отрезала Маша – соседка Любы по парте. – Вот не надо таким наглым образом порочить честь нашей старосты! Люба приболела и скоро вернётся в наши ряды. И до неё обязательно дойдут ваши противные сплетни! Вот вам не стыдно?

– Ей-богу, фантазёры! – поддержала девушку Таня. – Правильно моя бабушка говорила: мужики сплетничают похуже нас! И откуда только в ваших бедовых головах такие домыслы берутся?

По аудитории пробежало недовольное улюлюканье, после которого юноши и девушки ещё немного подискутировали между собой. Девчата активно отстаивали свою позицию, защищая старосту и по совместительству их верную подругу. А парни пытались свести всё в шутку, кто втихаря, а кто в открытую посмеиваясь над серьёзными одногруппницами. Даже погружённый в изучение параграфа Гера поднял голову от учебника и принялся слушать обе стороны, как присяжный в суде. Покачав головой, он подумал: «Уже второй месяц учимся бок о бок в институте, но меня не покидает ощущение, словно каждый раз я магическим образом оказываюсь за школьной партой. Стоит только остаться без преподавателя…»

– Вот правильно мой дедушка мне говорил: женщины даже в самой невинной шутке увидят угрозу! – громко подытожил Юра. – Девчат, ну мы же шутим так, скажите? И вообще: никаких свиданок до сессии! Это уже я вам говорю, вместо старосты!

– А после сессии можно? – в один голос спросили несколько юношей, после чего разразились дружным смехом.

– Ой, даже нужно! Ну что вы, как дети малые? – с улыбкой подхватил Степан, и в аудитории послышались восхищённые аплодисменты, под которые Стёпа встал и сделал поклон. Насупленные девушки лишь отвернулись от них, покачав головами, увенчанными крупными косами.

– Так, товарищи, а я не понял: мы будем заниматься в аудитории или прогуляемся до студенческой аллейки? – спросил Гриша, который во время бурной дискуссии бесстрашно дремал на передней парте. – На свежем воздухе думается лучше, не находите?

– Айда в парк! У меня там сегодня сеструха работает, возьмём у неё сливочный пломбир на всех меньше чем за рупь! – радостно прокричал Коля ребятам. Те охотно подержали его, вскакивая со своих мест. Внезапно Германа осенило: «Я же могу пойти к Котовой. Прямо сейчас! Если не буду медлить, то успею туда и обратно!» Когда аудитория понемногу опустела, Гера достал свой портфель и начал вытряхивать всё его содержимое на парту перед собой. «Где же адрес? Он должен быть где-то тут, в тетрадях…»

– А ты чего с ними не пошёл? Не любишь мороженое? – обратилась к нему Татьяна.

– Почему же? Люблю! – с улыбкой ответил Гера. – Но первым делом учёба, а уж потом и сладости!

– Ах, вот оно что! – засмеялась девушка и радостно пропела: – «Первым делом, первым делом – самолёты, ну, а девушки? А девушки – потом!» Знаешь, иногда мне кажется, что ты из наших ребят самый… взрослый, – подперев кулачком маленький подбородок, сказала Таня. В её карих глазах читалось девичье любопытство, от которого Гера поначалу смутился.

– Сочту за комплимент, Татьян. Правда, у нас на курсе есть ребята гораздо старше меня.

– Есть, не спорю. Но ты видел, как они себя ведут? Оголтелые какие-то, на уме только мороженое и свиданки. И шутки у них глупые какие-то! Вот ты тоже считаешь, что Люба может пойти на свидание с таким, как Васька Лошагин?

– Честно говоря, я не знаю. Вася не такой уж и плохой человек, на первый взгляд…

– А вы знали, что он круглый сирота? – вдруг вмешалась в разговор доселе молчавшая Маша. – После войны совсем один остался. У него всю семью вроде как при нём же немцы расстреляли… Им изба нужна была, и эти изверги решили так от людей избавиться. Как от скотины.

– Господи, как страшно, – тихонько пролепетала Таня, прикрыв рот ладошкой. – А… ты откуда это знаешь? А я-то всё думаю, почему он такой… недружелюбный. Прямо как волчонок. И всегда смотрит так, исподлобья… 

– Угадайте, от кого? От Любови нашей! Мне кажется, что после этого откровения она ещё сильнее в него втрескалась… Только тссс! Никому! – Маша с силой прижала указательный палец к пухлым губам и выразительно глянула на Геру и Таню. Те лишь опасливо переглянулись и закивали. – Наверное, только слепой не заметил, что он ей сразу приглянулся.

– Да ты что?! Она мне никогда об этом не говорила! – Казалось, Таня была удивлена. А Гера лишь задумчиво опустил глаза и прикусил нижнюю губу. «Ну вот, мои самые страшные догадки сбылись… Надо бы Лёне сказать».

– Ой, да она мне тоже не говорила, пока я её не прижала к стенке. Я сразу заметила, как она на него смотрит… Прямо как Татьяна Ларина, своим овечьим взглядом. Только вот Лошагин – ни разу не Онегин! А скорее Грушницкий!

– Да ладно тебе, Маш. Он же… сирота.

– Вот! И ты его начала жалеть, Танька! А я что, я не запрещаю вам этого делать. Просто для меня он – как закрытая книга на замочке. А ключика от него нет ни у кого. И никак по обложке не догадаться, что же в ней окажется: любовный роман, скучный учебник по механике или страшная мистика!

– Как ящик Пандоры, – отозвался Гера, который начал собирать свои вещи обратно в портфель. Заветного адреса он так и не нашёл.

– Точнее и не придумаешь, Гер! – закивала Маша и вздохнула. – Когда женщина вдруг вбивает себе в голову, что мужчину нужно спасать, то всё – пиши пропало! Никогда из этого ничего хорошего не выходило. Тем более Василий выпивает. Ладно сейчас, покуда молодой. Просто балуется. А что будет дальше, если пристрастится?

– А от чего его спасать-то? – спросила Таня, наклонившись к подруге.

– От одиночества! И от чувства вины. Он же единственный выжил при расстреле…

– Ой, а как же он выжил-то? Немцы его, что ли, пощадили? – дрожащим голосом спросила Таня. Герман тоже с интересом посмотрел на Машу в ожидании ответа.

– Эти нелюди? Пощадили? Ой, Танька, наивная ты… Среди убитых сестра его старшая была с ребёнком на руках. Так они даже её с новорождённым не пощадили. Мне самой страшно об этом рассказывать, но со слов Любы, на Лошагина отец завалился, когда пулю схлопотал, и заслонил его своим телом. Немцы подумали, что всех убили и вышли из избы. Чтобы мешки притащить для тел. Василий-то и выскользнул в окно и дал дёру в ближайший лес. А там он уже прибился к отряду партизан.

– Сколько ему было? – спросил Герман. Сердце его сжалось. Он сразу вспомнил Машеньку.

– Я не знаю точно… Лет девять, наверное.

– Какая жуткая история, – поёжилась Таня. – Война никого не щадит. А у Василия теперь такая травма на всю жизнь… Такое пережить, да ещё и в столь юном возрасте. Бедный.

– Война – это травма для всех. И на всю жизнь, – громко вздохнув, отозвалась Маша, и все трое разом затихли. Девушки устремили задумчивые взоры в окно, а Герман обронил взгляд на пустую парту. Он сразу вспомнил отца, который хоть и вернулся с войны, но сгорел очень быстро, как спичка. Которую зажгли на фронте, чтобы осветить путь другим. Гера и не знал, что бы с ним случилось, если бы на его глазах убили дорогих ему людей. Он даже страшился это представить… В тот момент он проникся сочувствием к Василию. И уважением к его мужеству и силе духа. «Любашу можно понять. Наверное, поначалу жалость и любовь порой можно спутать. Но вот красива и чиста ли его душа? Не озлобился ли он после лишений войны? Не оставил ли он себя там, в избе, полной убитых родных? Вот это вопрос… Да, всё-таки они очень разные с Лёнькой. Надеюсь, что Люба сделает правильный выбор. По сердцу».

– Ладно, девчат, я пойду, – тихонько, не желая нарушить священную тишину, произнёс Гера. – Надо бы ещё в общежитие забежать, учебники там оставить, да к следующему занятию подготовиться.

– Только смотри, никому не говори, о чём сегодня узнал! – сказала Маша, положив ладони на его парту. – Люба сказала, что тебе можно доверять.

– Можете на меня положиться, – подмигнул Гера и покинул аудиторию, провожаемый внимательными взглядами девчонок. Как только за ним закрылась дверь, они принялись с новой силой обсуждать чувства подруги к одногруппнику. А Гера в это время поспешил в общежитие за адресом, который дала ему тётушка. «А вдруг я не застану Котову там? Эх, плохие мысли в сторону! Не время сдаваться раньше боя».

***

Приближаясь к нужному дому, Герман чуть сбавил быстрый уверенный шаг. Он в последний раз сверился с адресом, написанным рукой тётушки, и спрятал бумажку в глубокий карман расстёгнутого пальто. Его начали одолевать сомнения и тревога, он несколько раз обернулся, будто в поисках подсказки или отступного пути. Или в поисках добродушного старика с костылём, который подбодрит его? Но его блуждающий взгляд наткнулся лишь на пару пожилых женщин, идущих вдалеке, да на котов, крадущихся из дальних домиков. По дороге он успел придумать легенду, с которой явится в дом к Ирине. Но почему-то именно сейчас она показалась Гере нелепой выдумкой, в которую вряд ли кто-то поверит. Он остановился в нескольких метрах от одноэтажного домика с черепичной крышей, не решаясь подойти ближе и заглянуть в низкие оконца. Свежая штукатурка персикового цвета придавала домику аккуратный и ухоженный вид, хоть и кое-где были видны неровности от шпаклёвки. Белые занавески скрывали обстановку в доме и жильцов, затаившихся в нём. «Хм, а есть ли кто дома? Не видно даже света…» Правой ноги юноши кто-то мягко коснулся, и Гера дёрнулся. Большой рыжий кот ластился к нему, хрипло мяукая и обвивая ногу пышным дёргающимся хвостом. Его ярко-жёлтые глаза смотрели на Германа с доверием и ожиданием. Юноша присел на корточки и коснулся ладонью маленькой пушистой головы, приговаривая:

– Мне нечем тебя покормить, котофей. А жаль. Похоже, ты сильно голоден?

Кот лишь уткнулся своим холодным мокрым носом в ладонь, обнюхав её, и затем отстранился, подставив свой полосатый бок для поглаживаний. Герман не смог удержаться и, выставив вперёд другую руку, начал гладить ласковую животинку. И тут, откуда ни возьмись, к Герману устремились другие кошачьи жители улицы, поднимая свои длинные хвосты и семеня мягкими лапками по пыльной дорожке. Они окружили юношу, водя по воздуху своими аккуратными треугольными носиками и настойчиво мяукая. Одни ставили передние лапы на его колени, заглядывая в его улыбающиеся глаза, другие тёрлись боками о спину, оставляя на тёмно-сером пальто светлые клоки кошачьей шерсти.

– Эй, товарищи, я сдаюсь! – смеясь, отвечал Гера, поднимая руки вверх. –  Я бы с радостью вас всех угостил, но могу только погладить!  Давайте по очереди, у меня ведь две руки!

Неожиданно со стороны дома, к которому недавно был прикован взор юноши, послышалось настойчивое «кыса-кыса-кыса». Гера поднял голову и спрятал улыбку. На крыльцо вышла женщина в тёмном переднике и в потёртом синем платке. В руках у неё были две жестяные миски. Разом все кошки и коты помчались к ней, толкаясь на бегу и перепрыгивая друг через друга. Гера выпрямился и вгляделся в незнакомку: на вид ей было за тридцать, из-под платка выбивались рыжие пряди, а загорелое широкое лицо покрывала заметная даже издалека россыпь веснушек. «Может ли это быть Котова? Не похоже. А вдруг?» Женщина неуклюже спустилась со ступенек и поставила миски с едой и водой в траву у клумбы с астрами. Затем она выпрямилась и устремила свой взгляд на Германа, вытирая руки о передник. Он тут же кивнул ей и слегка улыбнулся.

– Ты чей будешь? Я тебя тут раньше не видала, – прищурившись, крикнула она ему. Голос показался Герману грубоватым и низким, и он успел подумать, что ей явно больше тридцати. «Либо она приболела».

– Эээ, здравствуйте! Я тут не живу! – Гера двинулся по направлению к женщине. – Я ищу Котову Ирину. Вы не подскажете, она ведь тут живёт?

– А она тебе зачем понадобилась? – незнакомка пристально разглядывала юношу своими серыми глазами, окружёнными белёсыми ресницами.

– Вы знаете, она училась в том же институте, в котором сейчас учусь я… – замявшись, начал Гера, на ходу подбирая слова.

– Она уже как годов шесть назад его окончила. Если, конечно, речь идёт о педагогическом.

«Значит, живёт».

– Да, вы правы! Дело в том, что во время обучения, то есть в последние годы, она посадила в университетском дворе черёмуху, верно?

– Ну, может и посадила… Я уже и не вспомню, – пожала плечами женщина. – Так зачем она тебе понадобилась?

– Понимаете, её дерево хотят срубить! Руководство института решило заасфальтировать наш двор и поставить там лавочки для студентов. Да, дело благое. Но мы так успели полюбить эту черёмуху… Она стала главным украшением нашего двора! И было бы…

– Хм, странность какая, – перебив Геру, задумчиво молвила незнакомка. – Чем дерево кому помешало? Тем более его можно обнести вокруг асфальтом и сохранить. И так зелени в городе после войны осталось мало, а им всё рубить да рубить охота. Наоборот, сажать надо!

– Вот! И мы об этом подумали! Но наш упёртый завхоз решил, что легче деревце убрать, чем возиться с ним. Тем более за шесть лет оно сильно разрослось, и ему надоело его обрезать по осени. И поэтому мы решили сплотиться несколькими курсами и собрать подписи тех, кто был за то, чтобы оставить черёмуху. И я подумал, что подпись Ирины, которая, собственно, и высадила её, будет очень кстати! Мне кажется, она должна знать о судьбе своей подопечной. Ведь она иногда приходит к ней?

– Так, а давай-ка я за неё распишусь, – деловито бросила женщина и взяла края своего передника, наспех вытирая крупные веснушчатые ладони. – Её подпись не такая уж заковыристая, делов-то. Ради такого благого дела я на всё готова.

– Вы знаете… – Герман оторопел от напора незнакомки, сделав полшага назад. – А могу я всё же поговорить с Ириной? Понимаете, дело серьёзное и будет нужна её личная подпись, а не чужая… Завхоз ведь будет сверять её с документами.

– Да как ты с ней поговоришь, братец? – всплеснула руками незнакомка. – Уехала Иринка. Замуж вышла три года назад да укатила.

– А далеко?

– Далеко. Считай, на другой берег Каркинитского залива. В Одессу!

– Значит, я опоздал… – тихонько проговорил Герман и опустил голову. Рыжеволосая незнакомка ещё больше прищурилась, всматриваясь в разочарованный лик юноши. На её смуглое лицо упала тень недоверия.

– Так тебе нужна подпись или нет? – вдруг с вызовом спросила женщина, скрестив руки на груди и выставив вперёд левую ногу. – И точно ли ты сюда за подписью явился, а не за сестрой? Уж что-то больно подозрительную историю с этой черёмухой ты выдумал.

– Если вы мне не верите, я могу показать вам студенческий билет. Я действительно учусь в Крымском педагогическом институте имени Фрунзе. Который оканчивала и ваша сестра.

– А ты мне, хлопец, не билет свой покажи, а документ, в котором Иринка должна свою подпись поставить. – Незнакомка уверенной поступью двинулась к Герману. Тот осторожно сделал шаг назад, вскинув голову и выпрямившись как струна. Хоть сердце его тревожно забилось, но он был готов к атаке.

–  У меня нет его с собой, – мотнул головой Герман и быстро сглотнул. В горле резко пересохло, но он старался не выдать волнения. – Я специально шёл поговорить с Ириной. Документ на подпись находится в институте. У старосты группы.

Незнакомка не спешила отвечать. Она медленно, но верно наступала на юношу. Не моргая, она сверлила Германа недоверчивым и цепким взглядом, под натиском которого он чувствовал себя пойманным на лжи, как мальчишка. Спустя мгновенье она скользнула глазами по бледным ладоням Геры, которые вцепились в потрёпанную ручку старого портфеля. Затем её белёсые ресницы вспорхнули вверх, и взгляд остановился на его открытой шее с вкраплением маленьких родинок. Острый кадык тут же дёрнулся: Гера снова нервно сглотнул. Когда её глаза снова встретились с распахнутыми глазами юноши, он разлепил сухие губы, но она опередила его:

– Последний раз спрошу: зачем тебе понадобилась моя сестра?

– Я вам всё сказал, – громко и твёрдо ответил Гера, вскинув подбородок. – Спасибо за разговор. Я пойду, иначе опоздаю на следующую пару. До свидания.

Едва развернувшись к ней спиной, Герман почувствовал облегчение: наконец он вырвался из плена осуждающего тяжёлого взора её очей. Тихонько выдохнув, торопливым шагом он удалялся от собеседницы всё дальше и дальше, шурша крупным гравием под ногами. Но лопатки ещё горели от её пронизывающего взгляда. «Ну вот, я совсем заврался! Она меня поймала на лжи голыми руками! Какой же я идиот… Лепетал как ребёнок. Надо было подготовиться и придумать что-то посерьёзней! Зато я выяснил, что Ирина там больше не живёт… И уже давно. Тогда выходит, что черёмуха мне соврала? Или тётушка дала мне не тот адрес? Боже, я уже совсем запутался!»

Женщина ещё долго стояла на месте, провожая юношу задумчивым взором. Вокруг её оголённых ног сновали сытые кошки, а на серьёзном и хмуром лице не было и тени сомнения в том, что она поступила правильно. Когда Герман свернул с извилистой дорожки в сторону автобусной остановки, скрывшись из виду, она что-то прошептала про себя, махнув рукой, и пошла в дом. Только стоящее неподалёку абрикосовое дерево вдруг молвило: «Ох и лгунья наша Лизка!»

***

– Сколько ты ей в итоге отстегнула? – непринуждённо спросил Чехов, похлопывая по губам белоснежной салфеткой.

– Достаточно, чтобы та молчала, – ответила Мария, нарезая ржаной хлеб маленьким ножичком. – На импортные осенние сапожки точно хватит.

– Ох, сапожки! – закатил глаза профессор и отхлебнул дымящийся суп из деревянной расписной ложки. – У баб только одно на уме. Нет бы отложить на чёрный день или на образование ребятишкам. Или, на худой конец, книгу полезную купить или театр посетить!

– Платон, некогда простым труженицам книжки читать да по театрам разгуливать. У них, вон, крыша давно протекает да старые сапоги сильно износились… У неё муж, между тем, на заработках на другом конце республики, так что выплат не дождёшься. Ну вот о чём ты говоришь? Хорошо, что я пошла с ней договариваться, а не ты. Интеллигент в пятом колене.

– Ой, как будто я не догадываюсь, чем нынче живёт пролетариат! – деловито бросил Чехов и щедро зачерпнул ложечку сметанки. – Деньги большим трудом достаются, я и без тебя знаю! Как и образованность, между прочим.

– Ты бы лучше со своей Катериной разъяснительную беседу провёл, – лихо отрезала Мария и, наполнив хлебницу доверху, села напротив брата. – Это ведь она дала племяннику адрес Котовой. А зачем ей это, а? Что она знает, Платон?

– Она знает ровным счётом то, что должна знать. Не суетись ты так! Мы же его, считай, опередили.

– Как это не суетиться?! – встрепенулась Мария. – Как ты вообще можешь быть так спокоен! Он же был в шаге от тебя. Ты же сам говорил, что нельзя допустить, чтобы мальчик всю правду узнал от кого-то другого!

– И вот что бы он узнал? – Чехов хмуро бросил ложку о края тарелки. – То, что не Ирина посадила эту несчастную черёмуху, а я? И что? Это преступление какое-то?

– От этой черёмухи он ведь что угодно мог узнать… – взволнованно молвила Мария, отведя глаза в сторону и сомкнув губы. Через мгновение она задумчиво добавила: – Если, конечно, это тот, кого мы ищем.

– Я позаботился обо всём, – уверенно сказал мужчина и строго взглянул на сестру. – Не разводи панику, Мария. Сейчас как никогда стоит сохранять спокойствие и уверенность в следующем шаге. Вспомни, как пару лет назад я слёг с гипертоническим кризом из-за твоей разведки в «логово врага». Ты и Катерину тогда извела своими дурацкими подозрениями!

– Извела? Скажешь тоже! – воскликнула женщина и с обидой кинула полотенце перед собой. – Эту даму ничем не пробьёшь! А я даже и не пыталась это сделать, я просто хотела поговорить с ней и выяснить, что между вами происходит. Как женщина с женщиной! Ведь чуяло моё сердце…

– Угу, зато потом она вцепилась мне в грудь, как дикая кошка, приняв тебя не за мою сестру, а за супругу! Это же как надо было во вкус войти, чтобы так искусно задурить голову? И вообще, не забывай, что с твоей подачи я обратил на неё внимание. Сначала как на человека. А уже потом как на женщину.

– Во-первых, ты сам скрываешь, что я – твоя сестра! – с обидой выдала Мария. – Как ты сам тогда сказал: «Для чистоты эксперимента!» Тьфу, тошно уже в этом всём участвовать… Это не эксперимент, а бесстыжая игра какая-то. Во-вторых, я лишь сказала, что Катерина должна указать тебе на нужного человека. Если верить трактовке карт. Тебе не обязательно было заводить с ней отношения втайне от меня!

– Ну, это уже мне решать, дорогая. Я уже не просто младший братец, которого надо опекать, а взрослый серьёзный мужчина. Да и вы меня чуть обе в могилу не свели! Одна – своей ревностью, другая – благими намереньями! Знаешь, куда дороженька-то выстлана, а? И не хочешь, не участвуй! Уйдёшь в шаге от такой долгожданной победы, а потом ведь назад проситься будешь… Но знай, что потом я тебя обратно не впущу!

– Ты что, меня пугать вздумал? – крикнула Мария, с укором взглянув на профессора. – Да я не из-за тебя живу здесь, дурень! Была б моя воля – давно бы развернулась и ушла! Мне Анечку с Тасей жалко! Они же мои родные люди…

– Не начинай, Маша, не начинай, ради Бога… – вдруг засуетился Чехов, нервно комкая салфетку в руках. Его глаза рассеянно забегали, а пальцы левой руки потянулись к верхней пуговке тугого воротника. Он поморщился в тщетных попытках её расстегнуть. Небритые щёки побагровели, а на лбу выступила испарина. Профессору явно хотелось закончить эту словесную перепалку.

–  А ты знаешь, что Тася выходит замуж? – тихонько проговорила Мария, не глядя на Чехова. Казалось, она была выдержана и спокойна. На её румяном лице не осталось и следа от недавней бури негодования. Лишь пальцы нервно теребили кружево на кухонной прихватке.

– Что?! – громко переспросил профессор и его левая рука безвольно упала на стол. Нервная оторопь пробежала по лицу, которое охватило удивление вперемешку с ужасом. – Тася… выходит… замуж?! Когда? Маша, когда?!

– Да, твоя единственная дочь выходит замуж! – с вызовом бросила женщина, повернувшись к профессору. – Через месяц, Платон. Через месяц.

– Тааак… – Чехов предпринял очередную попытку расстегнуть пуговку, только правой рукой, с силой сжав зубы и приподняв подбородок. – Недолго блаженный покой баюкал мое сердце! Дай-ка я угадаю имя будущего зятя… –  В нетерпении профессор вырвал из воротничка ненавистную пуговицу и бросил её на стол, чем вызвал лишь новую вспышку возмущения со стороны сестры:

– Пришивать сам будешь!

– Сашенька? – с победной улыбкой, похожей на оскал, выдал он, поправляя воротник. – Ну что, я прав? Ведь у моей единственной дочери больше нет претендентов на руку и сердце?

– Да, Платон. Это Александр.

– Хоть в чём-то она отличается завидным постоянством! – хлопнув в ладоши, съязвил профессор. Он поднялся со стула, с силой двинув его назад, и заострённые деревянные ножки с противным скрипом проехали по паркету.

– Ты бы хоть ей телеграммку отправил! – крикнула ему вслед Мария, прижимая к груди прихватку. – И не с сарказмом или насмешками, а с поздравлением!

– Боже мой, как я мог этого допустить?! – Чехов развернулся к сестре и его глаза переполнились отчаяньем и страхом. – Как ты могла этого допустить? Ты же всё это время переписывалась с ней и молчала о том, что она собирается поломать себе жизнь?! Во второй раз…

– Платон! Перестань драматизировать! – Мария схватила графин с минеральной водой и щедро плеснула в стакан: – На вот, выпей и успокойся! Я сама только вчера узнала об этой новости из её последнего письма. Да и зачем ты на Сашу наговариваешь? То, что ты его невзлюбил – ещё не говорит о том, что он сломает жизнь твоей дочери.

– Один раз уже сломал! – выпалил Чехов и плюхнулся на стул. Он схватил стакан и одним глотком выпил половину. – И я разбираюсь в людях! В отличие от тебя, сердобольной. Ты всегда привечала в нашем доме всех убогих и обиженных судьбой. Я, когда его увидел, сразу понял – он самозванец и повеса! Ты что, не помнишь, какими глазищами он смотрел на антиквариат и мебель, а? Я первые ночи глаз не мог сомкнуть, всё боялся, что он обнесёт наш родительский дом. А сам без роду и без плени, ни кола ни двора… Ты видела хоть раз его семью? Нет! Да потому что они кочевые цыгане! Карманники и пьяницы, коих гонят отовсюду!

– Она его любит! Для тебя это разве ничего не значит? – пыталась отбиться от горячих речей брата Мария.

– А он её нет! – Чехов стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула сестра и возмущённо зазвенела посуда. – Может тебе ещё напомнить, как он перед первой свадьбой испарился? И как Тася с ног сбилась, пока его искала по каталажкам, лечебницам и приютам для бездомных? А я ведь тогда оказался прав! Только меня слушать никто не захотел… Видите ли, я слишком предвзято относился к его персоне!

– Платон, ты же знаешь, что он примкнул к труппе бродячих артистов в Крыму, чтобы заработать денег на свадьбу! Ты же сам тогда поставил ему условие, дабы он не являлся на порог без гроша в кармане! И его арестовали за отсутствие документов…

– За отсутствие мозгов! Честный и благородный, а главное, образованный человек никогда в жизни не пойдёт рука об руку с этими попрошайками, которые нагло вымогают трудом и потом заработанные деньги у наивных граждан. Мне просто стыдно родниться с таким человеком!

– У него же такой талант! Ты слышал, как чисто и красиво он поёт?!

– Боже мой, ты себя слышишь?! Какой талант? Ты хоть знаешь определение этого слова, милая моя? Этим скабрезным воплем, которым обладает этот человек, себя-то не прокормишь, не то, что семью! Нет, я против! Я не могу снова допустить этой страшной ошибки…

– Она писала, что Саша устроился в филармонию и будет петь в ансамбле. На первых позициях, между прочим. Это же завидное постоянство и хоть какой никакой, но честный труд!

– В филармонию! Ха, посмотрите-ка на него! Как эту дворняжку вообще взяли в такое культурное заведение без музыкального образования?! Ну ничего, скоро они поймут, кого приютили, и вышвырнут его из своих рядов. Вот увидишь…

– Зря ты так, Платон, – покачав головой, заключила Мария. – Ты с Тасей так никогда не помиришься… А ей бы так этого хотелось.

– Не верю! – грубо отрезал профессор и обиженно отвернулся, закинув ногу на ногу. – Она до сих пор винит меня в том, что случилось с Анной. И ты это прекрасно знаешь! Сколько я предпринимал попыток наладить с ней отношения? Десять, двадцать?.. И всё было впустую…

– Начни с себя, дорогой. Ты же укоренился в своём нелестном мнении о людях. Помирись хотя бы с её будущем мужем, сделай первый шаг к нему…

– Нет! Тому не бывать! Не будет он её мужем и точка! – Чехов сорвался на хриплый крик и закашлялся. Мария тут же дрожащими руками подлила воды в полупустой стакан и осторожно подвинула его к ладони брата. Тот, немного помолчав и потерев вспотевшую шею, сказал: – Я всегда желал ей лучшей судьбы… Растил как умную, воспитанную, добрую и справедливую девушку с благородными манерами. Которая… уважает свою семью и чтит наши традиции. Которая любит искусство и… людей! Но я никогда не мог даже представить, что её выбор падёт на этого…

– Платон, выбирай, пожалуйста, слова…

– …никчёмного человека! Вот что ею правит, скажи?! Гуманизм, жалость, преданность? Глупость?! Нет, я никогда не был бы против артиста или музыканта, доцента или экономиста… Да, на худой конец, принял бы даже пролетарского офицера, который старше её много лет! Главное, чтобы у её избранника была семья, пускай не особо респектабельная и небогатая. Но, по крайне мере, семья советских тружеников! Или учителей. А ещё лучше – врачей или архитекторов… Чтобы был хороший пример для подражания. Дабы брачный союз держался на прочном фундаменте семейных традиций. Чтобы кровь свою не портить, понимаешь? Нет, нет, я вовсе не сноб! И не социально брезгливый человек. Но, пожалуйста, пускай мою дочь коснётся другая рука, а не цепкая ладонь этого лодыря и полукровки. 

– Твою дочь коснулась сама любовь! Это ведь настолько светлое и чистое чувство, что всё другое – совершенно не важно! – ворковала Мария, сложив свои пухлые ладошки вместе, аки херувим. – И всё же я надеюсь на твоё благоразумие, Платон!

– Постой… – внезапно хмурый лик Чехова озарила загадочная улыбка, и он медленно повернулся к сестре. – Ты же можешь их… ну, разлучить? Навсегда?

– Побойся Бога, дурень! – благодать тут же сошла с лица Марии, и она сердито выругалась.

– Я советский человек, Маша. Я не верю в Бога. Не отказывайся так сразу, подумай! Слышишь меня?

– Я даже думать об этом боюсь! – вскочив с места, воскликнула женщина. – А ты?! Сердца у тебя нету! Знаешь, какую беду я на себя накликаю, если исполню твой дурацкий каприз? Да меня же распнут при жизни! Нельзя разлучать двух людей, искренне любящих друг друга! Даже не проси… – Мария, резко развернувшись, направилась к выходу торопливой походкой.

– Маша, ты моя последняя надежда! – умоляюще закричал ей вслед Чехов – Мария, вернись! Тася испортит себе жизнь с этим доходягой! Как же вы не понимаете…– Чехов схватился за голову обеими ладонями и с силой зажмурился, покачиваясь из стороны в сторону. Его губы горячо и неистово шептали слова сожалений и проклятий, пока в горле совсем не пересохло. Он схватился за графин и вылил остатки воды в стакан, прошептав:

– Жаль, что это не самогон…

– О, посмотрите-ка, дурнина наливает себе из графина! – послышался ехидный голосок со стороны маленькой кухоньки.

– Что ты сказала?! – подпрыгнул Чехов и с яростью глянул в сторону сестры: – Не забывай, что мне далеко не семнадцать!

– Вот именно! Не будешь кидаться стаканами в старшую сестру. – грозно заявила Мария, и её голова показалась в арочном проёме. – Да и негоже вести себя как обиженный мальчуган… Ах да, вам подлить ещё водички?

– Пожалуй, ядку мне подлейте! Чтоб не мучился здесь с вами, милосердными! – с сарказмом выдал профессор, прищурившись и поджав сухие губы. Затем он поднял стакан воды, будто намереваясь произнести торжественный тост и, запрокинув голову, выпил его залпом.  – Всё! Теперь я готов писать завещание… Сестра, тащи сюда бумагу и перо, покуда не начал действовать яд!

Мария лишь устало качнула головой, усмехнувшись:

– Ей-богу, театр одного актёра… И зачем меня наградили таким горделивым братцем?!

 Затем она скрылась из виду, сердито загремев посудой в мойке. Чехов остался наедине с опустошенным стаканом, который хотелось разбить вдребезги. Желательно о голову будущего зятя. Но он учтиво сдерживался, меча злобные взгляды по сторонам, будто в поисках мишени. Вдобавок, тот опасался получить нагоняй от без того раздражённой Марии, которая бы силой заставила брата на коленях собирать мелкие осколки с ковра. Голыми руками.

– Ну ничего, вы у меня ещё попляшете, товарищи лицедеи! – медленно проговорил он и аккуратно поставил стакан на край обеденного стола, стиснув зубы и сжав кулаки. – Я непременно посмеюсь последним.

***

В комнате общежития Германа поджидал Лёнька. Притихший и задумчивый, тот стоял у окошка. Его широкая спина была обтянута любимой клетчатой рубашкой, а голова запрокинута, будто он рассматривал плывущие по небосводу облачка. По стойкому табачному чаду в комнате Гера сходу понял, что сосед курит. И явно не первую папиросу.

– Привет всем курящим! – с порога поприветствовал товарища Гера и сбросил с плеч пальто. После поездки на улицу академика Стевена он был немного помят и весьма раздосадован. Леонид лишь слабо угукнул в ответ и, повернувшись, вытянул вперед правую ладонь для рукопожатия.

– Как всё прошло? Ты же ездил к Любаше с утра? – спросил Герман, устало опустившись на край своей кровати. Леонид молча кивнул, развернувшись к окну. Немного погодя Гера уточнил: – И как она? Жива, здорова?

– В боевом расположении духа, так сказать, – хмуро отозвался Лёня и затушил недокуренную папироску о почерневшую крышку жестяной банки. – Только вот экая оказия: не я один решил её проведать сегодня с утреца.

– Вот те на… А кто ещё там был? – с интересом спросил Гера и облокотился на колени. – Ну, не томи, рассказывай давай!

Лёня прерывисто вздохнул, облизнув высохшие губы, и схватился за деревянный стул. Затем он лихо развернул его и уселся напротив Геры, положив руки с белёсым пушком на высокую потёртую спинку.

– Рассказываю по порядку, значит-с. Иду я неспешной походкой к её дому, волосики приглаживаю, воротничок рубахи поправляю… А птички вокруг щебечут, солнце слепит, ветерок ласкает, в общем, добрее утра я и не припомню! Ну а как иначе? Я же к Любашке иду, а не на нудные пары. Топаю всё себе и представляю: вот сейчас я увижу её сонную мордаху, удивлённые серые глазищи и смущённую улыбку. И на сердце так… хорошо и светло сразу стало. Будто к себе домой иду. Где меня любят и ждут. И тут я замечаю вдалеке одинокий силуэт: сутулый такой, долговязый. Шаг я чутка сбавил и всё гляжу, гляжу, пока не вырисовывается это худощавое серое лицо, да тёмные нечёсаные вихры, которые ветер треплет из стороны в сторону. Думаю: где ж ещё я мог видеть этого товарища? Больно мне он показался знакомым… И тут сразу меня прошибло! В институтской библиотеке! Точно! Он ещё с Любой стоял тогда и мило так любезничал у оконца…

«Неужели Василий?» – насторожился Герман, и медленно выпрямил спину, не сводя внимательных глаз с соседа.

 – …я первый, значит, подхожу к калитке и достаю папиросу из пачки, а сам с него глаз не свожу. И тут он меня, наконец-то, заметил… Сразу ноженьки замедлили уверенный ход, да лицо пуще прежнего вытянулось. А я что? Я стою, спокойно табак из папиросы выдуваю да по карманам себя похлопываю в поисках коробка. Делаю вид, будто к своему дому подошёл… А этот всё подкрадывается ко мне, прямо как дворовой кот. Ну, я не растерялся, киваю ему и кричу издалека, мол, какими судьбами здесь? Не заблудился ли? А он неуверенно так: я лекции своей старосте несу, а ты тут откуда? Когда уже со мной поравнялся, я спрашиваю: огоньку не найдётся? А он сразу на попятную: нема, говорит, в общаге спички с папиросами оставил. С собой, мол, такие ценности не ношу. Я так понимающе киваю, а сам про себя думаю: вот жмот, сам пыхтит как паровоз, да ещё и брешет в лицо, не краснея. Наверняка ведь с собой и то и другое таскает, знаю я таких… Одну спичку зажмут, а за папиросу так вообще — удавятся… Я спокойненько себе достаю коробок из штанины, трясу им и приговариваю: повезло мне, последняя спичка осталась! Тебя, мол, друг, не обдеру. И далее прикуриваю папироску, а сам всё на него поглядываю. Он, видать, сразу просёк, что я ему ответа не дам на его вопрос. Да и кто он такой, чтобы я перед ним отчитывался? Правильно?! Ну вот… Он потом кулачок свой поднял и в него громко покашлял. Я, видите ли, папиросы не той марки курю! Не те, что он, аристократ да ценитель. Хотя я уверен, что у него за душой ни гроша. Ну, в общем, не суть. Я стою, покуриваю и жду, что он дальше делать-то будет. А он вдруг мне так серьёзно выдаёт: мол, приятно было пообщаться, я пошёл к Любови, а то занятия скоро начнутся. Негоже на них первокурсникам опаздывать. А я не растерялся! Дорогу ему перегородил, дымком своей дешёвой папиросы его обдал, дабы порыв-то медвежий согнать. Говорю: а Люба мне ничего про тебя не говорила. Она меня сегодня с утра ждёт! Ты ничего не перепутал, адресом не ошибся? Он аж весь затрясся, прищурился так подозрительно и говорит: в каком смысле, не говорила? Я с ней в одной группе учусь, а тебя вообще знать не знаю. Это она мне ничего про тебя не говорила. Мы с ней условились, что я сегодня зайду, лекции передам, и мы свои дела заодно обсудим. А я спрашиваю: какие такие дела? Вот вернётся она в институт, там и обсуждайте! Нечего тут под её дверью шастать!

– Ты что, прямо так ему и сказал? – с удивлением спросил Гера, вскинув брови.

– А что? Я ещё слова подбирать должен? – широкие Лёнины плечи заходили ходуном, а руки нервно заплясали в воздухе. – Этот щегол уже давно возле моей Любки вьётся, я ему должен был сегодня уступить, или как?

«Эх, куда же ты так прёшь, Лёнька… Моя, моя. Ты бы не действовал так, нахрапом. Люба этот порыв точно не оценит».

– Ну, допустим, допустим… – Гера поднял ладони, смягчив свой голос. – Ты не кипятись только, рассказывай, что дальше было. Интересно, жуть…

– Так вот! – Лёня громко выдохнул, будто собираясь с силами. – Начал я его словесно выпроваживать оттуда. Дал понять, что тут ему не рады. Хоть и кулаки у меня чесались, но я их в ход пускать не стал. Да и зачем ими махать, когда словами можно всё решить, правильно? А он, знаешь, растерялся прям. По нему было видно, что напролом он точно не попрёт. Да и куда ему? Он на голову ниже меня, хиляк. Он просто отошёл, насупился так, как обиженный малой, и с гонором мне лопочет: я не знаю, какие у вас с ней отношения. Но я по делу пришёл. Люба меня ждёт. А я на него пошёл со словами: никого она не ждёт! Иди-ка ты откуда пришёл подобру-поздорову, а иначе я за себя не ручаюсь. И кулак ему показываю, ну дабы словам своим силу особенную придать. И тут у него выражение лица изменилось: с испуганного на такое, озлобленное. И голосок вдруг, знаешь, сразу прорезался. Головку свою малёхонькую, значит, вскидывает и выдаёт мне: это у вас в селе все привыкли кулаками решать. А я не такой, как ты. Я умею разговаривать с людьми и договариваться. А по тебе сразу видно, что ты неуч и дикарь.

– Да ладно?! – Гера опешил. – Я знал, что он не трус, но чтобы так… заартачиться!

– Не то слово! И тут я думаю: видит Бог, я не хотел. Я его тут же за грудки схватил и прям в лицо сквозь зубы сказал: сам напросился, гад… И тут позади меня калитка заскрипела, я сразу того отпустил, в сторонку отошёл… Еле сдержался, чтобы ему не вдарить.

– Неужели сама Любаша решила вас разнять?

– Да какой там! Дедушка её вышел с папиросой в зубах да в кителе на плечах, Лев Ильич. Я с ним сразу поздоровался, руку пожал ему. Ильич смотрит на нас обоих и говорит: тебя, Лёнька, я знаю. А ты кто такой будешь? А этот сразу стушевался и зенками своими так на меня глянул, будто испепелить хотел, ей-богу!

– И что он сказал?

– Этот слюнтяй, видимо, понял, что я тут бывалый. И не первый раз захожу. Ну он сухо представился и просил Любе передать, что заходил. А ещё пожелал ей скорейшего выздоровления.

– Неужели просто взял и ушёл?

– Ха, а что ему ещё оставалось делать?! Против меня не попрёшь!

– М-да, враг был повержен без боя, значит-с, – засмеявшись, ответил Гера и пересел ближе к стене. – А почему ты тогда таким грустным был, когда я зашёл?

– А ты дальше слушай! – Лёня дотянулся до стола, чтобы взять новую папиросу из початой пачки. – Постояли мы с Ильичом у калитки, потолковали чуток о том о сём. Он меня спросил про Ваську, а я просто плечами пожал. Мол, с ним не знаком и не знаю, чего он вдруг заявился с утра пораньше… – Леонид ловко чиркнул спичкой, и яркая вспышка озарила его серьёзное лицо. Он глубоко затянулся и, кинув коробок в центр стола, продолжил свой рассказ, подперев висок большим пальцем: – Когда в сенцы зашли, я башмаки снять не успел, как Любка выбегает из дому и натыкается на меня. Я, само собой, с широкой улыбкой здороваюсь с ней, а она смотрит на меня так удивлённо и глазками хлопает, будто вовсе не меня ожидала увидеть… Ну это ясное дело, я же её не предупредил о своём… визите. Она ещё на цыпочки встала и смотрела мне за спину, глазами искала кого-то. А я без задней мысли, шутя спрашиваю: ты не Ваську ли, случаем, высматриваешь? Она отвечает: да! Он не приходил? И тут Ильич встревает в разговор: приходил, мол, паренёк чернявый, но убежал тут же. А Люба говорит: как убежал? Куда? А лекции мне не передал? Я не растерялся и говорю: я тебе лекции принёс! И достаю из заднего кармана сложенные тетрадки. А она смотрит на них таким разочарованным взглядом… Знаешь, как ребёнок, который обещанные конфетки ждал, а подали пшённую кашу на воде. Без масла и сахара. И тут уже я не понял, что произошло. Говорю: не рада мне? А она сразу заулыбалась, руками машет и щебечет, мол, рада, конечно, ты чего! Просто не ожидала тебя увидеть! И Ильич меня подбодрил, по плечу так по-отцовски похлопал да в дом пригласил… Мол, если пришёл, надо угостить! Мать такие кукурузные лепёшки с утра испекла, язык проглотишь! А я правда, как язык проглотил… Только без лепёшек. Стою, смотрю на Любашу и понимаю, что она вовсе не меня ждала. А этого гада, понимаешь?!

– Лёнь, ну что тут скажешь… – Герман аккуратно подбирал слова. – Сюрприз не удался! Но это вовсе не твоя вина, пойми…

– А чья? – с вызовом бросил Лёня и тут же отвернулся, поджав губы и насупившись. – Я, между прочим, всю ночь не спал перед этой встречей. Всё думал да представлял, как она мне обрадуется… Пускай не на шею кинется, не обнимет. Но хотя бы улыбнётся, понимаешь? Чтобы я увидел, что не зря пришёл!

– А почему ты решил, что зря пришёл? Она что, сама тебе об этом сказала?

– Нет, не сказала. Но это на её лице было написано. Она словно огорчилась, когда увидела меня, а не его. И за столом, когда сидели, она почти не глядела на меня. Один раз спросила, как дела в институте, и всё на этом…

– А как она себя чувствует, кстати? – попытался сменить тему разговора Гера. – Когда вернётся на занятия?

– На следующей неделе уже выйдет. У неё пока слабость, кашель и температура. Похоже на обычную простуду. Ничего серьёзного, в общем.

– Это хорошо, а то мы волнуемся всей группой…

– Угу. Особенно ваш Васька. Уже тут как тут!

– Наш пострел везде поспел, – отшутился Герман, но Лёня был чернее тучи. Нетронутая папироса в его руках почти истлела, а неподвижный мутный взгляд был прикован к полу. Лишь желваки на скулах обеспокоенно дёргались. Было заметно, как Лёня борется с обидой и злобой внутри себя. И счёт идёт на равных.

– Лёнь, сейчас пальцы себе обожжёшь, выкинь ты эту папиросу…

– Лучше пальцы об окурок обжечь, чем сердце. О чувства, которые никому не нужны… – мрачно отозвался тот и, не дрогнув, затушил папиросу подушечкой большого пальца, испачкав его серым пеплом.

– Ты излишне драматизируешь! – воскликнул Герман. – Вам просто нужно поговорить с ней. Ещё раз и без лишних глаз и ушей…

– Да уже поговорили, – обречённо ответил Лёня, не поднимая глаз. – Когда она меня провожала, я её в сенцах остановил и напрямую спросил, зачем он к ней приходил. Она начала лепетать что-то про сессию, про помощь, про обязанность старосты… Мол, он самый слабый из группы, надо подтянуть бедолагу. А сегодня он просто решил ей лекции занести. Мол, чего тут такого?

– Ну, всё же логично?

– Возможно. Но когда я её прямо в лоб спросил, что она ко мне чувствует, то она не смогла внятно ответить… А просто покраснела и сбежала, пролепетав: прости, голова раскалывается, я пойду…

– Лёнь, вот ты серьёзно? – не выдержал Герман. – Вы сколько с ней знакомы? И сколько раз гуляли и общались? Нашёл момент, когда спросить её об этом! Тем более, когда она приболела. Это же ревность в тебе взыграла, вот ты и попёр! Но так нельзя ведь…

– А как можно?! – Лёня бросил сердитый взгляд на Германа. – Я парень простой, понимаешь? Не умею я хитрить, юлить, выжидать чего-то и ухаживать месяцами… Приглянулась мне девушка – я ей открыто об этом скажу! Не нравится – так и признаюсь! А чего мне надо было ждать, по-твоему? Пока рак на горе свистнет? Или пока у меня её свистнет этот пижон?

– Угомонись. – Герман решил, что под нервным и крепким Лёней скоро треснет стул, который надрывисто скрипел от каждого резкого движения. – Дай ей тогда немного времени… И себе тоже. Вам обоим нужно сейчас разобраться в своих чувствах. Мне кажется, что сегодня ты вспылил. И в отношении Лошагина, и в отношении Любы. Знаешь, на чём сейчас тебе стоит сосредоточиться?

– Да на учёбе! Знаю я! – Лёня вскочил со скрипучего стула и облокотился на край стола. – Ты прям как мать моя говоришь… Но я мысли в кучу никак собрать не могу, какая уж тут учёба. Лучше другим отвлекусь: спортом или трудом. Хоть пар выпущу. Мирным путём.

– Верно мыслишь! Это лучше, чем себя в угол загонять, – поддержал товарища Герман. Лёня лишь молча, но уверенно кивнул, затем опустил голову и тяжко вздохнул. На его плечах словно лежал грузный камень, под тяжестью которого было сложно выстоять и вздохнуть. Через некоторое время он всё-таки нашёл в себе силы, чтобы поднять голову и выпрямиться.

– Ладно, пойду я… Хочу свежим воздухом подышать перед началом занятий. Спасибо, что выслушал, журавль. И за дельный совет тоже.

Герман с улыбкой кивнул ему, и они пожали друг другу руки. Ладонь Леонида показалась ему неестественно холодной и влажной. Но он списал всё на волнение, которым был объят его друг. «Надеюсь, ты не наделаешь глупостей, когда встретишься с Васей в тесном институтском коридоре… Иначе тому несдобровать!» – успел подумать Гера, пока Лёня собирался на занятия.

– Ты что, загремел аккурат в собачью будку? Или по тебе стадо котов прошлось? – вдруг спросил Лёнька, надевая ботинки.

– Чего? – непонимающе переспросил Гера. Лёня кивком указал на пальто, лежавшее на Гериной кровати.

– Вот чёрт, меня мама прибьёт! – Он схватил полы пальто, усеянные клоками светло-рыжей и тёмной шерсти. – Это же выходное отцовское пальто!

– И где же ты подцепил столько добра, а?

– Да погладил на свою голову одну уличную кошку, вот потом ко мне и остальные сбежались… У нас есть чистая щётка?

– Ха, зато теперь теплее будет! А щётку в моей тумбочке поищи, на нижней полке. Всё, я убежал.

Пока Герман открывал тумбочку и рылся в поисках нужной вещи, фиалка вдруг заговорила:

«Советую тебе и ботинки почистить. Олеська ненавидит грязную мужскую обувь. Это моветон».

– Без тебя разберёмся! – крикнул Гера, не отрываясь от поисков.

«И открой посильней окошко! Тут невозможно дышать от этого едкого дыма!»

– Потерпи ещё немного! Завтра уже передам тебя в заботливые руки, которые отнесут тебя домой.

«Тебе легко говорить! Ты сколько уже живёшь в этой пещере? А я создана для других условий! Иначе цвести не буду и скину все свои листья… Так и знай!»

– Я же сказал тебе! – Гера со щёткой в руках поспешно опустился на край стула. – Уже скоро ты покинешь это злачное место! А мне здесь ещё несколько лет куковать… Хотя иногда я скучаю по своей комнате, которая напоминает мне келью. Маленькую, уютную и уединённую. Там я нахожу самого себя…

«То-то ты мне всё напоминаешь удручённого старичка-монаха!» – засмеявшись, ответил цветок.

– М-да, зря я разоткровенничался с комнатной фиалкой… – Гера принялся усердно очищать полы пальто. – Ты же не человек, тебе не понять.

«Да, я не человек. Я говорю правду. Не всегда удобную и сладкую! Человеческие уши к этому не привыкли, увы».

– Тогда скажи мне, честная фиалка, зачем я нужен Олесе? Что мне ждать от этой встречи?

«Пф, я что, похожа на Оракул? Олеся такой же человек, как и ты! Я не могу знать или догадываться, что ей истинно руководит. Но она определённо заинтересовалась тобой. Ведь другие мужчины наоборот – бегают за ней. Как ни странно, твоё неуместное поведение её и зацепило. Так что сохраняй интригу, дабы не потерять её интерес. Но не переусердствуй».

Герман замер со щёткой в руках. Слова фиалки натолкнули его на тревожные мысли:

– То есть ты просто предлагаешь мне быть самим собой? Вести себя как странный и отрешённый чудик? И вдобавок не пытаться ей понравиться?

Фиалка звонко захихикала и молвила сквозь смех: «Лучше юный чудик, чем скучный и старый монах!»

– Тогда я ещё больше боюсь этой встречи.

Продолжение следует…