Заложник дара
Глава одиннадцатая

Симферополь, 25 октября 1957 года

Из дневника Германа: «Октябрь… Холодный месяц, наполненный тёплыми встречами. И предвкушением долгих осенних прогулок по сонному парку. Любил ли я раньше осень так, как полюбил сейчас? Странно… Будучи мальчишкой, я ждал приближения осени с грустью и опаской. Ведь я остаюсь совершенно один в целом мире. Осенняя пора отнимала у меня верных друзей. И ни один яркий комнатный цветок не заменит мне мудрость и совершенство уличных деревьев. Старых и молодых. Свободных и статных.

Я всегда мечтал покинуть пределы страны в это время, стремился сбежать от осени. Переждать её на островах Новой Зеландии, где в это время года царит настоящая весна и природа только пробуждается. Или в самом сердце Южной Америки, блуждая по пышным тропическим лесам. Там красиво и опасно. Даже для меня. Но мне страшно любопытно, как меня примут растения иных континентов… Мне интересны их речи, характер и порода. Лишь бы не оставаться в одиночестве здесь, на родине. Эх, мечты, мечты… Сейчас лишь в своих снах или грёзах я смогу посетить экзотические уголки природы. Бедному студенту не суждено стать великим путешественником. Но Олеся так не думает. И меня это радует? Вопрос…

Сейчас же всё переменилось… Я не боюсь остаться один. Наоборот, мне хочется знать, что же будет дальше. Глубокой осенью и студёной зимой. Сегодня мне так хорошо и спокойно. Наконец я почувствовал себя обычным человеком, чей глаз радуется пейзажам осени  как мировым шедеврам… Мне так хочется поделиться с кем-то своей тихой радостью, но я боюсь. Боюсь, что она ускользнёт от меня, когда я расскажу о ней…»

В тот день Герман спешил домой, дабы повидаться с матушкой. Он не видел её так давно, что успел соскучиться даже по материнскому волнению, которое порой лилось через край. Казалось, что каждый раз Гера возвращается не из стен общежития, а из лагерного барака. Ему всегда было неловко от причитаний Софьи. Но сегодня он был готов простить матушке всё.

Солнце слепило ореховые глаза, но уже не так согревало щёки и шею, как в сентябре. Одно дело мысли, которые грели изнутри. И предвкушение встречи. Только ветер настойчиво шептал о приближении ноября, прохладным дыханьем касаясь ушей. Скоро истинная осень вступит в полную силу, и южный городишко накроет куполом дождевой мороси, тумана и осенней хандры. «Пускай! Теперь мне всё по плечу!»
          Когда юноша свернул с главной асфальтовой дороги в тихий переулок, его ботинки мягко утонули в плотном янтарном ковре. В этой уединённой местности городской гвалт уже не так оглушал, и Герман мог расслышать отдалённые голоса приютившихся у кирпичных домиков деревьев. Одни были почти оголены и мирно дремали, а другие ещё перешёптывались между собой, переливаясь золотым убранством на полуденном солнце.

– Как ты изменился, сынок! – воскликнула Софья, увидев Германа в дверях. – Похудел, что ли, не пойму… Вытянулся, осунулся…

– Да, да, я тоже рад тебя видеть, мама! – с улыбкой подскочил к ней юноша и обнял что есть мочи. Он сразу ощутил прилив нежности и благодарности. А в растрёпанной Софьиной причёске таился густой запах выпечки и ощущались нотки ландыша – любимых маминых духов. Прямо как в детстве…

– Ну-ка, дай-ка я на тебя внимательнее посмотрю… – отстранилась женщина и обеспокоенно вгляделась в лицо сына, отчего тот закатил глаза.

– Ещё скажи, что я не твой сын! Не тот розовощёкий беззаботный мальчуган! – Он схватил пирожок со стола и, вдохнув его аромат, откусил ровно половину. – Мне что, нельзя взрослеть? Я просто вытянулся, да и ты не видела меня давно. Перестань причитать, а то сбегу обратно в общежитие…

– Софочка у нас просто превратилась в бабушку! – В кухоньку вошла Катерина, чем вызвала удивление и радость Германа. – Ты же упорхнул из гнезда, вот она и принялась вязать да стряпать в вечном ожидании сына. Нет бы личную жизнь наладить или, на худой конец, социальную! Вот когда ты в последний раз с подругами встречалась, Софа?

– Ой, да какие подруги, какая личная жизнь! В моём возрасте уже не до дружбы и не до любви…

– А тётя права, мам, – серьёзно отозвался Герман. – У тебя столько свободного времени появилось, а ты из дома носу не кажешь. Так и состариться можно раньше срока!

– Меня не слушаешь, хоть бы к молодёжи прислушайся. Сын плохого не посоветует! – с улыбкой сказала Катерина, подмигивая Герману.

– Так, садитесь лучше за стол! – Софья отмахнулась от родных расписным рушником. – Зря я с самого утра у печи крутилась? Сейчас ещё чайник к оладьям поставлю, выпьем свежего чайного сбора…

Пока Герман с отменным аппетитом принялся за мамину стряпню, обе сестры пошушукались о своём, о женском. Катерина жаловалась на напряжённую работу в начале нового учебного года, а Софья – на здоровье, которое обычно ухудшалось к глубокой осени. Но то были мелочи и житейская суета. Работа спорится, а здоровье поправится. Обеим сёстрам было куда интереснее наблюдать за сыном и племянником, который самозабвенно уплетал мясной пирог с грибами.

– Как твои дела, сынок? – поинтересовалась Софья.

– А тебе разве тётка не рассказывает? Она про меня всё знает.

– Всё да ничего! – с важным видом отозвалась Катерина. – Я же не знаю, что у тебя в общежитии творится или между однокурсниками. Мне самой интересно узнать…

– Ничего особенного, – пожал плечами юноша. – Все попрятались в свои норки и потихоньку готовятся к сессии. Преподаватели, правда, стали строже к нам, начали присматриваться и, как мне кажется, каждый прогул или опоздание подмечают. Ставят себе галочку напротив фамилии. Вот так. Закончилась весёлая студенческая жизнь.

– Я не сомневаюсь, что ты сдашь первую сессию, – сказала Катерина, придирчиво рассматривая свой маникюр. – Это я тебе не как тётка говорю, а как опытный преподаватель. Главное, не подставляйся, вот и всё. А голова на плечах у тебя есть.

– Спасибо за доверие, – ответил Герман и обратился к Софье: – Мама, я сбегаю в свою комнату, хочу полезных травок с собой прихватить! Они всегда мне пригождаются!

           Юноша быстро отыскал нужные мешочки с лекарственными травами и выбрал новую художественную книгу для ночного чтения, когда дверь в его комнату тихонько скрипнула. Гера обернулся на звук, ожидая увидеть в дверях матушку.

– Ту-тук, можно к тебе? – спросила Катерина. – Хочу с тобой пошептаться, как раньше!

Герман охотно согласился, и они присели на кровать.

– А ты правда изменился… – загадочно начала тётушка, с улыбкой рассматривая лицо племянника. – Только я, в отличие от сестры, заприметила в тебе кое-что поинтереснее впалых щёк! Ты прямо весь светился, как лампочка, когда пришёл. Признавайся, встретил уже кого-то?

– Кого, например? – Герман сделал вид, что не понимает тётку.

– Ты мне зубы-то не заговаривай, Герка! – с прищуром сказала она и хлопнула его по коленке. – Знаешь, сколько я повидала таких вот физиономий! В институте… Только половина из них уже давно либо отчислена, либо ушла по собственному желанию. Тебе учёбой увлекаться нужно, а не однокурсницами!

– Да с чего ты взяла, что я кем-то увлёкся? – Герману не нравился напор тётушки.

– Да у тебя на лице всё написано, дурень! – приглушённо сказала она. – Ты вмиг из серьёзного парня превратился в витающего в облаках мальчишку! Улыбка, вон, так и не слезает с лица… Вот кто она, а?

Гера закатил глаза и упал на кровать, закрыв лицо руками.

– Если у меня и появится кто-то, ты будешь первая, кто об этом узнает! Обещаю! – сказал он, не поднимаясь. – Стоило тебе увидеть меня счастливым и радостным, ты сразу решила, что я влюбился… Это нечестно!

– А какой у тебя повод для радости вдруг появился, позвольте-ка узнать? – строго спросила Катерина, дёрнув племянника за руку. Тот нехотя поднялся на кровати и с серьёзным лицом заявил:

– Я же имею право на мужские секреты?

– Я права! – воскликнула Катерина и хлопнула в ладоши. – Вот! Никогда меня не подводила моя женская чуйка! Ну всё, потеряли мы Герку… У него теперь и секреты от нас появились…

– Перестань, я же пошутил! – смеясь, поспешил успокоить тётку Герман. Но Катерина Львовна глянула на племянника с недоверием и опаской.

– Врёшь ты, Герка, и даже не краснеешь! Ну смотри мне, если это хоть как-то отразится на твоей успеваемости или сессии, я за тебя не вступлюсь! Будешь сам расхлёбывать, уже не маленький.

– Да что может повлиять на мою учёбу? – искренне недоумевал юноша, глядя на тётушку. – Хоть убей, не пойму!

– А ты потом поймёшь! – обиженно отрезала Катерина и отвернулась. – Главное, чтоб поздно не было. И вообще… Раньше ты мне всегда всё рассказывал, даже тогда, когда я не просила. Прибегал ко мне с любой радостью и болью. – Она тихонько передразнила его: – А сейчас: «мужские секреты»! Я уже ревную…

– Было бы к кому, тётушка… – с улыбкой сказал Герман и приобнял её за плечи. – Ты же знаешь, что всё осталось по-прежнему. И ты для меня навсегда единственная и любимая тётя! У меня же нет такой другой. И не будет! Просто вы обе привыкли видеть меня иным: домашним и тихим пай-мальчиком, понурым и задумчивым… Но сейчас-то всё изменилось!

– Угу, за пару месяцев так не меняются… – проговорила тётка и серьёзно взглянула на юношу. – Так меняют только чувства. Поверь моему опыту.

После слов тётушки Герман и сам задумался: неужели он и вправду поменялся? Да так, что это сразу заметила проницательная тётя. Он несколько мгновений растерянно смотрел в её настороженные глаза и, вздохнув, отвернулся со словами:

– Я просто вышел к людям, вот и всё. Сколько можно играть в загнанного зверька? Окружение тоже оставляет свой отпечаток…

Из кухни послышался возглас Софьи:

– Герман, подойди ко мне! Тебе какие пирожки с собой упаковать? А то Катя уже себе с вишней отложила…

– Подожди, мне тебе нужно кое-что сказать… – Катерина остановила племянника за руку, и тот вернулся на место, крикнув матушке, что скоро подойдёт.

– Я спросить тебя хотела… Ты ездил по тому адресу, который я тебе дала?

– Да, ездил. Но я застал только сестру Котовой, которая сказала, что Ирина там больше не живёт. Уехала, кажется, с мужем куда-то…

– Послушай, наведайся ещё разок по этому адресу. Только сделай это не с утра, а вечерком… Когда все домашние будут дома.

– Но зачем? Я же не найду там нужного человека.

– А ты сделай, как я говорю. Порой не с первого раза нужная дверка открывается. Да и у её сестры ты, видимо, должного доверия не вызвал.

– Ты какими-то загадками говоришь… – произнёс Герман и непонимающе посмотрел на тётку, но та лишь повторила свои слова и уверенно кивнула. Когда Софья позвала сына во второй раз, Катерина приподнялась с кровати.

– Ты только мне потом расскажи, как встреча прошла, хорошо?

Герман послушно кивнул и задумался. В его голове сразу зароилось множество мыслей и сомнений, а Катерина поспешила его успокоить:

– И привет передавай своему светлячку! Когда смелости наберёшься – познакомишь!

 Герман по инерции кивнул, но затем в недоумении спросил:

– Погоди, какому ещё светлячку?

Но Катерина уже скрылась за дверью, как лисица, взмахнувшая пушистым хвостом.

***

Возвращения Любаши в студенческий строй ждал не только Герман, который ответственно исполнял роль старосты и хранителя журнала посещений, но и все остальные ребята. Её появление на занятиях вызвало бурную радость у женской половины группы, любопытство у мужской и беспокойство у Германа. Юноша сразу заметил, как девушка потухла и осунулась, хотя на её веснушчатом лице по-прежнему блуждала улыбка. Он хорошо помнил рассказ Лёни о том, как она пропала из салона автобуса, а потом он нашёл растерянную Любу на остановке. И она совсем не помнила, как оказалась там. Герману неистово хотелось задать ей множество вопросов, поинтересоваться самочувствием и просто поболтать, но Любашу обступили со всех сторон возбуждённые шумные одногруппники. Он решил подождать подходящего момента, хотя любопытство одолевало и его самого. Гера успел лишь отдать ей журнал перед занятием и поймал её благодарную улыбку, подмигнув в ответ.

В буфете института ему-таки повезло: Любаша подкралась к нему сама, пока он стоял у столика и бубнил себе под нос лекцию по истории.

– Я не успела с тобой поздороваться толком! – с улыбкой проговорила она. – Можно, я к тебе свой кисель поставлю?

Юноша с радостью подвинул учебники и тарелку с недоеденным бутербродом.

– Как твоё здоровье? Мы так за тебя переживали! – затараторил Герман.

– Да, особенно Лёня, – с грустной улыбкой ответила Люба, и Гера замешкался. Он не знал, что сказать, дабы не выдать товарища и не обидеть Любашу. Но она решила продолжить:

– У меня было много времени, чтобы подумать. Обо всём. На самом деле всё так глупо вышло, несуразно… Он пришёл ко мне тогда с душой нараспашку, а я… Не смогла ему ответить взаимностью. Ты никому из наших не говорил, что он ко мне приходил?

– Нет, конечно! Зачем мне это?

– Вот и хорошо. Незачем кому-то знать об этом. И ему спокойнее будет. Ты скажи мне лучше, как он там? Сильно на меня дуется?

– Нет, вовсе нет, – замотал головой Герман. – Лёнька не может дуться на кого-то дольше часа. Он добрый малый, ты же знаешь.

Люба задумалась. «Только Васю он теперь на дух не переносит…» –  пронеслось у Германа в голове.

– Ты расскажи про себя! Как ты себя чувствуешь, как твоё здоровье? – поспешил сменить тему разговора юноша.

– Да что мне будет от обычной простуды? – отпивая кисель, отмахнулась Люба. – Сейчас лишь лёгкая слабость осталась, и горло немного першит. Только дома никто не понимает, где я умудрилась простыть… Но чувствую я себя уже гораздо лучше и готова к учебному бою!

– Вот, теперь я узнаю прежнюю Любу! – с улыбкой произнёс Герман, и оба рассмеялись. Ребята ещё немного поговорили о том, что Люба успела пропустить за время отсутствия, о планах на первый выпуск студенческой газеты и о том, как Герману не пришлась по душе роль старосты.

– Всё-таки не моё это: решать столько организационных вопросов, руководить такой разношёрстной группой, да ещё и за посещаемостью следить! – жаловался он смеющейся Любаше. – По правде говоря, меня одни девчонки и слушались, а парни всерьёз до сих пор не воспринимают. Да и я громко даже говорить не умею! Хоть с рупором за ними бегай… Они по несколько раз меня всё переспрашивали. То ли так шутили надо мной, то ли у меня на самом деле голос ещё не прорезался, не знаю. Мне журнал только и удавалось с собой таскать, и то пару раз его в общежитии забывал.

– Ну, я им задам жару! Ты же, получается, был моим заместителем! А они над тобой подшучивать удумали… Этим мальчишкам надо такую трёпку устроить, совсем распоясались, пока меня не было.

– Только не сильно их ругай, иначе сразу поймут, что это я наябедничал! – прошептал Герман и засмеялся.

– Я тебя в обиду не дам! – смело заявила Люба и оглянулась на шумных одногруппников, толпящихся у витрины с едой. – С мужиками только так! – погрозила она им кулачком и повернулась к Герману: – Иначе на шею сядут.

– Нам повезло с тобой: с такой старостой мы далеко пойдём, – гордо констатировал Герман и поднял стакан с чаем. – Хочу произнести тост!

Люба схватила свой кисель и выжидающе посмотрела на Германа, который на секунду задумался и твёрдо сказал:

– За твою доброту, усердие, смелость и… здоровье! Не болей никогда, иначе мне придётся носиться с этими разгильдяями!

Любаша засмеялась, и они аккуратно чокнулись. Отпив из своего стакана, она обернулась и поперхнулась.

– Лёня здесь… – вполголоса произнесла она, изменившись в лице.

– И что, это же студенческий буфет.

– Давай уйдём? Мне стыдно…

Герман схватил учебники со столика и поспешил за удаляющейся Любой. Юноша встретился глазами с Лёней, который было подорвался за девушкой, но Герман жестом его остановил.

– Подожди, ты куда? Ты что, его боишься? – Герман догнал Любашу, и они быстрым шагом двинулись по шумному коридору.

– Нет! Я просто не готова… Я обидела его.

– С чего ты взяла, что обидела его? Чем?

– А он тебе разве не рассказывал, что произошло в то утро?

– Рассказывал, но он не в обиде на тебя! Это я точно знаю!

Она резко остановилась на лестнице между этажами и прильнула к подоконнику, тяжело дыша. Герман отложил учебники и с волнением посмотрел на девушку.

– Послушай, вы мне оба небезразличны. И он, и ты. Я согласен, что всё вышло очень глупо! Ты не была готова к такому серьёзному разговору, а он, дурак, попёр на тебя. Но он очень искренний человек, он по-другому не умеет…

– А я тоже по-другому не умею, – быстро ответила девушка. – Я не смогу ответить ему тем же… Я… просто… – вдруг Люба закашлялась, и её лицо покраснело. Герман поспешил открыть окно, и через минуту внезапный приступ кашля начал стихать.

– Я просто… хочу дружить. И всё, – хрипло выдохнула она. – Но ему от этой дружбы будет только больно.

– Вам надо поговорить. Ещё раз. Но я не настаиваю…

– Не сейчас… – сказала она и присела на подоконник. Герман понимающе кивнул и посмотрел в окно. В его голове крутился ещё один вопрос, который мучил его всё это время.

– Любаш, если хочешь, не отвечай… – осторожно начал он, подбирая слова. – Лёня мне рассказал не только о вашей встрече, но и ещё кое о чём. – Он замолк, с тревогой всматриваясь в её лицо. Она лишь молча кивнула, прося его продолжать. – Так вот… Перед тем, как ты заболела, с тобой произошло странное… На остановке. Точнее, в автобусе. Ты не помнишь… что это было?

Люба молча замотала головой, отворачиваясь к окну, и Герман, закрыв глаза, произнёс:

– Вот я идиот! Я не должен был о таком спрашивать тебя… Тем более сейчас, когда ты…

– Нет, я бы с радостью с тобой поделилась, Герман, – глухо отозвалась она, поправляя косички на груди. – Я просто не помню. Это самое страшное… Ведь со мной такого не случалось раньше. Хотя, знаешь, это похоже на то, когда теряешь сознание и приходишь в себя в незнакомом месте. Я в детстве теряла сознание пару раз… Но это как погружение в сон. Стремительное и глубокое. Ты чувствуешь, как обмякает тело и веки тяжелеют… А тут совсем по-другому. Я еду в автобусе, плавно покачиваюсь на сиденье, за окном мелькает город, Лёня где-то рядом – и… секунда, я хлопаю глазами и оказываюсь на остановке. Только состояние такое дурацкое… Как пьяный, заторможенный какой-то.

– А ты не помнишь, кто был с тобой на остановке? Может быть, кто-то с тобой говорил?

– Я помню только женщину… Но я не смотрела на неё, голова была опущена. Она совала в руки мне носовой платок, но он упал мне под ноги. А ещё от неё так вкусно пахло… Но это были не духи, а что-то… яблочное. Как варенье или выпечка какая-то…

«Яблочное…»
          – А что она тебе говорила, не помнишь?

– М-м-м… – Люба силилась вспомнить, щуря глаза. – Она называла меня «деточкой», причитала о чём-то, хватала меня за руку. Как будто пыталась меня растормошить. А потом… резко исчезла. И Лёня ко мне подбежал. Это всё, что я помню! Было так не по себе…

– Представляю, что ты чувствовала в тот момент… Это как провал в памяти, получается, – проговорил Герман и сел на подоконник рядом с Любой.

– Да, именно. Вот только раньше у меня такого не было никогда. Если это снова повторится, то…

– Не повторится! – вдруг сказал Герман, как отрезал. – Я уверен, что всё позади.

– А ну брысь с подоконника! Только протёрла… – услышали они недовольный дребезжащий голос откуда-то снизу. По лестнице тяжело поднималась пожилая женщина с ведром и шваброй. Люба быстро соскочила вниз, поправляя платье и извиняясь.

– Решили школьные времена вспомнить! – с улыбкой проговорила она. – Когда все перемены просиживали на подоконниках!

– Это вам, милочка, не сельская школа, а институт! Посерьёзней… надо быть, – буркнула в ответ строгая уборщица и плюхнула полное ведро на пол, устало разгибая спину. Ребята еле успели отскочить в сторону от брызг грязной воды.

– А чего это сразу –  сельской? Я в местной школе училась вообще-то… – начала было Люба, но Герман дёрнул её за собой наверх. Женщина лишь отмахнулась от девушки, сердито захлопнув открытое окошко.

***

Леонид не мог дождаться момента, когда Герман появится в дверях института. Как выжидающий зверь, наворачивая круги вокруг институтской черёмухи, он дымил уже не первой папиросой, поглядывая туда, откуда гурьбой выскакивали на улицу оголтелые ребята. Когда Лёня столкнулся взглядом с Лошагиным, шедшим в окружении своих товарищей, он выкинул недокуренную папиросу и со злостью втоптал её в землю, не сводя прищуренных глаз с Василия. Тот лишь окинул Лёню равнодушным взглядом и, задрав голову, гордо прошёл мимо. Леонид ещё долго смотрел ему вслед, почти не моргая, будто провожая свою добычу. Когда Герман подошёл к нему со спины, тот чуть вздрогнул.

– Меня ждёшь? Или Любу?

– Тебя, – сухо ответил он и прокашлялся. – Люба меня не особо желает видеть. Судя по её поведению в буфете. Что там стряслось вообще?

– Пойдём в общежитие, по дороге расскажу, – ответил Герман, и они двинулись в путь. В это время Люба наблюдала за ними из окон первого этажа. Она ждала, когда Гера уведёт Лёню за собой.

– Я сам знаю, что дел наворотил… – серьёзно начал Леонид, глядя под ноги. – Но она теперь что, вечно меня шугаться будет?

– Она тебя не боится, Лёнь. Ей просто неловко за то, что случилось между вами.

– А в чём неловкость заключается, не пойму? Я пришёл к ней, всё сказал как на духу, и мне ни за что не стыдно. Одногруппника её чуть не поколотил прямо перед её крыльцом – вот это зря… Показал, как говорится, свой горячий нрав.

– Ладно, скажу, как есть… – выдохнул Герман и остановился. – Люба не была готова к твоему признанию, да и ты вообще не должен был тогда к ней являться…

– Вот оно как, значит… – Лёня нервно дёрнул плечами и запустил руку в свои пшеничные вихры. – Так это ты меня надоумил: иди к ней, мол, поговори с ней!

– Лёнь, а откуда я мог знать, что ты ей в любви начнёшь признаваться? Я к тебе в голову не залезу. Я думал, ты ей лекции передашь, вы мило побеседуете, улыбнётесь друг другу и ты спокойно уйдёшь…

– Это ваш Лошагин пришёл к ней мило беседовать и лыбу давить. Да и вообще, я когда его увидел… Эх! – Лёня с горечью махнул рукой.

– Ревность разум и затмила, да?

Лёня молча сел на лавочку и опустил голову, сжимая увесистые кулаки. Герман с жалостью посмотрел на него и присел рядом. Они молчали около минуты, после чего Гера вкрадчиво заговорил:

– Я могу её понять, Лёнь. И тебя тоже, ты не думай. Просто… Рано ты. О чувствах завёл речь. Считай, ты на неё тогда ушат ледяной воды выкатил. А ты уверен, что это не просто симпатия? Влюблённость? Увлечённость? А именно любовь…

– Нет, не поймёшь ты меня, журавль. Куда уж тебе до меня, до неотёсанной деревенщины. – Лёня поднялся и быстрым уверенным шагом двинулся прочь.

– Ну зачем ты так, Лёнь? – крикнул ему вслед Гера, поднимаясь со скамейки. Но тот лишь отмахнулся. Юноша не стал его преследовать, он интуитивно понял, что никакие слова не смогут утешить товарища. Гера решил вернуться к институту. Ему оставалось решить ещё один важный вопрос.

***

В домашнем кабинете профессора мирно потрескивали берёзовые поленья. Россыпь золотых угольков под ними переливалась ярким жаром, а огонь медленно пожирал ароматные древесные угощения, облизывая их своим пламенным языком.

Чехов приютился напротив зева камина в любимом кресле, вытянув ноги в шерстяных носках на маленькую тахту. По обыкновению треск горящих дров убаюкивал его, выжигая все мысли из седеющей головы. Но на сей раз мужчина был полон тягостных дум. Его немигающий взор тонул в танцующем пламени огня, а в правой ладони покоился бородатый подбородок. Рядом на своей лежанке мирно посапывал Борька, убаюканный ароматным древесным теплом, лишь изредка подёргивая своими длинными и мощными лапами. Чай с бергамотом на журнальном столике уже успел остыть, а песочный пирог с абрикосовым вареньем потерял былую мягкость. Если бы не вздымающийся живот профессора, то со стороны он казался бы застывшей восковой фигурой, настолько он был недвижим, спокоен и непоколебим.

Мария Григорьевна тихонько приоткрыла дверь в кабинет, заглянув внутрь. Решив, что её брат дремлет в кресле, она подкралась к письменному столу, чтобы убрать бумаги, и заметила фотографию Анны, вынутую из рамки. Она взяла её в руки, а в следующую секунду вздрогнула от низкого голоса профессора:

– Я сам её уберу в рамку, не трогай.

– Осподи, напугал! – сердито проронила женщина, но отложила фотокарточку в сторону. – Давно, однако, ты её не доставал…

– Я сам себя дурачу, Маша. Всё думаю: взгляну на неё и мне полегчает, отпустят тяжёлые воспоминания, упадёт якорь с души. Ан нет! Пуще прежнего берёт за грудки, аж внутри всё давит, как мраморной плитой…

– Эх, Платон, а тебе никогда не полегчает, – с грустью проговорила Мария. – Видимо, это твой крест, который придётся нести до конца.

– Даже тогда, когда я её найду? – повернулся к сестре Чехов, и в его мутных глазах мелькнула надежда.

– Думаешь, когда её отыщешь, сможешь избавиться от чувства вины? Или от угрызений совести?

– Ай, да не знаю я… – профессор снова повернулся к камину. – Совесть, вина! Да кому они нужны? Они ещё никого не спасали. И не возвращали. Только губили. Лишь истинные чувства имеют силу. И прощение.

– Хочешь сказать, что она тебя простит?

– Уже простила, – с уверенностью сказал Чехов и с тоской добавил: – Это я себя до сих пор простить не могу. А это самое страшное. Как у самого себя просить прощения? Когда каждый день совершаешь ошибку.

– Не соверши ошибку сейчас, Платон, – сказала Мария, подойдя к брату со спины. – Когда ты расскажешь Герману всё?

– Скоро. Это не так просто, как ты думаешь.

– В этом я тебя могу понять… – Мария присела в кресло поодаль и задумалась. – Только учти, что мальчик будет не в восторге от того, что ты дуришь голову его тётке. Ты же её не любишь?

– Вот давай не будем сейчас об этом… – Чехов поморщил лоб и отвернулся. – Не хочу на ночь глядя твоих нравоучений.

– Ты уверен, что он согласится тебе помочь после этого? – не унималась Мария Григорьевна. Она заметила, как мужчина тщетно пытается сдержать порыв раздражения.

– Согласится. Куда он денется?! Я для него не просто авторитетная фигура среди преподавателей, я его наставник! А это куда серьёзнее…

– Это ты решил, что ты его наставник, Платон? – с ухмылкой проговорила женщина, вскинув брови.

– На что ты намекаешь? – сердито спросил профессор.

– На то, дорогой братец, что этот мальчик куда сильнее тебя. И ему вряд ли понадобится наставник в твоём лице. Да и знаний у него хоть отбавляй… Единственное, чему ты сможешь его научить, – это азам журналистики.

– Катерина мне сказала, что он рос без отца и рано потерял деда. Откуда у него знания, по-твоему?

– Он слепил себя из того, что было. А это очень ценное качество. Для мужчины в том числе. Да и его дар с ним с самого детства. А у тебя? Забыл, в каком возрасте ты его заполучил?

– Маша, вот скажи мне… – Чехов повернулся к сестре с самодовольным видом. – Почему мне всё время кажется, что ты знаешь больше меня? Я чувствую себя полнейшим идиотом! – в голосе Чехова гремела надвигающаяся гроза.

– Платон, я опускаю тебя с небес на землю. И пытаюсь предвидеть все риски. Мы оба знаем, что ты не заменишь ему деда. Здесь нужно оперировать другим…

– Чем же? – профессор перешёл на крик, чем потревожил спящего Бориса. – Ты же у нас такая мудрая, умная, приземлённая! Уверен, что в твоей светлой головушке уже готов план по захвату целой республики!

– У вас у обоих, несмотря на возраст, статус и социальную разность, должно быть нечто общее, – не обращая внимания на горячую речь брата, начала Мария. – И нет, это не дар. Ваши способности неравносильны. У него они от самой природы, переданы по роду. А твой дар… просто присвоен. Тут что-то другое… Более земное. Оно и свяжет вас. И Герман должен к тебе потянуться… Пускай не как к наставнику, но как к сведущему человеку.

– Угу, ещё скажи, что ты это всё на картишках увидела или в своём хрустальном шаре… – скептически отозвался профессор и нервно укутался в свой изумрудный бархатный халат.

– Нет, у меня появилось такое ощущение после последнего визита Германа в наш дом. А потом это подтвердил и мой сон…

– Ну так не томи! Рассказывай, что было! И во сне, и между вами.

– Я ему тогда на картах смотрела их встречу с какой-то девушкой… Чувствую, не так просто она в его жизни появилась. Непростая особа.

– И что за девушка? Я её знаю?

– Нет, не знаешь. Это точно. Он сам её толком не знал, когда я смотрела его близкое будущее…

– Ну, и что? Чем мне сейчас поможет эта информация? Нас свяжет эта девушка?

– Нет же, Платон! – раздражённо произнесла Мария. – Одна и та же ситуация. Ты же журналист, публицист, в конце концов! Не можешь мыслить образно? Развивать историю и выстраивать сюжет?

– Как можно развить историю и сотворить достойный сюжет из крупиц женского бреда?! – Чехов рывком убрал ноги с тахты и повернулся всем телом к сестре с выражением полного негодования. Мария лишь махнула рукой на профессора и встала, направляясь к столу.

– С тобой бесполезно разговаривать! И как только Анна с тобой жила? Тебе уже прилично за пятьдесят, а ты ведёшь себя, как вечный мальчишка!

– Аня беседовала со мной на понятном для меня языке! – парировал Чехов, подняв указательный палец. – И она не корчила из себя небожительницу, ведающую всё! Ей никогда не нравились тяжеловесные зануды, коих в моём окружении уйма. И вообще, всем моим товарищам и коллегам нравится мой непосредственный характер и чувство юмора. Только тебе одной не угодишь…

– Конечно, ведь твои товарищи и коллеги не жили с тобой с самого детства. Ты же не повзрослел совсем! – с улыбкой ответила женщина и подошла к журнальному столику за чаем, чем вызвала очередную волну раздражения со стороны брата:

– Я не младенец, уберу за собой сам!

Мария лишь обезоружено подняла вверх ладони, отпрянув от столика с лёгким смешком.

– Коли сам, тогда, пожалуй, завтра я возьму себе полноценный выходной! – удаляясь, проговорила она.

Оставшись один на один с молчаливым Борисом, Чехов ещё долго ворчал себе под нос, кутаясь в халат и цедя холодный чай. Только спустя время он поймал себя на мысли, что ведёт себя как несносный старик.

– Эх, Борька, и когда я успел состариться? – тихонько спросил профессор, с печалью глядя в верные собачьи глаза. – Раньше меня никто не умел заткнуть за пояс, даже сам генсек! А что сейчас? Женщины спорят со мной и дома, и на работе, а я даже и слова вставить не могу! Вот ушлые бабы…

Борис подскочил и просеменил по ковру к ладони хозяина, уткнувшись в неё холодным мокрым носом. Чехов лишь благодарно улыбнулся и принялся почёсывать довольную морду пса.

– Надеюсь, Герман меня не разочарует. Ведь я был таким же доверчивым в его годы… – вкрадчиво проговорил профессор, повернувшись к теплу камина. И громкий треск, раздавшийся в ту же секунду в самом сердце кирпичного зева, мужчина воспринял как знак.

***

– Не холодно ли тебе, девица, не холодно ли, красавица? – заботливо спросил Герман, прижавшись спиной к стройному стволу черёмухи. Но деревце не спешило отвечать. Казалось, оно чего-то выжидало… – Не бойся, хозяйка не заметит, что ты со мной разговариваешь!

«Здравствуй, Герман! Каждый день меня окружает столько людей, что их тепла мне хватит до глубокой осени, – ответила черёмуха и немного погодя спросила: – И про какую хозяйку ты говоришь?»

– Как же… Про твою! – уверенно ответил юноша и повернул голову к окнам института. Ему было любопытно, наблюдает ли за ним кто-то по ту сторону. Но его блуждающий взгляд так и не натолкнулся ни на что подозрительное.

«У меня есть только один хозяин».

– Ага, вот я и подловил тебя! В прошлый раз ты мне отказалась говорить, мужчина это или женщина…

Черёмуха не отвечала. Мимо проходили люди, и Герман провожал всех насторожённым взором. Ему то и дело казалось, что кто-то из них мог оказаться потенциальным хозяином институтской черёмушки.

– Можешь не отвечать, я всё понимаю. Раз хозяин запретил говорить о себе, то ослушаться его нельзя. Только вот не смог я твой наказ выполнить… Упустил из виду девушку, которая за меня то яблоко надкусила.

«Она очутилась поблизости от человека, из рук которого яблочко и появилось, верно?»

– Да, ты права. Получается, та женщина её как-то… притянула к себе? Ведь моя однокурсница не помнит, что с ней в тот момент случилось. Ехала в автобусе и… как провал в памяти. В следующую секунду она уже очутилась на улице, сидела на остановке. И какая-то незнакомка рядом с ней крутилась, что-то в руки ей совала…

«Нет, не женщина твою однокурсницу притянула, а яблоко, – отозвалась черёмуха и продолжила: – Я же тебе говорила, что оно ещё очень долго будет ей поперёк горла. Но, к сожалению, больше таких подсказок не будет. Яблочко-то уже сгнило до семечек».

– И слава богу! Знаешь, как я испугался за неё? Врагу не пожелаешь оказаться на её месте. И почему оно долго будет ей поперёк горла? Объясни…

«Она не сможет врать, даже если захочет. Это сильнее её воли. Вот ты бы смог справиться с этой напастью, пускай и не сразу. А она обычный человечек, не наделённый ни даром, ни способностью противостоять. У неё и защитников-то нет!»

– И как же быть? Ведь эта… правда может испортить ей жизнь? Мне кажется, что уже начала…

«А это как посмотреть, ведь у медали есть две стороны. Да, людям свойственно лгать, недоговаривать да приукрашивать. Но разве человеческой жизнью правит одна ложь? У людей есть выбор среди множества чувств! Прекрасных и горьких. Ты сам выбираешь, что чувствовать. И правда хоть и не всем легко даётся, но она проясняет многое. Дай время той девушке. Чары когда-нибудь рассеются, и она снова сможет выбирать, что говорить людям: ложь или правду».

– Во дела… – покачал головой Гера. – И сколько ждать?

«Я не знаю… И не знает даже тот, кто яблоко заговаривал».

– Вот бы найти того, кто к этому причастен! Я бы душу из него вынул, но заставил всё вернуть на свои места! Нельзя же так с людьми!

«Твоя пылкость здесь ни к чему. Прошлого не воротишь. Если бы не она, то непременно ты угодил бы в эту ловушку. Но ты можешь оберегать свою однокурсницу, если так волнуешься за неё. Считай, ты – её должник».

– Оберегать? – Герман на секунду задумался. – Но от чего? От правды?

«От необдуманной правды».

– Я учусь вместе с ней, поэтому труда мне это не составит… Но после выпуска наши пути с ней разойдутся.

«Дай бог, чтобы к этому времени она освободилась».

Герман замолчал и вновь повернулся в сторону института. Его внимательные глаза снова забегали по высоким прямоугольным окошкам. В окнах первого и второго этажей уже горел свет, в полупустых аудиториях ещё проходили занятия. На остальных этажах царили темнота и спокойствие… «А вдруг кто-то притаился за плотно задёрнутыми шторами?»

– А я на днях девушку встретил… – тихо произнёс Герман, ещё пребывая в плену задумчивости.

«Людям свойственно встречать людей, – с иронией ответила черёмуха и добавила: – Это деревьям десятилетиями суждено стоять среди людей в гордом одиночестве».

– Логично, – с улыбкой отозвался Гера и отвернулся от окон института.

«Но раз ты заговорил о ней, значит, это необычная девушка?»

– Для меня да, – серьёзно ответил юноша. – Моя тётя считает, что я влюбился. За один вечер.

«А как считаешь ты?»

– Не знаю… – он пожал плечами и опустил голову, шаркнув ногой. – Но меня насторожили её слова.

«Позволь спросить: почему эта девушка для тебя так необычна?»

– С ней… Мне проще, чем с остальными, – медленно, с опаской в голосе произнёс юноша и замер. – Это разве и есть влюблённость?

«Нашёл, что спросить у меня! Я всего лишь черёмуха. И я никогда ни в кого не влюблялась».

– Полагаю, с этим вопросом я должен идти к людям.

«Но я скажу тебе одно: если человеку с другим человеком хорошо – это не всегда влюблённость! Возможно, это начало крепкой человеческой дружбы? Вот иди и подумай над этим хорошенько».

По дороге до общежития Герман размышлял о чувствах, которые зародились в его юношеском сердце после встречи с Олесей. Он не верил своей тётушке. Или не хотел верить. «Как можно так быстро в кого-то влюбиться? Нет, это же глупо. Это невозможно. Тогда почему… я хочу увидеть её вновь? Почему она не выходит из моей головы? Её смех до сих пор звенит у меня в ушах. Её улыбка маячит перед глазами… А аромат от её волос щекочет мне нос. Вот идиот! Соберись же! У тебя лекции не дописаны, а твоя голова забита дурацкими вопросами!» Шаг юноши ускорился, и за считанные минуты он долетел до дверей общежития. Но в вестибюле Герман остановился, а сердце забилось, преисполненное надеждой. Он набрал в лёгкие побольше воздуха и громко поздоровался с вахтёршей, от чего та подпрыгнула в кресле:

– Поплавский! И тебе… вечер добрый.

– Клавдия Ивановна… – нерешительно начал он. – А мне… никакие письма не приходили?

– Что? – женщина наклонилась ближе к окошку и сняла очки.

– Письма, говорю, на моё имя не приносили? – уже громче переспросил юноша.

Вахтёрша недовольно глянула на Германа и вернула очки на место:

– Я тебе что, почтальон?

– Нет, что вы, я просто…

– Что просто, Поплавский? – женщина, поджав сухонькие губы, покачала седой головой. – Знаю я ваши письма! Не рассказывай, не вчера родилась… Вы заселиться не успели, а уже послания любовные ждёте! Чем головы-то ваши забиты, а?

– Да с чего вы взяли, что они… любовные? – смутился Гера, пожалев о том, что завёл этот разговор. Он поспешно извинился и посеменил на свой этаж, провожаемый строгим ропотом Клавдии Ивановны. «Видимо, я правда одурел за последнее время…»

В комнате расстроенного юношу встретила лишь фиалка, сразу недовольно заворчав:

«Явился! Наконец-то! А я тут, между прочим, мёрзну с самого утра! Твой сосед, тот ещё невежа, всю комнату задымил, как пришёл! Я ему кричу, кричу, а ему хоть бы хны!»

Гера молча подошёл к окну и захлопнул форточку, поёжившись. Он подвинул к горшку с цветком настольную лампу и включил её. Но фиалка и не думала прекращать свои возмущения, с каждой секундой всё пуще гневаясь на нерадивых студентов. Не внимая крикам фиалки, Герман опустился на кровать и устало сомкнул веки. Ему хотелось тишины и сна. «Интересно, она хотя бы приснится мне?» Но мысли о лекциях тут же взбодрили его не хуже чашки крепкого кофе.

– Я отнесу тебя к маме на днях, а сегодня дай мне позаниматься…

«Ну конечно! Так я тебе и поверила! Ты мне что обещал? Отнести меня туда, откуда меня Олеська унесла!»

– Я же тебе объяснял: ты бы окоченела на улице! И кто был бы виноват – я! И тогда бы Олеся точно посчитала меня за идиота. Потерпи ещё немного… Я поговорю с Лёней, он не будет больше в комнате курить. И тебе понравится у моей мамы, обещаю. Только дай мне с мыслями собраться!

Строптивая фиалка ещё поворчала некоторое время. Герман, нахмурившись, зажал ладонями уши, в которых продолжал звенеть её капризный тонкий голосок. В который раз он убеждался, что комнатные цветы – то ещё испытание для истинных интровертов, коим он и являлся. Но не каждый интроверт слышит голос цветов…

– Уж лучше гитарный бой за стенкой и пьяные песни, чем это… – сгоряча прошептал он, пытаясь сосредоточиться на написанном в тетради.

«Нахал!» – фыркнула фиалка и обиженно замолкла. У Германа ещё долгое время стоял звон в ушах, и он не сразу понял, что в комнате воцарилась долгожданная тишина… Но цветочная гостья лишь переводила дух. «Если бы ты сдержал своё обещание, я бы тебе помогла! А сейчас сиди и зубри свои скучные корявые рукописи… И не спрашивай меня больше ни о чём!»

 Герман упорно молчал, сосредоточенно водя глазами в тетради, постоянно подчёркивая что-то и дописывая, сверяясь с открытым учебником.

«И про Олесю тоже ничего не спрашивай! Я же вижу, что ты в неё втрескался!»

Юноша со злостью захлопнул учебник.

– Да что вам всем от меня надо?! – вскрикнул он, швырнув ручку на стол. – Что ты можешь видеть? Ты же обычный цветок, которому чужды человеческие чувства! Ты не знаешь, что такое влюблённость! Прекращай сейчас же свои провокации, иначе…

«Знаешь, сколько подобных лиц я повидала в лавке?»

– Каких?!

«Каждый второй посетитель – это влюблённый мужичок или паренёк. И все они спешат на свидание! Пока им упаковывают очередной букетик, попроще или попышнее, они стоят с глуповатыми мечтательными улыбками, то и дело поправляя свои зачёсанные космы, надеясь на то, что умирающие цветы придутся по нраву их зазнобам…»

– И какое отношение это имеет ко мне? – сдерживая порыв злости, спросил юноша.

«После встречи с Олесей точно такая же улыбка и к тебе прилепилась! Я её не спутаю ни с чем! Ты сам замечал, как ты сидишь, порой с учебником в руках, а глазёнки-то задумчивой пеленой покрыты. И на губах глуповатая улыбка плавает… Встречу с Олеськой, небось, вспоминаешь?»

– Ну уж нет, я на это не куплюсь, поняла?! – в сердцах выпалил Герман и вскочил. Он схватил свитер со спинки стула и быстро нырнул в него, бормоча на ходу: – Надо было тебя вахтёрше всучить, и чёрт с тобой, но нет, пожалел тебя, выскочку…

«Дурак! Куда ты собрался? Ты понимаешь, что ты время теряешь? Вот столько дней прошло с вашей встречи, а ты так и не написал ей? Так и не пришёл? Думаешь, она тебя вечно будет ждать?»

– Ещё одно слово и… я тебя в коридор выставлю! На целую ночь! Так и знай! – ткнув указательным пальцем в фиалку, сурово заявил Герман, чем вызвал лишь её смех. Свернув тетрадь в трубочку и прихватив учебник с кровати, он пулей вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

«Тяжёлый случай… – с грустью резюмировала фиалка, оставшись в гордом одиночестве. – Один уверен, что втрескался по уши, да не взаимно. А второй даже знать не хочет, взаимны ли его чувства. Что за люди?!»

Герман приютился в коридоре на высоком подоконнике. Вот уже около часа он тихонько зубрил параграф по философии, черкая записи в тетради. Мимо проходящие ребята непонимающе посматривали на него, пока товарища не заметил Лёнька.

– О, журавль, а ты чего на подоконнике примостился? Я ж мешать тебе не хотел своим бубнежом, специально комнату, вон, освободил…

– Да там… я почти засыпаю, – замешкался Гера, но уловил резкий запах от Леонида и нахмурился: – Ты что, пил? Посреди учебной недели?

– Ты мне только нотации не читай… – махнул рукой Лёня и прислонился к стене, посмотрев мутными серыми глазами на Геру. – Мне можно посреди недели, у меня, считай, повод весомый.

– Повод, чтобы напиться? Сомневаюсь, что он весомый… – скручивая тетрадь, ответил Герман.

– Вообще-то я не пьян! – возмущённо тряхнул плечами Леонид и опустил глаза. – Я лишь пригубил чуть-чуть, чтобы… в голову всякое не лезло. Ты меня теперь осуждать будешь?

– Зачем мне тебя осуждать, Лёнь? – как можно мягче проговорил Герман и вздохнул. – Я просто не хочу, чтобы тебе хуже было. Алкоголь, ведь он тут не помощник. Под ним все чувства только искажаются…

– Это ты из какой научно-медицинской статьи вычитал? – хмуро отозвался Лёня и потянулся к окну. – Брехня! Ты же сам даже не пробовал, чтобы так смело утверждать…

– Ты что, курить тут собрался?! А если к Клаве табаком потянет? Она ж с тебя три шкуры спустит!

– Угу, пускай попробует! Это я её, наконец, с лестницы спущу. Старая карга… Никакой вольной жизни, как при Сталине тут живём!

– Ну уж нет, я не допущу, чтоб тебя ещё и из института отчислили. Пошли хотя бы на этаж выше!

Лёня сопротивлялся ровно минуту, корча недовольную мину, но Герман был непреклонен. В комнату юноша возвращаться не хотел. Выслушивать сразу несколько жалобных речей за один вечер он не намеревался. Поднимаясь на четвёртый этаж, Лёня успел похвастаться перед товарищем тем, что сдержался как настоящий мужчина, встретив соперника в институтском дворе. Герман, как настоящий друг, кивал и поддакивал Леониду, размышляя о том, что делать с пьяным товарищем дальше. Он хотел бы утешить Лёню добрым словом, но как к этому подступить, ума не мог приложить. «У меня же мешочек с травами с собой!» – пронеслась в его голове дельная мысль.

– Так, стой тут, я сейчас в комнату сбегаю и вернусь!

– Ты меня одного тут бросаешь? – по-детски скуксился Лёня, жуя папиросу. – Ты мне друг или кто?

– Я быстро, одна нога здесь, другая там! А то зябко совсем, простудиться боюсь! Заодно учебник в комнату закину…

– Ты хотел сказать, одно крыло здесь, другое там… – промямлил Леонид и чиркнул спичкой по коробку, но та предательски сломалась. – Ты мне хотя бы папиросу подожги и лети куда хочешь! Эй, журавль! Ай, ну тебя…

Но вдохновлённый Герман уже бежал по лестнице на свой этаж. В комнате он быстро отыскал нужный хлопковый мешочек с высушенной целебной травой, и в памяти зазвучали слова любимого деда: «Это, Герка, одолень-трава! Кто найдёт её, тот вельми себе талант обрящет на земли. Всяк недуг она одолеть без труда може! И телесный, и духовный. Она и хворь вылечит, и врага отвадит, и сил придаст в нелёгком пути. И даже раненое сердце угомонит! Не трава, а чудо среди трав. Только с умом и осторожностью её заваривай и попусту не расходуй! Одна щепоть на кувшин кипяточку, не боле. Иначе во вред пойдёт… И собирай её как наши предки: срывать её можно только к ночи и непременно в висячем положении, иначе целебное начало не перейдёт в телеса больного и не буде в состоянии изгнать из него хворь! И обязательно разрешения спроси, это тебе не великодушная ромашка али клевер луговой…»

Под «раненым» сердцем Демьян имел в виду несчастную любовь. Герман понял это лишь спустя годы, когда сам повстречал на своём пути цветы дивной красоты. Прогуливаясь однажды по берегу старого озера под селом в Бахчисарайском районе в Крыму, он увидел вдалеке белоснежные кувшинки на зелёной подложке. Издали они казались необыкновенными, будто аккуратно сложенными из тонкой бумаги, как оригами. Герман не сразу догадался, что это «русалий цветок», именуемый на Руси одолень-травой. Юный Герман обежал озеро и приблизился с берега к таинственным кувшинкам с единственным вопросом: кто же они? Но белые хранительницы озера молчали, будто присматриваясь к маленькому любопытному гостю. Гера внимательно рассмотрел бутоны: белые остроконечные лепестки тянулись к небу, а яркая жёлтая сердцевина напоминала маленький язычок пламени. Казалось, если протянуть к нему ладонь, то можно ощутить тепло.

«Люди прозвали нас водяными лилиями, мальчик. А кто-то русальим цветком. Хотя к русалкам мы не имеем никакого отношения», – отозвалась самая крупная и красивая кувшинка.

– А правда, что вы в силах вылечить людей от болезней и уберечь от напастей? – вопрошал Гера, очарованный её чистым голосом и красотой.

«Мать Сыра Земля с живой водой нас породила – оттого есть мощь у нас против нечистой силы в водах и в полях, и на целой земле! Оттого равна наша силушка на водяницу[1] да на поляницу[2]!»

«И от несчастливой любви да от горькой кручины мы добрый люд спасаем, – произнесла средняя кувшинка. – Девицы смывают нашим отваром с сердца своего тяжесть и тоску по любимому, а молодцы берут нас с собой на чужбину да поят нашим отваром красавиц, дабы сердца тех распустились в ответ на их чувства, как бутоны роз!»

– Правду, значит, про вас говорят! Я знаю одну греческую легенду, в которой говорится, что кувшинка возникла из тела прекрасной нимфы! Она погибла от неразделённой любви к герою мифов Гераклу. Он не ответил той нимфе взаимностью и отверг её, а кувшинка с тех пор стала символом несчастной любви… Это тоже правда?

«Пускай это останется тайной! Знай: не каждому человеку мы готовы открыться и довериться. А тем более отдать нашу хрупкую жизнь, силу и покой. Мы даёмся в руки лишь людям с чистым сердцем и добрым помыслом. Ступай с добром, мальчик. Близится закат, и нам пора отдыхать, а тебе отправляться домой. После захода солнца у воды становится опасно, ступай».

Держа в руках заветный мешочек с одолень-травой, Герман знал, что она точно поможет Лёне совладать с собой. Пускай она и не спасёт от невзаимной любви, но успокоит его раненое сердце. Юноша как можно быстрее вскипятил немного воды в полулитровой банке и бросил на дно Лёниной кружки всего пару крупинок нужной травы. Сверху он добавил цветки ромашки, листики мяты и стебельки пустырника. И как по мановению волшебной палочки, в голове зазвучал строгий наказ Демьяна Макаровича: «И помни: ни одна лечебная трава не возымеет силу без твоего намерения, сынок. Даже высушенная травинка услышит тебя, если правильно к ней обращаться. Просить нужно от чистого сердца и с благим намереньем. И тогда обычный травяной чай превратится в целебный напиток!»

 – Пусть его сердце угомонится, а голова просветлеет. Пускай спит крепко и сладко, а наутро вздохнёт полной грудью! – прошептал Герман над кружкой с ароматными травами на дне. Фиалка с жалостью прокомментировала: «Чай тут не поможет! От дурной головы ни-че-го уже не поможет…» Но сосредоточенный Герман пропустил мимо ушей издёвку цветка. Он, как заворожённый, смотрел на банку, в которой шипел кипятильник, с нетерпением ожидая заветных пузырьков.

На четвёртом этаже Германа ждали лишь распахнутое окошко и пустой коробок из-под спичек. Юноша выругался и поставил горячую кружку на подоконник. И тут его взгляд наткнулся на «дорожку» из горелых спичек, ведущую к одной из комнат. «Попался! Неуловимый куряга…» Перед тем, как зайти, Гера занёс кулак для стука, но решил прислушаться. Среди приглушённых голосов он узнал басовитый тембр Лёньки и решительно зашёл.

– Я тебя по всему этажу ищу! – по-отечески воскликнул Герман, чем вызвал неподдельную радость товарища.

– О, ребята, знакомьтесь, это мой сосед! А точнее – журавль! Прошу любить и жаловать! Птица эта хоть гордая, но неприхотливая…

Герман смущённо кивнул трём юношам, расположившимся в светлой комнатушке, и подошёл к Лёне:

– Я тебе чаю горячего принёс, пей и пойдём спать. Не мешай остальным отдыхать…

– Какой ты у меня… заботливый! Ты садись, чего стоишь-то, – Лёня неуклюже подвинулся и похлопал по кровати рядом с собой. – Сейчас Сашкину историю дослушаю и пойдём…

– Ты слушай и пей, главное, – Герман решительно сунул под нос товарищу ароматный чай. – Его горячим надо пить, на.

– А чего он… горький такой? Тьфу! – Лёня поморщился и высунул язык. – Хлопцы, у вас сахар есть?

– Лёнь, ты как дитя малое, ей-богу! Пей без сахара! Не давайте ему ничего, прошу. Он Петру со второго этажа задолжал уже несколько ложек…

– Ой, не урчи, выпью так твою бурду! Чего ты своих сдаёшь, а? – он обиженно глянул на Геру, и ребята вокруг дружно засмеялись. Они уже знали хитрого Лёньку вдоль и поперёк.

– Пей, пей, похмелья с утра не будет! – крикнул один из юношей, и все остальные весело подхватили, подначивая Леонида сделать большой глоток. Тот сопротивлялся недолго: махнув рукой, он громко выдохнул, будто намереваясь выпить залпом стопку водки, и осторожно пригубил дымящийся напиток. И пока Лёня, морща широкий лоб, цедил горький отвар под дружный смех ребят, Герман нарочито следил за тем, чтобы хотя бы половина кружки была выпита. «Лишь бы помогло… Иначе я бессилен», – с долей грусти размышлял он.

А тем временем дело близилось к ночи, и Гера понимал, что ещё один день прошёл, а он так и не увидел Олесю. В его сердце нарастала тревога: «Неужели фиалка была права? И я лишь теряю время?» Ему страстно захотелось расспросить цветок обо всём, дабы унять вихрь тревожных мыслей и догадок. Юноша шёпотом обратился к сонному Лёньке с просьбой не задерживаться, попрощался с ребятами и спустился на свой этаж.

– Ты уже спишь? – Герман схватил глиняный горшок с фиалкой и сел на свою кровать. – Мне нужно спросить тебя… Об Олесе.

Но фиалка не отвечала…

– Почему ты всегда молчишь, когда я пытаюсь поговорить с тобой?! – с отчаяньем спросил Гера. Он зажмурился, поджав губы, и прижал затылок к холодной стене. Шли долгие минуты обоюдного молчания, за которые в голове юноши пронеслась сотня вопросов. Когда не осталось сил молчать, а голова начала болеть от пронзающих мыслей, он горячо заговорил:

– Да, признаю: я дурень! Я абсолютно не умею общаться с девушками… Да что там. С людьми! Считай, что я забитый тихоня, трус и инфантил! Думаешь, мне легко даются встречи с ней?

«Забыл сказать, что ты ещё и упрямец! – фиалка, наконец, сжалилась над разгорячённым юношей. – И обманщик!»

– Да! – казалось, Герман был готов согласиться с любым заключением фиалки. – Прости, я обещаю отнести тебя в более подходящее место, только… Скажи, что мне делать. Иначе, я пропаду.

«Пф, а мне-то что? Хоть сквозь землю провались, мое существование от этого не изменится».

– Как же? Я единственный, кто тебя слышит, не забывай! Пропаду я – никто тебя отсюда не заберёт…

«Ты мне угрожать удумал, мальчик?»

– Нет же… – Герман мотнул головой и поставил фиалку на место. – Ты меня неправильно поняла. Я имел в виду, что я могу помочь тебе. И я хочу помочь! Помоги и ты мне.

«А что мне с этого будет? Разве ты вернёшь меня обратно?»

– Если захочешь – отнесу тебя в цветочную лавку! Но у моей мамы тебе будет лучше. Это я тебе гарантирую.

«Хм… И сахарком меня угостишь?»

– У моей мамы дома столько сахара, что ты представить себе не можешь!

«А мне сейчас хочется!» – вредничала фиалка.

– Да где же я тебе его добуду сейчас? Ночь на дворе, все соседи спят!

«А где же дружок твой шляется? Снова обмануть меня вздумал?»

Гера громко выдохнул и схватился за голову, отчего фиалка тихонько рассмеялась.

– Тебе нравится издеваться надо мной, да?

«Мне нравится всего лишь проверять тебя на прочность! Ладно, не дуйся, а то лопнешь. Мне же интересно знать, что ты чувствуешь».

– Что я чувствую? Растерянность, страх и неясную тревогу… Я боюсь, что мы не увидимся вовсе…

«А тебе интересно знать, что чувствует она?»

– Конечно! Спрашиваешь ещё…

«То же самое, только ещё и обиду вдобавок. А женская обида самая сильная».

– Что? Но почему? И за что?

«За что, за что! – передразнила его фиалка. – Куча времени прошла с вашей встречи, а ты даже не удосужился ей написать или явиться к ней! Где это видано, чтобы девица каждый раз сама свидания назначала, а?!»

Герман растерянно почесал затылок и замер:

– Получается… Она всё это время ждёт, что я к ней приду?

«О, дошло-таки! Были бы у меня руки, как у вас, я бы тебе похлопала. Она же дала тебе возможность себя проявить? А ты сиднем сидишь, лапки сложил и ждёшь у окошка, когда она в него постучится… Не дело это, мальчик».

– Погоди… А откуда ты знаешь, что она чувствует?

«Тебе это сейчас интересно или то, как свою вину перед ней загладить?» – строго спросила фиалка.

– Конечно, второе!

«Тогда слушай внимательно! А лучше – запиши! А то я подметила, что все хорошие мысли в твоей головушке долго не задерживаются!»

Вдруг дверь отворилась, и в комнату вошёл паренёк с четвёртого этажа. Он поставил Лёнину кружку на стол и произнёс:

– Там Лёнька заснул мёртвым сном, помоги его до койки дотащить, а то он тяжёлый, как мешок с картошкой!

Герман вздохнул и, с сожалением взглянув на фиалку, встал с кровати. «А ночка обещает быть долгой и интересной…»