Симферополь, 11 октября 1957 года
В те короткие дни золотого октября в Симферополь возвратились тепло и южное солнце, в ласковых лучах которого грели свои пёстрые спинки резвые птахи. Пока они не сбивались в стаи и не торопились улетать в тёплые края. Хотя многие певчие пташки уже покидали город, лишая жителей весёлой трели на долгое время. Но зато скворцов с грачами ещё можно было увидеть на улицах городка. Они ещё тревожили своим пронзительным криком засыпающие деревья.
Люди скинули с плеч тяжёлые пальто, пиджаки и тёплые свитера. Земля ещё не успела высохнуть под тяжестью разноцветного ковра, а на небе ускорили свой бег массивные кучевые облака. Порывистый влажный ветер больше не врывался в поредевшие кроны деревьев. Он спустился вниз, чтобы мирно поиграть в догонялки с сухими листочками, рассыпанными под ногами.
Окна деканата были распахнуты, и кабинет понемногу наполнялся ароматами октября: прелой листвы, дымком костра и сладостью спелых яблок. Но Катерина Львовна ощущала лишь ароматные пары чая с бергамотом, увлечённо листая журнал мод «Божур». Её карие глаза внимательно скользили по шубке из каракуля, по элегантному приталенному пальто с воротником из чернобурки и маленькой шляпке карамельного цвета. Катерина закусила нижнюю губу и, сдвинув брови, с сожалением процедила:
– М-да, представителю интеллигенции с моими скромными доходами такого себе не позволить… А жаль, вот эта шляпка смотрелась бы чудненько с моим осенним пальто, – женщина засмотрелась на очередную модель шляпки, но уже с вуалью, и неосторожно сделала большой глоток горячего чаю, тут же обжёгшись. Неожиданно, в дверь настойчиво постучали. Неистово махая одной рукой возле горящих губ, другой она торопливо прикрыла увесистой папкой журнал и выкрикнула:
– Секундочку!
Но дверь быстро отворилась, отчего Катерина наспех попыталась надеть очки на цепочке, но промахнулась.
– Тьфу ты, Поплавский! – откинув очки на грудь, раздражённо констатировала та. – Что тебе вдруг понадобилось в деканате под конец рабочего дня?
– Я тебя отвлекаю?
– Не то, чтобы отвлекаешь… – она медленно убрала папку с «Божура» и потянулась к чашке. – Но я была вовлечена в приятный процесс.
– Ах, вот оно что! – опустив глаза, сказал Герман. – Любуешься моделями одежды из стран социалистического лагеря? Или работами западных модельеров?
– Бог ты мой, из твоих уст это так прозвучало, словно я занимаюсь чем-то неподобающим на рабочем месте… – фыркнула Катерина в сторону племянника.
– Это праздное мужское любопытство, ничего более! – ответил Гера, присаживаясь поближе к тётушке. – Всего один вопрос, и я испарюсь!
– Слушаю, – устремив взгляд на страницы журнала, произнесла Катерина.
– Мне нужны данные о студенте с факультета сельскохозяйственных наук, который окончил наш институт около шести лет назад. И, возможно, который работает у нас…
– А адрес его тебе не выдать? – перебила племянника Катерина Львовна, бросив на него укоризненный взор. – Зачем тебе это понадобилось? И ты не забыл, что я не могу разглашать личные данные студентов, даже окончивших учебное заведение так давно!
– Я понимаю, но… я же не чужой тебе человек?
– Поплавский! – сердито оборвала его женщина. – Что ты себе позволяешь? Да хоть сын родной! Ты догадываешься, чем мне это грозит?
– Знаю. Но ты можешь быть во мне уверена, я никому не выдам эту информацию! Это очень важно сейчас… Я тебя ни о чём никогда не просил…
– Я не понимаю, а зачем, собственно, тебе это нужно? – сложив руки на груди, спросила Катерина, не спуская внимательных глаз с Германа. Тот на минуту замялся, опустив взгляд на дощатый пол.
– Не могу сейчас ответить, – мотнув головой, проговорил Герман. – Пойми же, я доверяю тебе, поэтому… не хочу тебе врать. Я сам не уверен, что это именно тот человек, которого я ищу.
Герман не мог не заметить внезапное замешательство тётушки и, поддавшись вперёд, накрыл своими ладонями её руки:
– Мне больше не к кому обратиться! Обещаю, я расскажу тебе всё, но не сейчас! Если бы я мог, то подарил бы тебе все шляпки этого мира! Или… или настоящее зимнее пальто! Разных цветов и фасонов…
– Вообще-то, я мечтаю о шубке из настоящего котика… Ну или хотя бы о румынках, – кокетливо произнесла Катерина, устремив мечтательный взор к потолку. Но затем она быстро выдернула свои руки из-под ладоней племянника и строго глянула на него.
– Так уж и быть, посмотрю… Но! Не обещаю это сделать быстро, нужно выкроить время…
– Ты не представляешь, как выручишь меня! – выкрикнул Герман, но тут же опасливо втянул голову в плечи.
– Не кричи ты, – шикнула на него тётка, махнув рукой, – не дома! И вообще, теперь ты у меня в долгу. Иди! У меня вон… чай стынет!
Герман учтиво поклонился и быстро выбежал из кабинета. Катерина Львовна задумчиво посмотрела ему вслед и, вздохнув, проговорила:
– И зачем только я во всё это ввязалась? Хотела, чтобы племянник был под присмотром, а теперь он пользуется моим служебным положением.
***
В тот ясный будний день Герман шёл вдоль безлюдной улочки Беспалова неподалёку от института. Он шагал, угрюмо опустив голову, погружённый в нескончаемый поток размышлений. Под ногами шелестели бурые высохшие листья клёна и редкий опад с тополей, а послеполуденное солнце слепило глаза и грело плечи. После обеда выдалась пустая пара, и Герман решил не идти в общежитие, а прогуляться до местного парка, в народе именуемого «Воронцовкой[1]». Его выбор пал на это живописное место не случайно. Геру всегда привлекало природное величие этого лесопарка, который царственно раскинулся на берегу реки Салгир. На его территории можно увидеть оригинальные архитектурные постройки конца 18 — начала 19 веков. Среди пышных высоких деревьев прятался «маленький дворец» графа Воронцова. Его можно узнать по необычной и смелой по замыслу, раздвоенной террасе, ведущей к центральному входу, с лежащими мраморными львами вдоль нижнего пролета лестницы. Фасад дома украшен изящными дорическими колоннами, поддерживающими массивную крышу. Весьма примечательна и усадьба Палласа[2]. С трех сторон она огорожена стенами из природного камня, а цоколь главного входа украшен благородной деревянной балюстрадой. Издалека можно восхититься этим аккуратным одноэтажным зданием с кровлей из оранжевой черепицы и пинаклями – маленькими тонкими башенками, увенчанными фиалами.
Но эти архитектурные памятники радовали глаза местных жителей и туристов, но Геру они вовсе не интересовали. Его восхищение вызывали несколько вековых дубов, росших по всей долине Салгира. Там же рос столетний лондонский платан, посаженный самим академиком Палласом. Только дважды юный Герман решился потревожить своим разговором один из вековых дубов, приютившись у его мощного коренастого подножия. В первый раз величественное дерево поведало мальчику историю своей удивительной жизни, а во второй – сам Гера решился открыть исполину свои секреты. Мальчик признался, что всегда остро ощущал отрешённость и грусть в городе, вдали от первозданной природы. Особенно глубокой осенью. Вместе с увядающей природой словно увядал и он, неконтролируемо и верно. Хотелось забыться в суматохе дней и ворохе учёбы, чтобы не осознавать приближение затяжной и студёной зимы, которая укроет тяжёлым забвеньем леса, городские парки и его собственные плечи. Герман знал, что по весне не все деревья и растения выходят из спячки. Но за вековые дубы он не волновался, так как они пережили больше сотни, а то и тысячи людей. Наоборот, зимой они отдыхали от людей и набирались сил. Но на этот раз юноша грустил не только по причине приближающейся зимы.
Сердце Германа начинало тревожно биться от одной лишь мысли о том, что его творческая работа находится в руках главного редактора известного литературного журнала. Ему казалось, что его статья не готова быть напечатанной в таком авторитетном издании. Перечитывая свою работу раз за разом, он находил в ней новые и новые изъяны. Чем больше он об этом думал, тем быстрее шагал вперёд, словно намереваясь сбежать от этого наваждения.
В тот день он поймал себя на мысли, что ему надоело каждодневно следить за Любой, выпытывая у бедной девушки некие подсказки. «А существуют ли они вообще? И какова вероятность того, что я их уже не пропустил? – думал он. — Не могу больше ей навязываться, выдумывая дурацкие предлоги… Её подруги уже косо на меня смотрят. Глядишь, и сведут нас ненароком. Слухи пойдут по всему курсу… Необходимо менять тактику!»
Правда, однажды между ними состоялся любопытный диалог. Это случилось после того, как юноша «застукал» их с Лёней в коридоре института.
– Мне так неловко перед Леонидом, – призналась Любаша. – Он мне, считай, жизнь спас, а я ему отказала в простой прогулке! Хотела ведь согласиться, а губы сами произнесли «нет».
– Лёня простой парень! Я уверен, что он совсем не обидчивый, – успокаивал девушку Герман. – Правда, он настырный немного. Но ты же не отказала ему в простом человеческом общении?
– Знаешь, я заметила, что в последнее время мне стало очень сложно… выдумывать что-то. Лгать или юлить. Раньше с лёгкостью врала и не краснела! А сейчас словно… мешает что-то. Вот так и тянет меня брякнуть правду!
– А как давно с тобой такая… метаморфоза случилась?
– С конца сентября.
– Получается, после моего дня рождения? – осторожно спросил Гера.
– Ой… – девушка испуганно посмотрела на Геру. – Получается, что так.
После этого разговора юноша ещё больше убедился в том, что яблоко под его подушкой было «отравленным». И что бы случилось, если бы оно досталось ему? Он всё чаще стал задумываться о том, что дедушка словно предвидел этот эпизод его жизни. И плод с кладбищенской яблоньки хоть и не попал в нужные руки, но сберег его от непоправимой ошибки. А вдруг всё так и задумывалось?
В последнее время юношу тревожило и то, что он перестал вести свои дневниковые записи. Ему стало сложно сосредоточиться на единой и плавной мысли. Но он исправно носил в своём портфеле карандаш и тетрадь на случай того, если внезапно его осенит. Гера подолгу сидел за письменным столом в комнате общежития и методично стучал ручкой по пустой странице, словно отгоняя тягостные думы. Застывший взгляд его был устремлён вглубь себя. Иногда ему удавалось написать пару строчек, но затем мысль предательски ускользала, и Гера начинал размышлять в совершенно ином направлении, путаясь в своём сознании, как в дремучем лесу. Даже чтение, которое до этого приносило ему успокоение, больше не увлекало его с прежней силой. Слова матушки о том, что литература – это действенный способ сбежать от реальности в другой мир, словно потеряли свой истинный смысл. Перед глазами Германа будто нарочно то и дело скакали ровные печатные строки, а целая страница книги плыла, сливаясь в серое пятно. Юноша долгое время сидел с открытой книгой и хмурым отрешённым взглядом, чем привлекал внимание дотошного соседа.
– Вот смотрю на тебя, журавль, и понимаю: чтение творит с людьми страаашные вещи! – нарочито обеспокоенным тоном говорил ему Лёня. – У тебя лицо такое вымученное, как будто ты труды теоретиков соцреализма штудируешь.
– Скажешь тоже, я до них ещё не дорос. Я просто сосредоточиться не могу… – сетовал Герман, потирая покрасневшие глаза.
– А мне вот всегда папироса помогала мозговать…
– Не хватало мне ещё за сигареты взяться, – ответил Гера, захлопнув книгу.
– Это у вас сигареты, а у нас – папиросы. Да ты просто всей науки не знаешь! Смотри! Мы крепким ногтем вскрываем пачку «Беломора», вытряхиваем оттуда, значит, папироску, продуваем обязательно, придержав за кончик, а то табак может вылететь напрочь, чиркаем особым образом спичкой, дабы укрыть ее от ветра, прикуриваем – и этот дым таким удивительным образом проникает в легкие, что тут же кровь начинает бежать быстрее, а мысли сразу выстраиваются правильным образом! Или наоборот, неправильные мысли укрепляются в своей неправильности, становятся убеждениями… Но это уже совсем другой разговор. Все благодаря папиросам!
– Поразительно. Прямо не наука, а целая папиросная философия! Но мне её так же не суждено познать, как труды великих теоретиков, – с ироничным сожалением проговорил Герман, с улыбкой спросив: – Сам сочинил? Хоть бери и используй для рекламной кампании.
– Нет, дед любил папиросы. И разговоры. Вот я, малой, с ним сидел, слушал его, на ус наматывал. У меня память, между прочим, не с гулькин нос! Хочешь, стих один расскажу? Наизусть!
– Валяй, – махнул рукой Герман и устроился поудобнее на кровати.
Есть в голосе моём звучание металла.
Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, недолюбив,
Не докурив последней папиросы[3].
Хочу заявить о себе то, что я ответственная, легко обучаемая, быстро адаптируемая к месту и роду деятельности. Я открыта всему новому и интересному, готова пробовать себя на литературном поприще любого рода. Я начинала с небольших статей и заметок в онлайн-журналах ещё в подростковом возрасте, а пришла к серьёзной художественной прозе. На данный момент я работаю над повестью и сборником рассказов, а в планах у меня - два романа, идеи которых я вынашивала несколько лет. Я пишу с самого детства и являюсь самоучкой. Писательство и работа со словом захватывают меня полностью, и я отдаюсь этому процессу с особым самозабвением. Мне не нужно вдохновение, чтобы начать писать, обычно вдохновение находит меня само. Я нахожу в художественной литературе своё незыблемое призвание, так как страстно люблю путешествовать по чужим судьбам и во времени, в том числе. Мало знакома с творчеством писателей-современников, так как предпочитаю литературу 20 века, а в особенности - мировую классику. Я пишу о том, что волнует меня, а не других, так как время - очень изменчивая и капризная дама, ей никогда не угодишь. Сегодня ты не угадаешь, что будет популярно завтра. Я настроена на результат и смакую процесс продвижения к нему! "То, что сделано с любовью - обречено на успех". Проверим?
