Мне было совершенно невдомек, что её чувства могут оказаться настолько сильны. Зачем же я так слепо шел на поводу редакторов, зачем так безжалостно ломал жизни своих персонажей, детей, по сути. Но как мне успокоить эту барышню из повести, молодую девушку из девятнадцатого века, которая сейчас сидит передо мною в кресле, заливаясь слезами.
«Ох, женщины, без вас нет мира в наших душах – и с вами миру не бывать…» – задумался совсем некстати.
– Хорошая Вы моя, Вы же его совсем не знаете, этого гусара, а вдруг он плохой?
– А мне всё равно! Я люблю его! – затопала ножками моя посетительница и, вцепившись в подлокотники кресла белыми тонкими пальчиками, так же вцепилась и в меня совсем не легким, но колючим взглядом.
Так вот значит, как выглядит любовь, или это страсть?
– Ну, а если бы он воспользовался девичьим легковерием, что тогда?
– Тогда бы и пошла к реке… или за графа замуж – всё едино,– Лиза смотрела куда-то в пол, точно не она это говорила, а суфлёр откуда-то снизу подсказывал ей.
– Что же Вы так, mon enfant (фр.дитя моё), не стоит бросаться в омут с головой…– тут я осекся и прикусил язык. Утешенье обернулось злым каламбуром. Девушка разрыдалась с новой силой. Надо было срочно спасать себя и разговор.
– Хорошая моя, простите мой несносный язык, который живет порой отдельно от разума. Видите ли, почему с Вами всё так произошло, я объясню. Только не надо плакать. Держите платок. Так-то лучше. Мне нужен был трагический образ в повести. Редактор требовал усилить эмоции, а я спорил, но позже сдался, чтоб вашу историю напечатали. Кто такой редактор? Это такой человек, даже больше чем человек, который вас, героев литературных произведений, может сделать прекраснее, чем задумал автор, или до крайней степени изуродовать, – всё зависит от интеллекта. Так вот приходится иной раз идти навстречу и чем-то жертвовать, чтобы люди, читатели, могли взять и прочесть мою работу. Ведь что для писателя имеет наивысшее значение? Общение с читателем через свои произведения. Нет книги – нет писателя, нет слова, нет мысли! Ваши глаза почти высохли…. Образ Ваш моя дорогая, был призван для создания большего эффекта. Дабы показать жестокость нравов прошлого, обреченность женщины, их бесправие и незаметность в обществе. Особенно страдали такие вот прехорошенькие цветочки, как Вы, ma cher (фр.моя дорогая).
– Mersi, – улыбалась мокрыми глазами эта хитрюшка. Но тут меня уже понесло: – Больше скажу: я Вас создавал по образу женщины… – как это по-французски? – Une femme pour aimer (фр.женщину, которую мог бы полюбить)
Барышня вскинула тонкие брови и сделала порозовевшими губками букву «О».
– Правда?
– Ну конечно! И хочу Вас попросить не на что не отвлекаться, а исполнять свою хоть и трагичную, но оттого сложную и интересную роль ярко, с экспрессией, заставляя читателя переживать вместе с Вами. Вы меня понимаете?
Наговорил я ещё много чего, и всё было, как мне казалось, направлено на успокоение раздерганных нервов моей гостьи. Она слушала, молча, со вниманием, мелко кивая и почти не плача. Под конец нашего разговора барышня обрела в себе уверенность: черты лица её прояснились: глаза сияли радостью и детской весёлостью, а брови интересно изгибались, она чем-то невольно напоминала мне актрису Эмилию Кларк. Лиза взяла меня за локоть и вполголоса заговорила:
– Я знала, что не должна являться к Вам, mon poete (фр.мой поэт), но непременно нужно было мне Вас повидать. Ах, если бы Вы знали, как мне пришлось настрадаться в доме моих родителей – настоящая темница. Право, я не в силах назвать теперь этот дом родным. Мой отец наговорил мне страшных слов, каких я не умею повторить вслух. Знаете, он недурной человек, но в тот день выпил графин вина и кричал – просто страсть! И глазищи такие выпучил, точно окунь в нашем пруду. А что касаемо тех тонкостей литературного творчества, о которых Вы так складно говорите, то оставим этот разговор, – для меня это недосягаемая наука, хотя я и училась в губернской гимназии.
