* * * * *
В момент трагической гибели Акулины в печи лесника стали необычно ярко вспыхивать берёзовые дрова и трещать, как выстрелы из многих ружей. Иона Петрович сидел на табуретке у печи и, не отрываясь, смотрел на огонь, а огонь, не отрываясь, смотрел на Петровича.
Лесник встал и подкинул в печь ещё целую охапку сухих дров. Потом снял со стены гитару, сел опять перед печью и стал наигрывать странную мелодию. Даже не одну внятную мелодию, а как бы набор мелодий, причём разных темпов, почти какофонию. Порой он просто бил по струнам на одном-двух аккордах и даже стучал по деке, какой-то сумасшедший ритм. И чем сильнее разгоралась новая охапка сухих берёзовых дров, тем сильнее увеличивался темп его игры и, странным образом, треск горящих поленьев попадал в размер его боя, и создавалось ощущение бешеного ритма двух шаманских бубнов – внутри и снаружи печи. И, когда совпадали ноты струн и поленьев, печь вступала в унисон с гитарой и начинала подрагивать. А волосы на руках Петровича поднялись и превратились в маленькие антенки, и сам Иона стал как будто бы одной большой антенной, принимающей очень далёкий, и очень мощный сигнал. Глаза его затянулись плёнкой и скрыли синеву, а тело начало вибрировать изнутри на одной волне с гитарой и печью. С ним опять случилось то абсолютное наполнение неведомым светом и энергией, при котором он считал, что надо бы умереть. Но он не умирал, а как бы исчезал из одного измерения и начинал существовать в нескольких, и это был уже точно не он, а то непроявленное, о котором он знал, говорил и даже бывал в нём, но потом не мог ни вспомнить, ни передать, ни тем более испытать заново, когда возвращался.