— Ты изменился, Иона.
— А ты нет.
— Тридцать лет прошло.
— Тридцать два.
— Ну да… ну да…
Пока Петрович растапливал печь, губернатор осматривал нехитрое жилище лесника. Центральной фигурой в избе была печь, белая с синими и красными узорами на углах. На узорах угадывались снежинки, ёлки и свастика. На стене висели рядом ружьё и гитара, стволом и грифом вверх. Между окнами книжный шкаф набитый до отказа. Над шкафом портрет седого, смуглого человека с красной точкой в середине лба. В углу мойка, там же выше, полки с вымытой посудой. В доме было чисто, как будто только что вымыли пол, стены и даже потолок. А когда затрещала сухими дровами печь и по дому начало разливаться тепло живого огня, стало вдруг совсем уютно, так что никуда не хотелось уходить.
— Ты же понимаешь, Иона, я тогда никак помочь не мог.
— Да ты и сейчас не можешь, Серёжа, сейчас даже более, чем тогда. Ты уже в обойме и ты не стреляешь, стреляют тобой. Ты не майся, я обиды не держу, да и никогда держал, я всё понимаю.
— Но ты же против, чтобы я медведя убил. Я знаю.
— Да, против. Но ты не медведя, ты страх свой убиваешь. Пытаешься убить.
— Ты думаешь я до сих пор боюсь?
— Боишься, и чем дальше, тем больше. И я не хочу, чтоб ты этого медведя убил. Я за тебя боюсь. Это третий, двух ты до меня пристрелил. Меня тогда здесь не было. А сейчас я здесь, и я тебя прошу – не надо этого делать. И я тебя предупреждаю – этот последний в твоей жизни. Оставь его жить и сам останешься.