МОСКВА. РЕДАКЦИЯ
Манёвр пенки

1

В своей английской резиденции Бен ходил с голым торсом. Он только что вышел из горячего душа и просматривал события в мире. Под мраморным пресс-папье, возле дорогого китайского фарфора лежал его планшетник, который на случай последних событий всегда был под рукой. Да, Бену не приходилось долго готовиться к выступлениям: перед пресс-конференциями он вчитывался в каждую новость – не мог ли где-либо он ранее наследить и даже нервно ломал крекер. Затем всё по-новому – горячий душ, индийский чай, события в мире.

Бен случайно вспомнил, когда колесил на своём велосипеде, как в детстве, в школе артистизма, он обижался на пожар – одну единственную реплику ему дали произнести тихо, но не отрешённо, со сцены в зал: «Пожар!» Приходилось ли вам лицезреть подобное эпизодическое действо? Для чего такая задумка? Зачем такому действующему лицу отведена роль ждать за кулисами назначенного часа, чтобы в величественной форме сыграть: «Ну, что нового, шут?» Подобная вербальная вставка нужна для сопричастности, когда каждый зритель, сидящий в зале, нелепую на первый взгляд фразу пропускает через себя, становясь сопричастным явлению или даже событию.

Точно также происходит манипуляция сознанием. При этом искажаемая действительность – это и есть своего рода лицедейство. Украина, а точнее происходящий в ней ужас – это самый правдивый симулякр, в котором не отменяется ни запах солярки, ни пострелять. Но в нужный час тот самый эпизодический герой и произносит свою реплику, отчего возникает чувство сопричастности к искажаемой действительности. При этом в информационном поле остаётся прежняя повестка, но под иным соусом – блюдо, которое раньше подавалось под соусом пандемии, теперь же – это просто соус.

Символы транслируют нам. Вызов пандемии был нами принят. Мы сыграли по предложенным правилам. Теперь был наш выход – пацанский. Нужно было это или нет, вопрос риторический. Если на встряску не ответить встряской – мир станет периферийным.

Каждый раз, когда Галина Леонидовна – бухгалтерша из нашей редакции произносила слово «концерт», она делала это на французский манер. Её провожал Чугуев, который был моложе её на восемнадцать лет.

— А чем вы увлекаетесь, Геннадий, помимо театра?

— Мне нравится просто наслаждаться жизнью.

— И в чём же это наслаждение?

Когда они вышли из театра, лил дождь, и Галина Леонидовна накинула на себя перламутровый плащ с багряным пояском. Чугуев насупился, но потом ответил Галине Леонидовне, что он думает о высоком: перед тем, как помочь перейти ей через лужу, он положил в неё кирпич.

— И в чём же высокое для вас, Геннадий?

Чугуев хотел ринуться за вторым кирпичом, но его спас красный свет.

— Мне нравится заниматься… увлекаться компьютерами, что-нибудь изобретать.

— И по-вашему это высокое?

Чтобы не вводить Геннадия в краску, бухгалтерша решила поддержать разговор о «компьютерном высоком». Чугуев рассказал ей, что такое интерфейс, откуда произошло слово «спам», и как зародился «баг».

Вместе со всеми на перекрёстке постояв и перейдя по мокрой зеленоватой зебре, выйдя на Страстной бульвар, они оттенились в листве намокшего каштана.

Над головами слетались воробьинообразные и шумно усаживались на звонкий парапет. Если зеваки, чьи измышления дали трещину, собрались на высоте – на перформанс, значит, это, скорее всего, гости столицы. В поисках необходимости оседлать непознанное, трещина в их измышлениях разошлась на длину страховочного троса. И наоборот: кто из них эту данность связывал с выходом номера в печать, тем овладевало чувство познанного, когда пронизывающий глубокой синевой, своим дотошным диким взглядом с парапета испытующе скидывал. Слетая вниз, так и не успев придвинуться, никто не знал, сколько ему лет, а он всё знал и мог предвидеть. Как только ты сдашься, – победит остальной мир, в котором тебя – не видно!

За окном, с видом на широкий проспект, с тёмными жжёными кольцами от покрышек и торговыми лавками, раскачиваясь на ветру, работали промышленные альпинисты. В прошлый раз, протирая и прильнув к толстенному стеклу, один застал прекрасную картину: Вероника ставила блюдце с чаем на стол главреда. Правда, вышел конфуз. Верхолаза не распознал экскаваторщик Саня, когда тот спустился и отцепил страховочный карабин. Едва отцепившись, его настигло нестабильное давление в гидросистеме стрелы – подставил голову у лавки с самсой. Далее – примирение сторон, инцидент исчерпан, но память к верхолазу не вернулась. Впоследствии его жёны истерили, мол, любой нормальный родитель хочет общаться, а этот совсем не желает видеть своих детей. Тогда-то и разместил главред Николаич заказную статью у себя в номере про суровые будни иностранной рабочей силы, а строителя услуг на высоте – с провалом в памяти, – привёл к себе в редакцию и назначил начальником шлагбаума, правда, у себя в загородном доме.

Ещё поспорив о том, о сём: и что гудрон не остыл, и жилые постройки упрямо наступают на территорию кладбища, – пернатые, покружив над высотками, выбрали вон того – обезумевшего за четыре монеты.

Совещание закончилось, и все вынырнули, чтобы распределиться по «аквариумам». На проводе было молодёжное издание, юношеский голос чеканил: «Мы хотели бы осветить одно событие, и у нас возникло разногласие, а так как ваш журнал специализируется на событиях в мире городской жизни, то приходите к нам с вашими рекомендациями».

— Звучит как угроза, – ответил я. И действительно, к совместным проектам с начинающими молодёжными изданиями не только издательские дома лояльны; но идею подхватил Николаич, которому как учредителю журнала льстило, что речь шла не об интернет-изданиях, а об обложке с его физиономией. Конечно же мы посмеялись. — Благодарю вас за любезность, надеюсь, ваш премиальный фонд от этого только выиграет.

Николаич выхватил меня через открытую дверь, когда я выходил от дизайнера с рекламной брошюркой в руках; он разговаривал у себя по телефону, когда показал мне зайти:

— Хватит троить, сначала прёшь, теперь троишь, не газуй, я думаю взять его осенью. — Под чучелом с огромными клыками, висела карта, утыканная красными флажками. Острые иглы впивались в регион или даже в целый континент, когда он возвращался из очередной поездки. — Нет, в ЮАР не едем, не сезон, дожди, и буйвол вялый… ладно, позвони мне через недельку, когда я вернусь с Камчатки, – он положил трубку и забыл, зачем меня вызывал:

— Что там у тебя? – спросил он, ведя своим белёсым усом.

— Да, в общем-то… на разворот подумывает зайти одна компания…

— Ну, так и бери её… слушай, когда будешь выходить, попроси корректора ко мне зайти.

С макушки сидящего на брусчатке и расставившего позади себя руки стекала вода, а в голове – зияли мраморные извилины. Его обступили зеваки и пытались привести в чувства. Жара зашкаливала, и номер практически был свёрстан. Протащить военную тему, осветив события, «желательно не поцарапав броню», было моим очередным редакционным заданием. Билборд с номером телефона и с изображением подростка, у которого не хватает переднего зуба – надпись: «Что Ты Видишь?»

Решаю купить воды и тут же попадаю в холодный от кондиционера подвальчик с узкими стеллажами и коридорами. Передо мной у кассы, в короткой футболке, периодически пригибаясь, расставляет на ленту продукты молодая мама: из-под шлёвки на шортиках шевелится синяя бабочка. Чувствую себя промышленным альпинистом. В коляске сидит ребёнок и буравит меня глазами цвета бабочки. Прикидываюсь шлангом. Если человек не высказал своего мнения, оно остаётся при нём; если же он его высказал, то при нём остаётся тот, кто сидит в коляске. Расплачиваюсь и покидаю лавку с ощущением чего-то недосказанного. На брусчатке никто не сидит. «Я Вижу Минус Один!» Выйдя на Никольскую и миновав Казанский собор, вдыхаю волосами воздушные массы метро.

Среди спускающихся по эскалатору – глава администрации городского округа Лыткарино. Сегодня у него не задался день, и ему пришлось воспользоваться подземкой. На проспекте с неоновыми надписями секс-шопа и сантехники он решил расстаться со своими каштановыми кудрями. На прилегающей к парикмахерской территории проводились дорожно-ремонтные работы. К навеске трактора была подвязана цепь; из открытого люка ею никак не могли вырвать что-то грузное – из ямы: принимая натяжку, трактор, сотрясая землю и грохоча, дыбился, подскакивая на месте, и упреждающих табличек не выставили. Между тем, расставшись со своими каштановыми кудрями, человек намеревался зайти в магазин сантехники, когда что-то увесистое пронеслось мимо уха, и – стрижку как топором снесло. За расцепление звеньев работники городских служб выругались. Глава администрации Лыткарино, с испорченной причёской и с зияющими из головы окровавленными мозгами, подошёл и заглянул вместе с остальными дорожными работниками в яму, из которой торчала наполовину порванная цепь. Столкновение атрофированного любопытства и пытливого ума, когда за столичной суетой распознанное перестаёт тешиться догадками.

Москва уже давно превратилась в агломерацию с бейсбольными битами и потёкшей тушью, и провинциальный образ никуда не делся, но остался пребывать с ними, кто отказался от чувства меры. Интеллигентного вида мужчина ломится в майке-алкоголичке, в сланцах, с тёмным двух с половиной литровым баллоном пива, зажатым и булькающим под мышкой. Не потому ли такая неказистость со временем подкрепилась потрясающей несуразностью? С перекошенным лицом архитектурой, настолько нужно не любить себя, чтобы отрешиться от остального мира.

У железнодорожной платформы, откуда-то из кустов припрыгал желторотик – подбитый, смотрел болезненным взглядом. Пытаться изловить его, чтобы починить ему крыло, – занятие долгое и ненужное, но вдруг – тот упрыгал к прохладной воде, на которой держалось семейство: мама на чеку и утята – повторяют её жесты. Двери закрылись, и в переполненном тамбуре электрички не продохнуть. В поисках своего благодарного слушателя, через нас пробираются музыканты. Перед самым моим лицом стоит батёк в клобуке – во взгляде что-то от бескрайней пустыни, в руке – чётки, напоминающие уральские изумруды. Смотри, чтобы никто не прельстил тебя; и от плевел зёрна отделяй, истинные мотивы – от нахлобученных ценностей.

Под многовольтными проводами, с живописными видами и цветущими одуванчиками, с полей доносится звук газонокосилки; запах свежескошенной травы набегает вперемежку с дымом от шашлыков. Кто-то с разбега ныряет, а кто-то продолжает плавиться, как сыр, лёжа у реки, или в тени кустарников, играя в домино. Младых лет, на вид цыган – ему бы жить да играть, избавившись от своих костяшек первым, сказал что-то весело и кинулся, разбежавшись, чернявой головой уйдя в тину. Компашка рассмеялась, видимо, не сильно огорчившись скорым его выбытием.

От нагрянувшей несообразности на душе стало неуютно: цыган долго не выходил из воды так, что приятели засуетились, озираясь, не досчитавшись словно важной какой-то детали, устраивая ор, переходящий моментами в истинные пощёчины.

Неподалеку, на том же берегу, появилась группа учащихся младших классов – человек 15-20.  В пёстрых футболках, в сопровождении нескольких взрослых, они весело шагали по камышовому полю, получая на ходу какие-то инструкции, видимо, обсуждали между собой план действий; заиграла энергичная музыка, и розово-зелёной завесой расстелился дым – снимали детский музыкальный клип с участием самодеятельности. Сквозь неплотный заслон от дымовых шашек, когда дети прыгали, как зайцы, ракурс съёмки оператор старался менять, но как бы он не менялся, объектив камеры постоянно выхватывал, натыкаясь помимо прочего хлама, на Валерия Петровича и его напарника по сценическому образу – Тодосия. Обгоревшие и задымлённые, с чуть затуманенным взглядом, оплавленные на солнце две любознательные фигуры Петровича и Тодосия лежали и портили на фоне падлаватых одуванчиков работу оператора, тот так напрягся, что в кадр попал даже цыган – ниже по течению простой, но скрытой реки, лежал он на песчаном берегу, в окружении своих несчастных друзей.

Петрович махнул рукой и взял наливную китайку, чтобы кинуть уткам. Процесс кормления уравновешивает: как они великолепны, не дерутся за кусок, ласковые и тревожные. Совсем не хочется в подобные идиллические моменты говорить о генеральских должностях, геополитике и ошибках руководства – только не для Петровича. В ход шли аргументы, насколько соседнее государство после присоединения, не будет утягивать на дно экономически. Тодосий подтрунивал над рассуждениями Петровича и говорил, что мы уже – на дне, которое осталось пробить. 

Надкусив, Валерий Петрович швырнул кусочек в воду. Нырка, тут же подхватив, подвинула его клювом молодому потомству. Петрович швырнул ещё – история с клювом повторилась. Он подумал, что произойдёт, если кинуть целое яблоко: как поведёт себя семейство? Глупо, конечно, но он так и сделал. К плоду, оказавшемуся в воде, держащемуся, как поплавок, утки не притронулись. Посмотрев на Петровича, как на неприкаянного, они уплыли, посчитав, что он чем-то огорчён.

— Юграша, – сказал Тодосий, наблюдая всю эту картину, – к рассвету не приведёт. Вы как были охотниками на мамонта, так и останетесь. — Теперь взял яблоко он и, усевшись на траву, тяжело вздыхал и откусывал, по кусочкам разбрасывая на воду, приглашая птиц к обеду. Утки вновь подплыли – мама и четверо утят – совсем рядом. Тодосий и утка: что ей перепадало, она тут же отодвигала клювом в пользу потомства. — Как в них можно стрелять? – сказал он. — Не понимаю.

Вдоль красного кирпичного фасада растянут баннер: «Сдаётся в аренду». Административно-хозяйствующее крыло, отвечающее за просвещение. Редакция журнала «Бой&U», в подвале которой на стенах были развешаны грамоты и фотографии с изображением диких животных, байдарок с вёслами, заляпанных уазиков, заснеженных сопок Сибири. На запылившейся этажерке видны книги и журналы, кубки и призы. Меня буквально облепили стажёры за тонкостями журналистики, что называется, «снять фактуру». Свою позицию обозначил пригласивший меня и звонивший ранее главный редактор молодёжного издания: с блестящим продетым под нижней губой ртутным шариком и виднеющимся на подбородке пушком – мы сошлись во мнении, что «нетленность» печати очевидна и её преимущество перед убиваемым интернет-контентом налицо; далее мы акцентировали связь имиджа с проверенным временем глянцем и предвосхитили грохот, с которым на дорогие диваны солидных рекламодателей падают такие уважаемые издания, – как наши. У дверей с табличкой с хлёстким названием «Бой&U» мы ещё раз обменялись любезностями, и молодой редактор, пригласивший меня, ещё раз поблагодарил за потраченное время. Я давно не был в обществе ценителей своего дела. Воистину жизнь – это аренда, и если ты решил ковшом экскаватора вскопать то, что принадлежит тебе по праву собственности, – это уже субаренда с двойной, а то и с тройной рентой.

У главреда Николаича, когда он вызвал к себе Веронику – сделай два чая, настроение отличное. С шеф-редактором они обсуждали тематическое наполнение будущих номеров.

— Я предлагаю заменить «выстроились в ряд планеты» на «было тихо, город спал». И убери из текста Венеру и Меркурий – слишком расплывчато. И потом ты пишешь про дикую зелёную птицу в городском парке… ладно, что у нас с некрологом?

— Вы про последний случай?

Главред надел бейсболку.

— Он что, вправду растерялся? – сказал он.

— Немыслимо! Буйвол выбежал, а он сидит в тростнике, а ружьё его…

— Надо бы подсократить, – перебил его Николаич и вышел, оставив Веронику стоять с двумя кружечками чая.

На следующий день в московской редакции был аврал. Вероника перепутала график выхода, и теперь ничего не будет готово ко вторнику. Главный в такие моменты как бы становился тенью самого себя. Выпустив пар, он переходил на общение на спокойной волне. Решение было принято спонтанно. В связи с тем, что недоступный дизайнер Костя перед отъездом в Турцию припечатал внешний диск со всеми рабочими материалами, то каждый из нас, будь то юрист, рекламщик или колумнист, обязан был внести свою лепту в вытягивание номера из пропасти. Ещё загвоздка была в том, что все исходники Костя накрепко «задвинул в сейф», и чтобы получить доступ к его рабочему компьютеру, нам пришлось долго добираться до дня рождения его жены. Но чудо случилось, и ко вторнику всё было сделано, хотя и, с точки зрения освоения программ вёрстки, не так удачно: на одной из иллюстраций мне так и не удалось пририсовать рожки одному лицедею.

С сочувствием относясь к своему партнёру по тяготам сценической жизни и не только, сам же тяготясь размышлениями преимущественно о несбыточных надеждах, Валерий Петрович, будучи любознательным по своей природе, не всегда соглашался с мнением в особенности художников и режиссёров. Однажды он пририсовал шариковой ручкой глаза на абстрактной картине «Три фигуры» из Третьяковки, за что ему вчинили вандализм. «Почему нет глаз, рта, никакой красоты», – говорил он на суде, заявив, что пририсовал глаза на картине Анны Лепорской по просьбе детей.

Вроде всё сходилось, нужно было работать дальше не грузчиком, а талантом… талантливым грузчиком, ведь на одну зарплату и пенсию моряка исправно жить не станешь, поэтому приходилось брать подработки аниматором на Кузнецком Мосту или на малой сцене, куда приходили напарники, кооперацию которых хулиганством назвать было трудно, но были они ещё те любители дуракаваляния. Сидели как-то на кухне они с Тодосием за столом с переполненными пепельницами, да и не унимались, за что Персы подмяли Вавилон, душили буквально друг друга: «Ах ты, морда!» – на полу уже хватая за грудки, перекатывались – ростовые куклы волка и зайца. Днём ранее они отыграли «Волшебника Изумрудного города» в ИК Владимирской области, после чего Железный Дровосек одолжил у Валерия Петровича неприличную сумму. Сегодня же, из-за речей одного высокопоставленного чиновника между артистами пробежала кошка, а телевизор перестал показывать. Взаимная претензия скопилась ещё со времён, как они не смогли договориться по поводу преимуществ ирландского виски над шотландским. Разлитый из одной бочки, шотландский всё же выигрывал, так как в ценовом сегменте был нацелен на экономически невостребованную часть населения, отличаясь выдержкой и ароматом, не сопоставимым в равнодушной степени с настоящим эстетом с горящими жабрами. 

В залитой солнечным светом московской редакции происходило противостояние. В кабинете главного было не на шутку остро и нелицеприятно. В ход шли фразы, которые открывались моему скудному словарному запасу. Уже отзвонили колокола, и обратного хода не было. Из всех корректорских правок убрали одну известную фамилию, но в «хвосте» она всё равно всплывала, что наносило урон некоторым интересантам. Поражаюсь умению отставных кэгэбэшников мимикрировать в соответствие с внезапно спустившейся разнарядкой. Так как нежелательная фамилия известного российского предпринимателя была удалена не полностью, по соседству, дабы подсластить пилюлю, решили разместить чужой некролог, и дело даже не в том, чтобы тучи разведя руками, вкручивать вместо солнца в небе луну, важнее было то, что происходило в коридоре, а там – столпились работники редакции, на лицах которых было два вопроса: либо уволят сейчас, либо на повышение пойдут все. В одном из ранее вышедших номеров, пока Николаич был на Камчатке, был допущен ряд серьёзных ляпов. Корректор Фёдор Архипович был в загуле, а шеф-редактор – не уследил. После того, как вскрылось, что номер ушёл в типографию без приличной вычитки, за неплотно прикрытой дверью разгорались страсти.

Утираясь платком, шеф-редактор съезжал по стеночке, а Николаич напирал на него, листая и тряся цветными закладками:  

— Как, ну как такое взбрело?! Вы пишете про чайку и пулемёт, из которого бедуины растрачивают по ней свою амуницию. — Пролистнув и перейдя к розовым закладкам, главред начал сотрясать ими: — Ну, а здесь: написано о том, что из покорённого Мариуполя можно сделать десять тысяч Эйфелевых башен, простите, где вы подсчитали такой тоннаж?! — Непроизвольно заглянув в дальнюю закладку, главред наткнулся на очередную серию предательских упущений. — Мамонты задохнулись собственными газами, не приходя в сознание. Это что, диверсия, Апологет Модестович?!

Ещё полистав в обратную сторону, зрительно примеряясь к колонкам, и на пути натыкаясь на всё новые ляпы, теперь уже не срываясь, Николаич принялся за тихое медленное испепеление:

— Ну, вот ты пишешь, что «отлетело тело» – может быть душа? И потом петунии не бывают оранжевыми. Сосиски у тебя попали в чизбургер, а бабушка Воря из глубинки не имела рационального корня. Вы там как? – дал главный петуха.

После небольшого затишья, в приоткрытую дверь, постучав, заглянула секретарь Вероника, но увидев за столом белого главреда, листающего журнал, и пунцового шеф-редактора, готового раствориться в стене, – вызвала неотложку обоим.

На кухне взорвалась банка с огурцами, и ростовые куклы, катаясь на дырявом паласе, на мгновение замерли, оставив спор – помятые и творчески предсказуемые.

— Ах, ты ж, враг народа, – скатились они в новую борьбу. — Ты сам говорил про паяльник, деклассированный ты элемент – агент царской Малороссии.

— Так це ж коли було?

— Давно, ты пёс шелудивый, говорил, что починишь телевизор и олово для этого принесёшь с паяльником.

— Да не было у меня отродясь ничего такого, – вырывалось у Тодосия, которому Петрович начал заламывать руку, подбираясь к загривку из папье-маше.

— Зачем ты взял это суррогатное пойло, я тебе говорю? – бил его по волчьей пасти Петрович, съехав с темы телевизора на ларёк. — Говорил же я тебе, не нужно брать в этом.

— От объедений с гадостями проходят молодость с порядочностью! – уворачивался от него Тодосий. На следующей недели, не считая нескольких халтур в детсадах, у них высвечивалось очередное мероприятие по проведению конкурса среди муниципальных служб, вот они и оттачивали реплики прямо на кухне.

— Тебя ли волны так уняли, что в датском королевстве нет амплитуды? — Наконец унялись оба, разрезав яблоко напополам, за целый вечер угомонились впервые.

— Це Вилям Шекспир, ты бы не кривлялся, – закусил Тодосий.

То ли от тоски, то ли от внезапно нахлынувших воспоминаний, Валерий Петрович вдруг, отойдя от текста, произнёс:

— Знал ли ты, Тодя, что я корректировщик огня корабельной артиллерии?

— Наводчик то бишь, – безразлично отмахнулся напарник по сценическому образу, уставившись в потолок, который они собирались штробить под проводку.

Чтобы отпраздновать идею Николаича приобщиться к единообразному коллективному труду, мы с Петрухой колумнистом заказали салат «Цезарь». К нам присоединился уволенный, когда-то тоже сотрудник редакции, а по слухам, отлучённый от церкви, Гвинеев – в косухе, с серыми космами, заплетёнными в хвост, на ногах казачки Josef Seibel. По такому поводу Гриша бармен налил ещё Гиннесса. Гвинеев стал вести проповедь. С видом первооткрывателя и с диким совиным взглядом, он принялся рассуждать о жизни: брал из вазочки орешки и закусывал, полагая, что человек вышел из пещеры не для того, чтобы не покаяться и не отречься от самозванства. Клирик уже достаточно нагрузился, но что-то крутилось вокруг его толстой белой шеи, на которую громоздилась клочковатая борода. Он спросил, в курсе ли мы про жизнь без Бога, что – это всего лишь манёвр пенки или маршрут клопа. В этом манёвре мы все увязли, в праздности без покаяния, в вечном поиске фарватера. Мы увлечённо слушали, как ловко он умел обставить.

— Да мне эта яхта совсем не нужна; веришь, нет? — Он сделал брови домиком, словно наехал на мель. — Мне нужно было укрепиться в вере, а меня забросали щебнем, когда я вывез его с подворья. — Петруха ждал вставить слово, рассматривая всё время слегка рябое перед собой лицо Гвинеева. Пытаясь разгрызть нераскрывшуюся фисташку, он неэлегантно подметил:

 — Блатан, положа на луку селдце, у тебя всё ещё наладится: и бабки твои, и плиход. Не длейфуй! Нам нужен плолыв!

Гвинеев развернулся к нему, словно филин на ветке, и своим убеждённым тихим пастырским тоном обозначил:

— А в курсе ли ты, что имя твоё – камень? Камень клином вышибают. У меня есть власть, прощающая за нелюбезность твою.

Петруха сник: пожалел, что вмешался; чтобы его утешить, я решил в такой зашквар вставить свою монету:

— Скажите, батюшка, много ли на свете чудес, от которых тянет в пляс?

Гвинеев отпил пиво и разломил фисташку:

— Понимаешь, братец, жизнь, как не крути, имеет своё начало и конец. Вначале ты рождаешься, растёшь, получаешь опыт, делаешь выводы, а потом подходишь к черте, за которой нет определённо ничего примечательного. — Тут Петруха зашевелился и подал знак принести ещё три пинты. Гвинеев продолжил: — Ты как бы перерождаешься, встраиваясь в новую действительность, чувствуешь, как по-иному пахнет корабельная плесень, по-иному кричат чайки, по-иному выстраиваются слова. Чтобы понять всю силу мысли, тебе не требуется ни мышечная масса, ни нутро, ни мозг, ни кости, ни органика, которая мертва, а ты уже далеко – на пути из мира живых в царствие мертвых. — Гвинеев взглянул на люстрочку и хотел на этом остановиться, но увидев к себе неподдельный интерес, подвёл: — Это и есть великое искушение.

Петруха из беседы выпал, а мне стало любопытно, к чему весь этот месседж. Гвинеев посмотрел, как я взял фисташку из блюдечка, и словно уловил мой вопрос:

— Чтобы проверить тезис, тебе пришлось родиться, – закончил он.

Я хотел спросить ещё про бронированный мерседес, который так популярен в его окружении, но посчитал в условиях крика души это святотатством. Вездесущий Гриша бармен заметил наш коллективно шатающийся разум и намекнул на возможный финиш. Гвинеев напустил на себя строгость и подвигнул оплатить счёт, на что выделил нам с Петрухой два единовременных благословения.

Когда мы вышли из бара, крик чаек пронзал серо-зелёную водную гладь неработающих фонтанов. Подобно звонку коллектора по субботам, аномальная жара не сходила даже вечером и уже несколько дней кряду угнетала своей безнадёжностью. Проект должен был выйти на новый уровень, тем более, что с заготовленным под материал разворотом звонили из редакции, интересуясь, будет ли он готов на предстоящей неделе. «Известно, что до сегодняшнего дня, из сохранившихся, данный вид является самым близким к мамонту. Расскажите, чем вы его кормите, как на него реагируют посетители и вообще, что с ним будет дальше?» – Стажёр молодёжного издания «Бой&U» и работник зоопарка стояли у оградки с лосем, у которого с горба стекала вода.

2

В одном царстве-государстве бегали по кругу мыши. Они то становились жеребцами гнедыми, то опять погружались в возню. Был среди них петрушка, управляемый рукой, на счёт его сказать ничего не могу, поскольку и так всё ясно.

На бега ставила челядь, которая, чтобы не прогореть, ликовала – бурела. В очередном забеге обуревшие не поделили жребий, и началось небольшое мордобитие. Всё закончилось ладно и складно, и мыши вновь забегали. Когда они превращались в жеребцов, то стряхивали со своей гривы земную похоть, а, облачаясь в первоначальную форму и содержание, нагружались прежним естеством. Не могу знать, почему так. Но я могу предположить, что ты – бегун и даже марафонец, а вот в спринтеры уже не годишься, так я думаю, так я размышляю. Следующая остановка станция метро «Беломорская». Мне выходить.

В ранний час, когда все ещё спали, защищая свой район, лаяла собака. Человеку, живущему на одиннадцатом этаже, данное обстоятельство не понравилось. Он обратился к собаке, и из своего окна громко крикнув на всю округу:

— Да заткнись ты, спать мешаешь!

Собака заткнулась, а человек уснул. Голову в пасть к хищнику сунул экскаваторщик Саня. По чайкам палили из гранатомёта. Рожки серые – отчётливо виднелись на рыжей голове. Чёрт, придвинувшись к столу, налил водки из графина – выпил и смотрел; затем сказал:

— Ну, Вальдемар, садись. — Козий глаз наполнился ехидством.  — Рассказывай, чем ты докатился видеть меня? — Из кривой пасти выпадали жёлтые семена. — А ведь я про тебя всё знаю и про начальников твоих тоже всё знаю, и чем ты занимался в детстве. И что тётю Ворю отравил, я тоже знаю. — От подобного угара невозможно было отвертеться. В мыслях побежали события и образы из прошлого. Я никак не мог понять, почему мне не припомнится тётя Воря, о которой говорил чёрт.

— Не бойся меня, я твой друг… и недруг; хи-хи… прикольно, не правда ли? – оголяя свои жёлтые зубы, которые сидели волчьим оскалом, незваный гость не церемонился.

— О какой тёте ты говоришь? – спросил я.

Уже над головами взыграли молнии. Ещё раз выпив и закусив помидором, поставив рюмку на край стола, козий глаз проговорил:

— Да о той, которую ты с балкона сбросил.

С криками: «Боярышник, дайте мне боярышник!» – мимо окна пролетел вниз Апологет Модестович – человек с одиннадцатого этажа.

— Да-а, и куда только смотрит Госпотребспиртсоюз?

— Как же я мог её сбросить?

— А вот это не нам с тобой решать.

Летний дождь пронёсся градом, успокоившись, – исчез. Вышло яркое солнце. На окружённой зеленью каменной аллее играли дети. «Господи, к тебе пришёл». В дверной проём задул песок, оставляя свежие следы. «Господи, к Тебе пришёл!»

— Да ты заходи, заходи. Я слушаю тебя, – передо мной стоял Господь, который говорил на доступном, понятном мне языке. Отчего-то вдруг мне стало неловко; оттого ли, что, занятый своими делами, почувствовав моё смятение, сказал мне так:

— Ты накормлен, напоен, чем мне тебя обогреть?

Я не знал, что ответить. Неужели, всё так обстоит?

— Ладно, как тебя, Вальдемар, давай, времени у меня мало, а у тебя ещё меньше.

Тут я начал терять Его из виду, но успел крикнуть:

— Девушка!

— Девушка в бёдрах от бровей, в которую ты влюблён! Следующий!

Губернатор Роман Приседайло из-за своей длинной шеи имел привычку голову слегка пригибать. Войдя, он целился взглядом в кромку стола из цельного массива и, стоя у дверей, тёрся своей гусиной кожей о край белоснежного воротника, из-под которого виднелись синие языки пламени. В Госдуме предложили отказаться от англицизмов: Wildberries, Ozon – им предлагалось раскошелиться на переоформление своих логотипов сразу по всей стране. Идею лелеют годами, десятилетиями, а крушат – в одночасье. Ну и что, что громоздко, зато необычно, смело, с претензией на ультрасовременный дизайн – на голове шлем с блямбой и проводами. Унылая выставка народного достояния с отечественной нейросетью и фланирующими, разговаривающими с ужимками, чудо инженерной мысли – определяющими по походке платежеспособность граждан, – кредитные роботы-меломаны – в пластиковых кофрах, смакующие лёгкую послеобеденную отрыжку. Меломан-заёмщик так сможет слушать беспроводную музыку, водрузив шлем на голову, правда, устройство быстро разряжается. Но над этим работают, ищут решение, а заодно и порт в вестибюлях метро. «Странно. Что может быть не так? Ни тебе исключительного стерео, ни заявленного сигнала, ни поддержки любых стандартов на немыслимой частоте…»

Отчитавшись о проделанной работе, губернатор Приседайло неожиданно был вызван в неприметный кабинет с плотными шторами, цвета запёкшейся крови.

— Тебя ведь в детстве записали не как Роман? – заговорил хозяин неприметного кабинета: из-за слегка развёрнутого в сторону двери света от настольной лампы лица сидящего за столом было не разобрать.

— Там ошибочка вышла.

— В смысле?

— В метрике, когда дядя Валера… прошу прощения, когда Валерий Петрович пришёл в ЗАГС зарегистрировать меня, то позабыл, что ему моя мама – Ираида Фургаловна сказала. А наказала она ему, чтобы записал меня Романом; но он то ли с дуру, то ли по памяти худой – и … в общем, записали меня как Гол.

— Гол?

— Да. Полное – Голлей.

— А дальше?

— Когда он вернулся, то перечеркнул в свидетельстве имя Гол и сделал приписку сверху шариковой ручкой – Рома, как и просила изначально мама.

— Он что у тебя, отставший от жизни по*уист? – привстал куратор, чтобы сдуть пылинку с дальнего угла стола. — И как ты губернатором-то стал? – опустился он обратно в кресло. — Ты не смотри, что я сижу тут у себя на уровне ниже среднего… ты вот, что скажи мне лучше: почему у тебя на участке человек с окровавленными мозгами разгуливает?

— Разве?

— Вот смотри, что пишут: «Мужчина с окровавленными мозгами и авоськой в руке идёт по улице Смольной в Москве в сторону станции метро «Беломорская». Местные жители попросили полицию поймать мужчину».

 — Может, он в магазин идёт, или в баню?

— Железная у тебя логика, Голлей! Баня ­­тело моет, церковь – душу, а аптека – организм. Я спрашиваю, почему он идёт в таком виде?

Приседайло втянул голову в плечи, словно увидел гильотину. Подтасованный разум теперь затеял игру с ним. Испытывая жгучее головокружение от протестного вопроса «что мог делать человек в таком виде у него на участке», покуда ножи ещё не опустились, губернатор стал жалким и неприметным, как кабинет, в котором он всё ещё стоял у двери.

—  «Живи разумом и хорошими чувствами», а? не твои ли слова, Рома?

— Простите, вы сказали, он идёт к метро, может он чего в нём забыл?

— Вот это ты мне скажи, чего он в нём мог позабыть?

— Ключи, например, вот и в квартиру не может попасть – возвращается, их обязательно кто-нибудь нашёл и оставил у касс.

— Может – не может, у тебя всё одно. Улица, по которой он идёт – Смольная, а метро – «Беломорская». Знаешь, что это такое?

— Замоскворецкая.

— А если он по ней к нам рванёт?

— Шествие получится, – с растерянным видом заключил губернатор.

— А оно нам надо, чтобы на нас кто-то с авоськой катил?

— А может, он идёт в метро, чтобы в нём затеряться?

— Этого допустить нельзя, – старательно примял какие-то бумаги у себя на столе начальник неприметного кабинета и, довернув лампу в лицо, ослепил светом. Губернатор, как лесной ёж, стал морщиться, а куратор, не меняя вдумчивый тон, уже как будто сам себе, проговорил: — Всё я не могу понять, Приседайло, ты с нами или без?

Не мешкая ни секунды, тот сделал несколько шагов по направлению к лампе и восторженно заявил:

— Всем сердцем! Я готов идти с вами до конца!

Куратор отвернул лампу. Приседайло почувствовал временную слепоту, затем, подождав немного, представил, как спустившийся в метро гражданин вынимает гранату и, зубами выдёргивая чеку, кидает в Приседайло.

— Может быть, его задержать и впаять ему штраф? – предложил он, когда зрение к нему вернулось.

— На каком основании? Он просто идёт и ничего не делает.

— Может, отследить его действия?

— У него с собой ничего нет, только паспорт. Ты же читаешь сводки. Должен знать. Возьми стул – присядь. Я и сам, позвав тебя, немного в недоумении. Давай рассуждать логически: ты вот на своей выставке все уши прожужжал про китайскую модель социального рейтинга.  

— А какая взаимосвязь?

— Видать, не зря тебя перепутали в ЗАГСе… Это работа городских служб отлавливать сумасшедших. А мы занимаемся рублём. Да и потом, конституцию мы должны чтить, права любого человека – непоколебимы.

— Рублём?

— При том, что мы его придумали, он ещё дальше уходит в цифровую тень, превращаясь в загадочную субстанцию. У бедолаги только паспорт, что ты об этом скажешь?

— Ну, он носит, может быть, его всегда с собой, – выжимал из себя Приседайло.

— Это значит, что мы не сможем отследить его действия. Где поступки? Где транзакции? Мы тебя и просим, чтобы ты на выставках рассказывал про переход в цифру, когда появится возможность не только тотального контроля, но и метода воздействия на отдельную личность. Не захотел воевать против недружественной стороны – отключите ему свет за неуплату, теперь не сможет ничего ни продать, ни купить, ни выехать за пределы страны, ни водить автомобиль. Наше общество в массе своей аморфно, оно растеряло пассионарность, и поэтому – нам осталось его дожать, сформировав лояльность, какую мы захотим.

— Я вот только не пойму одного: как это связано с тем, кто идёт к метро?

— Эх, Рома, пруд облагораживает человека. Пока у него в голове виднеются мозги, он опасен. — Начальник плеснул Роме из графина. В это время раздался телефонный звонок, и начальник внимательно стал выслушивать говорившего, плотно прижав к уху телефон. Закончив разговор, он, потирая одну о другую руки, повеселев и слегка напевая, выдал тираду:

— Каждый хочет любить: и солдат, и моряк; каждый хочет вертеть и невесту, и друга. Появилась первая информация о нашем подопечном. В прошлом – продавец шаурмой, в настоящем – глава городского округа Лыткарино. Год проживал в деревне у родителей, где научился разговаривать по-татарски, потом переехал в Москву, где научился второму языку – русскому. Своё шествие он объясняет личной неприязнью к ветеринарным службам.

— А что ему не нравится? – успокоился окончательно Приседайло.

— Устроили, говорит, груминговый салон.

— Прелесть же – декоративные собачки. И потом специалисты моют и стригут им шерсть, подрезают коготки, готовят к выставкам.

— Говорит, что «развели пуделятню».

— И за это идёт к метро в таком виде?

— Сотрудники, которые пытались его задержать, скинули мне видео: вот здесь он идёт и говорит, что не согласен с расценками.

— С чем?

— С расценками, вот послушай: «Они, суки, собак своих стригут за сто тысяч, а я тут триста пятьдесят рублей не могу найти себе на стрижку; а они их ещё в частные джеты сажают и в Ниццу с ними летят. Это не шурум-бурум, а стрижка за триста пятьдесят рублей!»

И начальник, и Приседайло – удивлённо слушали недовольство чиновника на видео. Затем, вернувшись на своё место, нарушил тишину губернатор:

— Вы же сами в своё время распорядились прикрыть недоразвитый бизнес, усилив участок чем-то инновационным.

— А я тебе что-нибудь сказал, Приседайло? Иди – работай пока, молодец.

Вечер совсем сгустил краски. Было не очень приятно из-за инцидента на реке, да что там – трагедии, которая в нас так глубоко корениться, и которой мы так усердно сопротивляемся.

Когда губернатор выходил из неприметного кабинета, с улицы донеслись звуки автоматной очереди.

После того, как глава администрации городского округа Лыткарино перешёл перекрёсток у Госдумы, светофор на нём сломался.

Берегите себя и не выбегайте опрометчиво на дорогу!

В большом холле гостиничного комплекса, под названием «Zов Ручья», с мрамором, – всегда пахнущим парфюмом, при постоянно работающем кондиционере, у стоек с коктейлями и просроченными закусками, дельно курсировали журналисты. По случаю годовщины основания издательского дома, происходил культурно-творческий обмен. Под прикрытием редакционных заданий здесь сновал сброд с зеркальными фотоаппаратами; а разлитое по бокалам красное – отдавало уксусом. За общим гвалтом роящихся групп можно было урывками услышать мнения участников, которые пришли оттоптаться на недогоревших клочках маркетинговой стратегии и PR: «диссонируя с общественным запросом… они публично и официально оставляют недоговорённость… превращая в лояльность или фарс… это всего лишь клише в законы мироздания… мирская участь, встроенная в потребительское благо». Кто-то рассуждал о нынешних продажах сахара, на фоне подорожания которого Израиль готов был вывести соотечественников из России, а кто-то просто соглашался с тем, что планета продолжает вертеться и отражать атаку радиации.  

К нам вышла девушка с яркими губами, в очках, в белой сорочке, в которой напоказ были выставлены груди; она попросила всех на двадцать минут отключить мобильные телефоны. Следом за ней прошлёпал к маркерной доске Дмитрий Медведев и молча поздравил всех с приближающейся победой: не хватало лишь магических заклинаний и заговоров. Позади себя он вывел «Zorro», потом повернулся к нам, собираясь что-то сказать, но передумал, предпочтя глубокомысленно смолчать. Безобидная литера, которую он вывел рапирой в воздухе, и весь безмолвный ритуал, который совершил при тусклом свете, – разве что не начав левитировать, хоть бы на сантиметр от мраморного пола, – скорее свидетельствовали о его воодушевлении и эмоциональном подъёме. Сходить с ума никто не запрещал, а вот опережать события – даже рекомендовалось.

Меня хлопнул кто-то по плечу: в рубашке в сиреневую полоску с коротким рукавом, с пятном на галстуке – в руке бокал красного. Талмудов из издания, которое занималось инвестиционной недвижимостью, где он действовал свободным художником, – уныло улыбался мне.

— О! А вот это наш шанс, Равви, – он подвёл меня к закускам. Любитель опусов и научной фантастики, автор множества рефератов для факультета журналистики и прочей академической свистопляски – с меня теперь не слезет. Сделав глоток сухого, он, увидев во мне собеседника, принялся лить крокодиловы слёзы. Лил громко и весьма подчёркнуто:

— Всех собак спустили. Только прокрутить сигнал сирены гражданской обороны осталось, да натаскать на бомбоубежища. Кидают камни сегодня в тех, чьи фамилии вычёркиваются корректорским маркером, функционал денег весьма ограничен в условиях подмены глубоких человеческих мотивов, зато их и вычёркивают маркером. — Он указал в мою грудь краем пластиковой тарелки и продолжил: — Ты только представь на минуту, обладай мы потенциалом Китая, Запад бы не сунулся, счёл бы в натиске нет необходимости. — Окосевший и надвинувшийся в край, он наконец перешёл на разговор вполголоса, покачиваясь на ветру, и с вылетающей изредка зеленью: — Куда дальше? Руководство некомпетентно. Я могу понять стремление к возвращению утраченного, но парадигма давно сместилась, и оценочные суждения, что полезно, а что пагубно, тоже извилисты. Всё дело в ложном целеполагании, а значит, мы не можем взять долгосрочное управление в свои руки. Встречный огненный пал не сработал. — Вдруг он вернулся к естественному своему звону из заячьей губы: «Но теперь мы наступили не на те грабли».

— Знаешь ли, – сказал я, чтобы поддержать беседу, – мне уже как-то достаточно набитых шишек, чтобы выдавать желаемое за полезное. — Мысль моя Талмудову понравилась, и он интригующе закатил глаза под представляемую барабанную дробь, перейдя теперь к кейсу попроще:

— Видишь вот эти нарезки? – спросил он меня, достав из своей тарелки пальцами салями. — Они окружают нас в повседневной жизни. Работники невидимого фронта не должны использовать их как инструмент стихийности. — Талмудов засмеялся, оставшийся доволен своим каламбуром. Он сделал глоток и поморщился. — Слабый урожай. — Я заглянул в его бокал, а он спросил: — О чём я?

— О нарезках.

— Ах, да: ибо эту стихийность взяв как силу, – сделал он гримасу снова, – может наступить коллапс, разрыв, при этом миропонимание откроется совершенно через иную опосредованность.

— Прости, не улавливаю я тебя.

— Пойми, – стал удерживать, умоляюще меня риелтор, – всё призрачно: чтобы сохранить мир на плаву, нужно врать, – на слове «врать» у Талмудова изо рта вылетела очередь из петрушки с яйцом и оливкой с канапе.

— Светлые и тёмные силы?

— Да, вот ты молодец… будьте любезны, – корифей обратился к сухопарому работнику в ситцевой жилетке за свежим бокалом. — И вот если взять не ту силу, если прислониться к её аэродинамической трубе со всем своим отчаянием, то это чревато кол-лап-сом. — Субстрат ударил оратору в голову, и ему срочно поплохело: с осоловелым взглядом он попетлял к стойке, чтобы ему вызвали такси. Парню и впрямь поплохело, а ещё предстояла работа, и поэтому он не стал больше меня мучить.

Все остались довольны и счастливы, и было у всех всё замечательно, а кто-то даже уронил фотоаппарат Nikon в кастрюлю с супом.

На большой столичной сцене оперного театра стояла Анна Нетребко. Из ее уст исходило лирическое сопрано, а грудь жадно поднималась и выпускала натянутыми струнами рождаемый на крыльях звук. Она исполняла арию из оперы Джакомо Пуччини, Тоска. Посредством мастерства и отточенности ею транслировались страсть и разочарование. Вся её мимика указывала на профессиональную технику исполнения: её нижняя губа, все её эмоции – слова вырывались белыми голубями. Внезапно её грудь наполнилась воздухом, а слова наполнились смыслом, и она выдохнула: Le belle forme discioglio – сияли звёзды, земля благоухала. Безупречно! Вот это выдержка, вот это исполнение! Такая неповторимая лёгкость в голосе – приятная тревога, неприкрытая случайная неуверенность. Все проколы готов ей простить слушатель, все недочеты и промахи. Дива взяла протяжную ноту, потом её голос вместе с оркестром оборвался.

Зрители перестали кушать пирожки.

Теперь они проникновенно слушали бас – наполненный бархатным тембром голос, и – звучание виолончели, добываемое в недрах души отточенной техникой и талантом. Обладатель баса демонстрировал глубокое смирение и покорность; культура вокала сочеталась с уникальным владением актёрским мастерством. Творил и лицедействовал великий художник, бравирующий и осекающийся, сомневающийся, неповторимый мастер перевоплощения — Забултыхайло. Он исполнял всегда так печально звучащую «Утреннюю песнь» Массне, окутывая тенью безысходности, увлекая цепью обречённости, как стрелки часов, спешащие произвести вращение, остановившись у порога бытия — раздались овации: рабочий класс вскочил из своих кресел – изо рта валилась шелуха. Забултыхайло остался стоять неподвижно на сцене с закрытыми глазами. Публика не унималась и продолжала неистово ему рукоплескать. Артист тоже не унимался: застыв оплавленной свечой, он как бы стопорил момент, фиксируя некую новую точку в пространстве. Так продолжал стоять он, – замерев в сценическом образе в ярких софитах, – пока аплодисменты не стали сходить на нет, а потом – и вовсе стихли. Сконфуженная публика переглядывалась, перешёптывалась, интересуясь: «Что происходит? Не хватил ли его удар? Ведь перед ними… статуя…?!» … Наступила полная тишина. «Великий творец – в ступоре, и нужно вызвать доктора…» – удручённый зритель не знал, что и думать: теперь и муху было слышно; мастер обмана приоткрыл один – затем второй глаз и приподнял хитро ломаную бровь: кто-то заметил сей жест и начал всматриваться в лицо: Забултыхайло открыл широко глаза и – подарил публике добрый проницательный взгляд; секунда – и полный зал взорвался новыми овациями и криками «браво». Восхитительно! Беллиссимо! Невыносимо! Вот гад, как напугал! Никого не пощадил. Вот это да! Вот это игра!

После дождя внезапно вышедшее солнце тут же откатилось за дома и вдруг, не ко времени, стало душно – знойно как-то. На спортивной площадке проходили игры. Чугуев искренне любил наблюдать, поглядывая изредка на Галину Леонидовну, и та, заметив неподдельный к ней интерес, решила озвучить непривычную картину:

— Дети жильцов новостроек играют.

— Новостроек в центре Москвы?

— Играют против детей чиновников.

— А почему против?

— Решают судьбу строящейся школы.

— Через игру в волейбол?

— Представьте себе. Интригующе, не правда ли?

Бухгалтерша подвела Геннадия к подъезду своего дома и нехотя одной туфелькой взошла на ступеньку. — Ну вот мы и пришли.

Мимо прошёл мужчина с авоськой, у которого из головы виднелись мраморные извилины, а в теле были дырки от автоматной очереди. Он приостановился, что-то буркнул обоим и ушёл.

— Спасибо, Геннадий, за чудесный милый вечер, – подытожила Галина Леонидовна, как вдруг всё с той же оживлённой площадки, ударившись и отскочив от её розоватой туфельки, к Геннадию подкатился волейбольный мяч. Ему ничего не оставалось делать, как показать класс.

В прошлый раз он – новатор и изобретатель – возвращался из НИИ и столкнулся с детиной весом в центнер. Говорят, такой трюк проделала Луна, когда откалывалась от Земли… Столь необдуманное решение пойти через детскую площадку, оставляя после себя сладковато-убогий шлейф, стоило ему чувства равновесия. Борьба за устойчивость в системе координат на длинных ногах почти привела к падению. Получить верчение сразу в двух противоположных по оси направлениях изобретатель не ожидал. Это произошло в тот момент, когда, идя через оживлённую площадку, Чугуев понадеялся, что его открытия – полезны обществу. Вера есть сущность того, на что мы надеемся, очевидность того, чего мы не можем видеть, вот и наткнулся, отскочив, закружившись странной юлою, от детины с баскетбольным мячом.

              Когда он пришёл домой, к нему постучалась Вера:

— Как я вам? – спросила в тот раз соседка, которой Бог явил через ютуб, что она должна вечером зайти к нему за стулом, на котором она собиралась у себя в квартире сделать фотосессию: вся нарядная, в ушах – серёжки; за одно рассказав, почему теперь в их подъезде никто не живёт с неславянской внешностью и что такое кринжовая психология мажоров.

Один такой рулил целым научным предприятием «Анастас», куда в своё время пришёл Чугуев разработчиком продукции полимерной радиотехники на Автозаводской. Сегодня коллективный Запад настолько вёл себя разнуздано, строя козни всем, что приходилось ломать голову, как своей продукцией дисциплинировать импортозамещение. Главное – сохранить производственную линию, не изгадив полимеры. Терять лицо за ценниками – подумаешь!

— Немного качается, – буркнул тогда Чугуев, готовый к выдаче стула. — Да, выглядите вы отлично… вот если бы мусор ещё не оставляли после себя…

— В смысле? – поинтересовалась обескураженная Вера, в глазах которой сверкнула сталь.

— После вас постоянно присутствует всякий хлам… хотя бы вот, – ножкой стула Чугуев стал тыкать в пустые коробки, скопившиеся на лестничной клетке.

Улыбка сошла с персикового личика соседки.

— Они приходят к нам из Лондона, – сказала она, собрав последний шарм. Но происхождение коробок Чугуева по-соседски не вдохновило… И вот, ему с чего-то взбрело в голову явить перфекционизм, что должно было впечатлить Галину Леонидовну в неожиданной степени; подобрав подкатившийся волейбольный мяч, он гипнотически прокрутил его пальцами, прежде чем отправить – по задумке технически правильно, высоко подкинув над собой.

Игроки на площадке внимательно изучали нехитрые манипуляции с мячом, когда, согласно удлинённому росту Чугуева, перед ними стоял не кто иной, как мастер по волейболу – кандидат, по крайней мере. Не сомневавшийся в успехе Чугуев… безупречно выбил мяч – в противоположную сторону. Самоуправство, однако. Наивно полагать, что на этом всё закончилось; не так, как ожидали своего мяча дети чиновников – он был подан: с каким-то неуютным для них проседанием и так опрометчиво, Чугуева посетила мысль самоутвердиться повторно. Не взглянув на Галину Леонидовну, он бросился в кусты, куда закатился отправленный им мяч. Ещё не отойдя от прежнего фола, из кустов мяч достав, он срезал его, как и в первый раз, и тот упрыгал к футбольной команде – на соседнюю площадку, с которой его тут же вернули отправителю. Наконец Чугуев сделал это более-менее корректно, попав по мячу ладонью, но угодив на детскую площадку с разговаривающими по телефону мамами. Новатор рванул и туда, чтобы оправдаться и отправить волейбольный мяч теперь уже ногой, отплатив за щиколотку бухгалтерши.

— Геннадий, до свидания! – вымолвила она, стоя всё на той же ступеньке. Тихо повернулась и, поднявшись, скрылась за подъездной дверью.

С футбольной площадки с интересом наблюдали поклонники аргентинского и немецкого футбола за страстью и смущением. Курьёз, да и только, настоящий «пинг-понг». Как скоро покинула его Галина Леонидовна! Дети чиновников одержали победу, и для них отстроили школу.

Жизнь завывала пьяным кабаком. На окраине Мытищ из пропахнувших пивом щелей и люков, оскудев, выходили какие-то призраки. В надежде поправить своё положение, чтобы поправить здоровье, топали живые мертвецы. Прямиком к импровизированному призывному участку шагая, они приближались и натыкались на девушек. В шатре – при входе блондинки в клетчатых сарафанах раздавали сосательные конфеты. Горек вкус конфет из вазы.

— Вы разве не слышали о ситуации в Московской области? – зазвонила та, что с брекетами.

— Здесь ли проводится набор желающих отдать свой долг?

— Ну, конечно, вам сколько лет, мужчина?

— А какой у вас ценз? – решил я спросить ту, что всё время краснела и у которой на подбородке красовалась огромная бордовая родинка.

— Смотрите, нам нужны мужчины до шестидесяти.

— Тогда я с лёгкостью подхожу; вот только как быть с физической формой, с элементарным знанием и умением обращаться с оружием?

— Ну, ведь вам всё объяснят. — У меня сложилось ощущение, что девушки-промоутеры разговаривают куда-то мимо меня; я был только у них для чистоты одному им известного эксперимента.

— А делать-то что надо, – спросил я, – и против кого воевать?

— Ой, у меня друг мужа рассказывал, что там им дали команду идти вперёд, так как, знаете ли, большая зарплата, а стрелять можно по берёзам…

Густая масса из оголённых тел оставляет впечатление сплошного синего узора. Добрался до Гудермеса, там ЧВК. Милая дама в строгой форме спросила, трезв ли новобранец. Пришлось сознаться. Накормили, покурили – экипировка, берцы. Оттуда – линия боевого соприкосновения.

В день первый, войдя в комнату, новобранец наткнулся на спёртый воздух. «Пацаны, тут такой случай, когда овца идёт на охотника». В комнате с полумраком, галдевшие у двухъярусных кроватей теперь молчат и смотрят, как отделившийся кусочек синего узора приближается к вошедшему, бросая на ходу:

— Халлоу Москоу!

Не любят, не любят Москву… Недолго думая, как был научен по-спортивному, пыл сердечного остудил, пригладив по голове. Вмешались крутые парни: один даже отвёл в сторонку. «Сынок, крепись. Теперь мы все в одной упряжке». Вскипел по неопытности, от неопределённости: только натасканные на бедность и бесправие – могут. Увидев – дверь с петель, извинился; но крутые парни галдели опять, стоя у шконок: теперь новобранец в одной упряжке с ними – ему предложили нижнюю, с которой он не вставал до самой зари.

А ранним утром огни на рубеже мерцают жёлтой дымкой. Мирта соцветие под бескрайним ясным небом, и теперь на аэродроме – в строю. Как замечательно всё здесь, и одуванчики цветут, и деньги капают на счёт… Расквартировались по новой. Жара. Птицы. Речушка. Звонок из Урюпинска. Жена на трубке – плачущий голос: опять задолжала банку огурцов, а негодяй не хочет подождать и трёх дней. Система дала сбой, оголились управленческие решения, а вокруг нищета и призыв присоединиться к частным военным компаниям. Мужчины Российской Империи в свои лучшие годы не могли или не горели желанием участвовать в самореализации. В связи с падением уровня жизни, массовым оттоком населения, сокращением на заводах и предприятиях, возник формальный повод – укрепить позиции. В случае выигрыша, хозяйство расцветёт, а семья станет новой опорой, правда, неизвестно – для кого, и неизвестно – зачем, но выигрыш должен быть, и он должен быть обеспечен беззаботным существованием. Зарплаты сулили запредельные, а жёны в белых сарафанах, с остатками французских духов во флаконах, не вернув ещё прежние микрокредиты, грезили чудо-печками, провожая, когда гуляла вся округа. «Мы выкрутимся, ведь деньги капают. А ему скажи, чтобы отстал, иначе буду говорить с ним я…» Только выступили – накрыла новая жара, когда под берёзой у брони все прикорнули, а очнулись – все на берёзе…

Я всё-таки завершил общение с двумя анимешками в шатре и удрал. Каково же обывателю, которому не до борьбы с супостатом! За бесценок продан его бизнес; отступник успел спасти свою лавку; а у кого-то и бизнеса не было, и другое у него отняли. Как не было в помине тех, кто не страшился потерять ни имени, ни древка! Как только кровь стала затекать в их двери, невзирая на шестую заповедь, в шатре со стратегией – они укрылись. Других – ищи ветра. Теперь их не вернуть, чтобы предъявить вексель за неуплату. Куда же выплеснули ребёнка-то? Неужели решения зациклены? Может, не всё так, как нам рассказывают, и заявление главного, что мы ещё даже не начинали, лишь какой-то манёвр пенки, при котором осуществляются попытки подстегнуть к встряске, чтобы разбудить скрытые механизмы? Впрочем, неважно! Подмена и так очевидна: за какую пилюлю кто голосовал, какие плюшки восхвалял, какую индульгенцию чествовал.

Спасение – не лежит ли умозрительно в основе особого случая или удела? Или спасение – это не есть спасение вовсе?  Свобода – обратная ли сторона несвободы? Чем глубже общество натаскано на нищету и лишения, тем живее оно в нужный час проявит своё бесстрастие. Теперь не инвестиции – теперь предусмотрительная альтернатива! Минздрав заботится, Минздрав предупреждает о новой надвигающейся волне с пиком, приходящимся на июнь. Её предусмотрительно нагнали в начале отпускного периода, в идеале – сразу после майских праздников. Ревакцинация? Окстись! Проехали – пожарный случай! Взрастить легенду на грядке – дорого; дороже, чем протянуть в Европу газ: лелеять, вынашивать, внушать и удерживать – вот секрет управления, чтобы не срывали с себя роковую символику, и не приносили свой собственный кулич.

Что с финансами? Отказ от доллара – продиктован возможным переводом средств в альтернативные носители. Что с Евро? – Как валюта – не годится. А что с рублём? – Не вписывается в долгосрочное управление. Китай? – Для спокойной гавани подходит мало. Арабы? – В хитрости сильны: могут отнять всё, что нажито в Швейцарии или в Англии. «Прошьём программу красивым узором особого предназначения!» – я вижу надпись на билборде со стоматологией, в которой все системные ошибки не исправляются, а нивелируются. Челюсть пациента переформатирована, бедлам завершён, только с миром не получилось, зато всё идёт по плану «ЗЭД» & «УАЙ», и точка.