— Ну… — я затянул, ибо думал. Сложно ещё думать быстро.

Когда люди говорят – они так быстро соображают. Слова складывают… внутри думать можно медленно, не хочу думать быстро, блять…

— Я ей тогда… — как бы это сказать, — она тогда… — да как, сука, это сказать-то?! – мешается мне. Я не могу думать о задании, когда она маячит рядом, чтобы сдохнуть, не ставьте её со мной рядом, я не могу так нормально думать, когда постоянно нужно переводить на неё взгляд.

Глаза обоих широки, как никогда раньше.

— Я понял, почему она тебе укоротила тогда язык, при рождении, но ты хорош, друг. Ты очень хорош! Я тебя обожаю! Ты – мой любимый! – он встал и был открытыми руками друг о друга, — Охраняй её. Её жизнь в твоих руках. Сделай всё, чтобы она выжила. Старайся, Эй, думай за неё. Думай то, что она не может думать, смотри на неё, смотри в неё, живи с ней. Дай ей знать, что она была права, когда спасла тебя.

Спасла меня? Если я здесь, потому что она спасла меня, то…

— Она прокляла меня…

Я понял, что говорить больше не стоит. Говорить больше нельзя о ней… да… она стоит наверху.

Это немая подружка, ну спасибо тебе. Наверное, самая адекватная из нас, с которой действительно, уж точно, проблем с пониманием у нас не возникло.

Немое отстранённое лыбящиеся лицо стервы, возвышающиеся над ступенями.

— Иди сюда, Оксилия, — подозвал её батько.

— Нам нечего обсуждать, — оторвала она, но не шевельнулась, продолжая свой лыб.