Меня всегда восхищало его искусство перевоплощения: на людях Сахемхет вел себя как истинный аристократ, в венах которого текла древняя царская кровь: сдержанный, спокойный, немного высокомерный, но дома, без посторонних глаз, он становился эмоциональным египтянином — задорным, веселым, немного вспыльчивым и порой ужасно ворчливым. По несколько раз в неделю приходилось выслушивать его недовольство многозначностью английских слов, из-за которых он попадал в нелепые ситуации, связанные с косвенным употреблением разговорных выражений. «Я не китаец, чтобы есть собак, да еще и горячих!» – возмущался он, когда я предложил пообедать в закусочной и заказал фирменные «хот-доги по-итальянски». Пришлось объяснять, что это всего лишь сосиска в аппетитной булочке с зеленью и пикантным соусом из вяленых томатов. 

Время летело незаметно. Каждый год, прожитый с ним в двухкомнатной лондонской квартире, был и тяжелым, и, одновременно, незабываемым.  

Прошло четырнадцать лет, как я увез египетского принца из родной страны. И не было дня, чтобы мы не вспоминали о Стефании. Мы часто сидели в полной тишине с зажженными свечами и молились за ее душу, как умели. Сахемхет пытался не показывать свою тоску по приемной матери, но это слишком плохо получалось. Рядом с его кроватью на столике стояла фотография еще молодой Стефи (другой у меня не оказалось) и горела тихим пламенем ритуальная глиняная масляная лампа. За долгие годы египтянин так и не захотел обзавестись семьей, хотя знакомил его и с молодыми девушками, и женщинами старше него. Но он, зачастую, даже не приходил на свидание, ссылаясь на нехватку времени. Со временем я понял, что по духу он истинный Аджари, всецело влюбленный в науку, и любое вторжение в личную жизнь чужого человека, не похожего на Стефанию, с навязыванием правил и чувств воспринимал как «третьего лишнего». Провоевав с ним не один год, бросил это неблагодарное занятие, хотя очень хотелось почувствовать себя, пусть не родным, но все же дедушкой. А время шло…