Я ушел на кухню, поставил греться чайник, а когда вернулся, юноша стоял посреди комнаты и прижимал к груди фотографию Стефи.
– Отвези меня завтра к Захии, – попросил он. – Он откроет гробницу Птаххетепа. На один день – но откроет!
– Боюсь, что вместо понимания, он натравит на тебя полицию.
– Тогда ты опубликуешь все, что записал. Моя жизнь ничего не стоит, особенно сейчас, – с невыносимой грустью в голосе прошептал принц.
Отчаяние и рассудительность – две абсолютно несовместимые вещи, особенно, если речь идет о человеке, потерявшем близких. Я решил всеми правдами и неправдами потянуть время. Впереди были выходные, поэтому Сахемхет не должен остаться наедине со своей болью – разделю ее с ним, чтобы было легче.
Но в субботу утром мои планы нарушил звонок доктора Винтера, куратора египетских залов лондонского музея, где я работал, пока в восемьдесят третьем не перебрался в Каир. Коллекционер древностей после смерти завещал все собранное за многие годы выставить на всеобщее обозрение. Нужна была экспертная оценка новых экспонатов и организация выставки, в чем я имел колоссальный опыт благодаря неутомимому главе Службы древностей Египта. Я поставил Сахемхета перед фактом, что в понедельник мы оба должны улететь в Англию.
– Едем к Хавассу! – он произнес это с такой решительностью, что вступать с ним в полемику не было никакого смысла.
Только я успел затянуть на шее галстук, как предо мной во всем великолепии предстал египетский принц. Его волосы были распущены в знак траура, глаза – подведены густой черной краской, белая набедренная повязка касалась пола и была закреплена на талии широким расшитым поясом, на обнаженных плечах сверкал разбитыми бусинами воротник из лазурита и бирюзы, довершали облик золотые серьги и два браслета из четырех.