Поливаев, смотря на друга, не осмеливался даже притронуться к нему, не говоря уже о том, чтобы увести его поскорее от сюда, чтобы в порыве гнева, тот не наделал ничего еще более глупого, чем вся эта затея.

– Ох! – снова послышалось за дверьми. – Да аккуратнее же, Прохор Денисович!

– Простите, мадам, но хоть убейте меня, а он все равно не лезет.

– Так уж вы постарайтесь, голубчик. У нас мало времени. Поднатужьтесь, прошу вас!

Вновь послышался женский вздох, что-то упало с глухим стуком на пол, секунду стояла тишина, а потом раздался радостный мужской вопль:

– Он вошел, мадам! Он вошел! Реме…

И вот в этот-то момент, нервы Буженинова видимо сдали, и он, соскочив с колен, чуть лишь не с ноги распахнул дверь в спальню, и с дикими криками взбешенного зверя влетел внутрь. Поливаев не успел даже опомниться. Понадобилось какое-то мгновение, чтобы он пришел в себя и последовал за приятелем.

Когда же он, наконец, оказался в комнате, пред ним предстала прям таки завораживающая картина: Елизавета, пухлая дама, жена Буженинова, стоящая перед зеркалом в новом платье с тугим корсетом из ремешков и застежек, и выражавшая всем своим видом неподдельную растерянность, и ужас, прикрывала рот ладошкой, а её муж, вцепившийся в грудки лысоватого мужчины, тряс того так, что блестящая голова бедняги едва не слетала с плеч.

По всей комнате были разбросаны куски ткани, шпульки, нитки, ножницы, тут же, среди этого швейного хлама, оказалась некстати и трость Буженинова, с которой он практически нераставался. На небольшом же диване, стоящем посреди комнаты, валялись два порванных корсета, а у столика с зеркалом лежал, упавший на ковер, графин.