Секунду помедлив, Поливаев добавил:
– Но все же поверить в её верность мне порой трудно…да как наверно и всем остальным мужьям довериться в этом плане собственным женам.
– К чему же вы это всё клоните? — вдруг нахмурил брови Буженинов, косо посмотрев на друга; излишки алкоголя, принятые в трактире, разлились едким румянцем по его гладковыбритым щекам. — Неужели хотите сказать, будто всех женщин, включая и мою Лизоньку, стоит проверять на предмет измены? Или может я такой дурак, что не сразу бы заметил её неверности?
Трость Буженинова начала угрожающе скрипеть, и Поливаев, заметив эту перемену, быстро опомнился и, положив руку на сердце, забормотал:
– Да Боже вас упаси, Алексей Петрович. Клянусь, и в мыслях не было! Вы ведь меня знаете – иной раз, особенно после пары рюмок горячительного, на ум мне приходят всякого рода философские мысли, ну вот я и подумал, что стоит поделиться с вами одною из таких.
Буженинов насупился. Одно только упоминание, что его пассия, Елизавета Буженинова, ставшая путеводной звездочкой для Алексея Петровича, которую он баловал и любил больше самой жизни во всех её многочисленных проявлениях, могла бы предать его, выводило мужчину из душевного равновесия. А тут еще Поливаев со своими философскими размышлениями.
– Ну если на то пошло, – заговорил Алексей Петрович, задетый словами товарища, – то я тоже хочу кое-чем поделиться с вами, дружище. Если хотите знать, моя Лизавета верна мне как духовно, так и физически. Не было ни единой минуты, ни единого дня, чтобы я усомнился в ней, или она сама дала бы мне повод усомниться в этом. Мы живем с нею душа в душу и доверяем друг другу. Что, не верите?