Когда молоденькая ярко-накрашенная проводница любезно указала его место в вагоне, он засомневался и несколько раз сравнил номер на розовом продолговатом билете с номером на блестящей металлической табличке в правом углу пассажирской полки.
Трясущимися руками стащил со скрюченной спины, засаленный зеленоватый рюкзак, аккуратно положил его на сидение и присел на самый край рядом. Руки не слушались уже пять лет. Старые, покрыты серыми морщинистыми кожистыми складками, длинные, негнущиеся в суставах, как ласты столетней черепахи. Желтые пятнистые растрескивающиеся ногти на синеющей плоти делали их еще уродливее.
Он привык ко всему: наполовину беззубому, дурно пахнущему рту, бесконечным бессонным ночам и дням, хрустящим и щелкающим суставам, безвкусной еде, частым походам в туалет, только к рукам — привыкнуть не смог. Его гордость, его помощники, его кормильцы, всегда проворные, умелые, перестали подчиняться — ныли, тряслись и дергались или висели беспомощными плетьми. Негодные, не способные завязать обычные шнурки, застегнуть пуговицу, поднести ложку к беззубому рту, не разлив содержимое наполовину.
Мимо пробегающая продавщица в одно слово спросила:
— Чай хотите?
— Хочу, — оторвался от своих рук и недоверчиво ответил он.
Женщинам он не верил.
С чего все началось? Много говорит, случаев было.
Мать его бросила. Пять, ему тогда только исполнилось, ушла и не вернулась. Нашли через четыре дня в насквозь промерзшей комнате под ворохом ветхого тряпья — синего, костлявого, живого. Накормили «чем было», в детский дом отправили. Трудно тогда было – война была. Мать он простил давно, только сказать ей не смог – не встретились они.
