-Заходите, бабуля ждет!

И мы вошли в большую, просторную комнату, где бабка Дарья принимала посетителей. Тут стоял полумрак из-за теневой стороны и буйно разросшихся под окнами кустов. Дарья Сизова сидела за большим столом, накрытым ажурной скатертью, положив на него  свои морщинистые, деревенские руки.

-Садитесь за стол-то, не стесняйтесь! – скомандовала она так, словно, мы были ее домочадцами, опоздавшими к ужину. – В ногах правды нет… А вам правда нужна. Вся… Я расскажу все, что знаю, расскажу, потому что, Маруся Соболевская ждет и не уйдет, пока вы не узнаете все. Ты слушай, девочка, Муся Вишнева… Хотя, вовсе ты и не Вишнева! Ты должна носить его, — старуха кивнула на Кенджи, — фамилию. Это так! Его отец – отец и твоего отца, братья они, хоть и от разных матерей. Одна кровь… Только все повернулось иначе… Не переводи ему!

Бабка поняла как-то, что я повернулась к Кенджи, что бы перевести ее слова.

-Не надо сейчас. Он все равно, все узнает и поймет… Маруся здесь.

Ее крупное лицо с закрытыми навсегда глазами, повернулось слегка в сторону, словно, она могла посмотреть и увидеть кого-то, стоявшего за моей спиной. А я оцепенела, едва ли, не от суеверного ужаса, словно, давно уже умершая Маруся могла по-настоящему выйти из-за моей спины и поглядеть мне в лицо.

-Да, Маруся, скажу все!.. – Дарья снова повернулась ко мне. – Она говорит, что ты очень похожа на нее, сердце твое такое же ранимое. Больно тебе будет, но ты не отступишься. Так же, как не отступилась она… Не пугайся! Поздно сейчас пугаться, если ты такая, какой себя уже показала, если ты внучка своих предков. Слушай же теперь!.. Я-то маленькая была, когда все случилось, плохо помню, потому что, не понимала ничего. Помню только их самих – Николая Соболевского, барина, как мы говорили, хотя время господ уже давно позади было. Но он был настоящий барин! Всегда ходил с гордо поднятой головой, умный был очень, командовать в доме умел, но при этом всегда был очень вежлив и добр. Меня, бывало, по головке погладит, вкусненьким угостит, если я приходила маме помочь посуду со стола убрать. Свет от него исходил… Вся семья держалась вокруг него, вокруг тепла его души. Дети  слушались его беспрекословно, даже мальчики, хотя были они тогда взрослые совсем. А уж Маруся, та в нем души не чаяла, больше матери любила, все обнимала его… Александра Ивановна, та другая была, хотя, тоже очень воспитанная, ни одного строгого слова от нее не услышать было, даже если провинишься. Только… как будто, не от мира сего. Тихая, молчаливая. Очень сыновей любила, больше всех в семье. Над ними, будто горлица над птенцами все ворковала, а дочь… Слышала я, как она Марусю всегда папиной дочкой называла – мол, крутится все, хохочет, веселится, как папа в молодости. Никак угомон ее не берет!.. Она одна не приняла Такеши Нигасе. Вежлива с ним была, как с любым гостем, но для нее он так и остался чужеродным басурманом. А уж когда выяснилось, что между дочерью и Такеши любовь возникла, так и вообще видеть его не хотела. Хотя, надо отдать ей справедливость, ни разу слова дурного ему не сказала. Дворянское воспитание! Только все спорили они с Николаем Сергеевичем о нем. Тот-то рад был Такеши видеть, находил в нем приятного, умного собеседника и сразу поверил, что этот симпатичный японец искренне любит его дочь. Но Александра не унималась, все возмущалась, утверждая, что не может между чужестранцем и Марусей ничего быть, не отдаст она ему дочь и до добра это все не доведет. Лучше вон, Вишнев тот же. Молодой, красивый, любит Марусю до смерти – подарки без конца, букеты те же. И то, что служит в НКВД только на руку всей семье – выйдет за него Маруся, и никто их уже никогда не тронет! Николай слушал ее молча, а потом только и сказал – холоп, мол, твой Вишнев. И тогда я, дурочка маленькая, впервые в жизни услышала, как кричит Александра. Она так взвилась, что я невольно забилась в угол гостиной, которую в тот момент убирала моя мать, под самый стол! А Александра кричала, что забыть пора о происхождении семьи, нечего нос задирать, коли в любой момент скрутят за это самое происхождение, да будут они все в лагерях гнить, если к стенке не поставят! Надо, мол, ему хоть раз о семье подумать, а не холить и лелеять дочкины фантазии глупые. Совсем, мол, Маруся от рук отбилась – гуляет с этим японцем везде. Так и до позора недалеко!.. Николай же ни разу голос не повысил, только сказал твердо очень, что никогда не станет дочерью торговать, даже если Вишнев этот золотом семью осыплет. Не нравится он Марусе, значит, так тому и быть!.. Очень он Марусю любил. Больше всего на свете, наверное. Сколько раз я заставала их вдвоем, когда прибегала по какому маминому поручению. Маруся сидела у отца на коленях, словно, маленькая девочка, и разговаривали они тихо-тихо. Только не потому, что тайны у них какие-то были, а потому, наверное, что хорошо и так друг друга слышали. Я понимала это, замечая, что они не прекращали разговора, когда я появлялась. Видели меня, улыбались, даже спрашивали, как мои дела. Близки они были очень, и я думаю, отцу первому Маруся рассказала о Такеши, о том, что любит его, что хочет быть с ним и ни с кем другим… Я не знаю, что сказал ей Николай Сергеевич, не удивляйся, Муся. Я многое вижу, о многом людям говорю, но это – то, что меня не касается, то, что Маруся сама покажет тебе, как и то, что было между нею и Такеши. Это только ваше – Маруси и твое… Скажу только то, что помню сама, и то, что Маруся мне позволит узнать… В тот день Такеши прибежал с утра пораньше. Напуганный, бледный был. Я крутилась между кухней и столовой, где мама и Маруся накрывали на стол к завтраку. Видела его сама. Он еще тогда поздоровался со мной, похвалил, что я привыкаю спозаранку вставать. Сказал, что у них в Японии дети тоже очень рано просыпаются и помогают родителям в домашних делах. Только говорил он это как-то, словно, и не думая, что говорит. Растерянный был. Но только Марусю увидел, и сразу улыбка на его лице появилась… Вижу я твоего Кенджи, чувствую, Муся, и думаю, как он похож на отца. Тот тоже очень красивый был! Для меня-то, деревенской, считай, девчонки, японец – это кто-то очень необычный был. Непохожий на всех нас. Но я его не боялась. Совсем. Он мне… принцем казался чужестранным. Эти черные, как смоль блестящие волосы, гладкие… Глаза тоже такие темные, такие выразительные. Он просто околдовывал мое воображение и… очень я Марусе завидовала! Так мне хотелось тоже принца встретить… И я порой даже следила за ними, видела, как целовались они, как он нежен с нею был, как он ее обожал. И в то утро видела, как блестели его черные глаза слезами, чувствовала, как он хотел быть с ней, как боялся потерять… Может быть, именно тогда я впервые совершенно неосознанно почувствовала свой дар -плохо мне стало. Меня внезапно затошнило, и упала я в обморок прямо посреди столовой со стопкой тарелок в руках. Помню только, с каким чудовищным звоном они разбились… А потом темнота, вспышка следом огненная и грохот. Страшный грохот! Но страшный не оттого, что очень громкий, не оттого, что вся земля сотряслась вместе с ним. Я почувствовала смерть. Много смертей, которые принес этот грохот… Я очнулась на руках у Маруси, увидела ее перепуганное личико, большие ее светлые глаза и заплакала от ужаса, который меня охватил. Она все спрашивала меня, что со мной, как я чувствую себя, а я плакала, не унималась и твердила – мол, поздно! Ах, как поздно! Теперь все умрут! Все умрут!.. Все, кто слышал, испугались моих слов, обморока моего, но слова ребенка – это только слова ребенка. Мало ли что могло мне привидеться! И меня уложили на диван в гостиной, укрыли пледом – меня бил сильный озноб — и дали вкусного, сладкого чаю. Хотели даже врача вызвать, но я постепенно успокоилась. Боялась только, что мать меня ругать будет за то, что устроила в доме хозяев такой переполох. Все утешали меня, Алексей и Сергей попытались рассмешить какими-то фокусами и обещали рыжего котенка подарить. Александра посидела со мной, напаивая чаем с блинами, а потом строго выговорила Марусе, что бы та не давала мне взрослые книги читать. Думала, видно, что я какую-нибудь страшную книгу прочитала. Я ведь в свои шесть умела хорошо читать – сам Николай Сергеевич учил меня и, помню, все хвалил мои быстрые успехи… Словом, никто не обратил всерьез внимания на то, что я сказала. Кроме, наверное, Маруси. Она сидела со мной дольше всех, все смотрела на меня, но молчала. Думаю, она услышала меня, но боялась спросить, что я такое видела. Боялась поверить, что слова маленькой девочки могут означать что-то реальное и ужасное… Потом мать забрала меня, спросила, как я себя чувствую и наказала сидеть на кухне. Нечего, мол, торчать с хозяевами, и так переполох устроила! И я осталась. Там, на кухне, стоял маленький диванчик, который снесли туда, когда обивка на нем совсем  потеряла вид. Никому из тех, кто работал в доме, и в голову не приходило валяться среди дня, но в обед или в ужин, сидя на нем за столиком, пили чай. Я долго сидела на нем, когда мать ушла работать, да, видно, так и уснула, съехав головой на валик. А проснулась от страшного крика, разнесшегося по всему дому. Поначалу я подумала, было, что приснилось мне это, но тут же услышала, как снова кричит женщина. Я подскочила, как ошпаренная и кинулась вон, немедленно испугавшись, что что-то случилось с мамой. Я столкнулась с ней в коридоре, и она, совершенно бледная, перепуганная насмерть, только и смогла, что крикнуть мне, что бы я бежала домой и сидела там. Да разве же я могла уйти?! И тут дело было даже не в моем детском любопытстве. Я слишком хорошо помнила свое страшное видение огненной вспышки и грохота, так потрясших мое детское воображение… Вопреки тому, что я была тогда всего лишь маленькой дочерью простой прислуги, я знала о том, что иногда могут люди – Маруся, очень любившая меня и проводившая со мной много времени, рассказывала мне множество всяческих историй о привидениях, о колдунах и ведьмах, о прорицателях и многих других вещах, которые совсем не предназначены для детских ушей, но страшно меня интересовали. А Маруся радовалась, что может найти во мне благодарного слушателя… Я прокралась наверх, откуда слышались перепуганные голоса домочадцев, притаилась за дверью спальни Александры – именно ее крик так меня напугал – и прислушалась. А потом заплакала от ужаса – кто-то приехал в дом и  сообщил о взрыве на заводе, о том, что Николай Сергеевич найден погибшим, а вместе с ним еще множество убитых и пострадавших, что завод, а вернее, оставшиеся от него руины и пепелище наводнили сотрудники НКВД и уже ведутся допросы по всему городку и что скоро они появятся здесь, в доме. Ведь Николай Сергеевич был главным инженером, а при этом – человеком дворянского происхождения, который с приходом большевиков лишился своего состояния, чуть было не был арестован, но его спас его бывший ученик, тот самый авиаконструктор взорванного самолета, который тоже погиб. Теперь защищать доброе имя Николая Сергеевича было некому, и он быстро превратился в глазах НКВД во «врага народа», который, похоже, даже жизнью своей пожертвовал ради диверсии на заводе. Конечно же, то была полная чушь! Но в доме возникла ужасная паника, усиленная страшным горем. Никто никого не хотел слышать – спорили Александра, потерявшая голову от пережитого и ее любимые сыновья, которых она всячески убеждала покинуть дом и сбежать к каким-то дальним родственникам. Именно она первая начала утверждать, что настоящим виновником трагедии был Такеши Нигасе. Казалось, она просто в воду глядела, настаивая, что он специально втерся в доверие семьи, Николая Сергеевича, влюбил в себя Марусю и именно для того, что бы стать своим человеком на заводе, что бы получить возможность совершить эту диверсию. Ее сыновья отчаянно возражали ей, Маруся сидела застывшая от горя и страха, а наслушавшись, видимо, досыта, сорвалась вдруг с места и кинулась вон. Мать кричала ей, пытаясь остановить, но та ничего не слышала. И я знала, просто знала, что она побежала к Такеши и… что не найдет она его. Никогда больше не найдет… И еще чувствовала я, что этим всем не кончится, что трагедия только разворачивается. У меня даже плакать сил не было, хотя очень хотелось. Мать не заметила, что я не ушла домой. Она бегала, суетилась, что-то принося и унося, а я сидела в коридоре, на маленькой мягкой скамеечке у окна и, похоже, никто меня не видел… Не знаю, через какое время, все услышали автомобильный сигнал. Мне казалось, что все сейчас бегом побегут вниз, но Александра и сыновья медленно, заторможено как-то вышли из спальни Александры и спустились вниз, ни слова не говоря. Я поплелась за ними, уже сама не понимая, что я делаю и зачем иду. Мне бы убежать подальше от этого дома, погружавшегося во мрак, но я упорно шла за хозяевами, словно, в омут окунаясь, чувствуя, как ватными стали мои ноги, как темнеет в моих глазах… В гостиной собрались люди, много людей, как мне казалось. Приехал Вишнев и его голос разносился по всему дому – он кричал, обвиняя сначала Николая Сергеевича, а потом заставляя братьев доложить ему, где сейчас Такеши Нигасе и где Маруся, которая могла оказаться сообщницей Нигасе. Александра молчала, застыв в кресле, но Алексей и Сергей спорили и кричали. Они, как я смогла понять, были ужасно возмущены подозрениями в отношении отца и Маруси, пытались защитить Соболевского, доказывая, что Такеши не мог так поступить с Николаем Сергеевичем после того, как тот к нему отнесся, после того, какие отношения возникли у него с Марусей. И тогда Александра заговорила. Она спросила их возмущенно, что же знают они об отношениях Маруси и Такеши, как же далеко у них зашло. На что Алексей ответил, усмехнувшись, что сам видел, как Такеши покупал обручальные кольца, как смутился, увидев его, и просил никому не говорить. Алексей был уверен, что Такеши искренне любит Марусю, и твердил это, как самое сильное оправдание для японца…  Верите вы мне или нет, но я нутром почуяла, как чернота, злая, непреодолимая, ненавидящая заполняет гостиную. Точно, гроза наползла, уничтожив тучами солнце, не давая дышать, вызывая тошнотворный ужас. Я не слышала голоса Вишнева – видимо, он слушал споривших и… набирался ненависти, которая убила все и всех. Мне стало очень плохо, я боялась, что снова упаду в обморок, но я не потеряла сознание. Оно помутилось, в глазах потемнело, но я, точно, через толщу воды, продолжала слышать голоса из гостиной. Перед глазами же разливалась… кровь. Огромная лужа крови, залившая все, сладко и отвратительно пахнувшая. Я чувствовала этот запах, и меня тошнило, но я не могла сдвинуться с места, никак не могла убежать оттуда, от этого кошмара… Воздух сотрясся от выстрелов. Я вздрогнула так, что едва не упала, они оглушили меня. А следом истошный крик Александры. Помню только, как я попятилась и, видимо, тень холла скрыла меня, потому что, стремительно вышедший, буквально, выбежавший из комнаты Вишнев не заметил меня. Вместе со своим помощником он выбежал на улицу и тут же автомобильный мотор взревел, и они уехали. Не чуя пола под собой, я в каком-то ступоре подошла к двери в гостиную, оставшейся распахнутой, и увидела на полу у стены мертвых Алексея и Сергея. Их рубашки пропитывались кровью, светлые волосы Сергея золотились  прямо у лужи крови, натекавшей из мертвого тела, и мне хотелось приподнять его голову, что бы они не запачкались… Но тут я увидела Александру. Она молчала, закрыв рот руками и глаза ее остекленели. Наверное, она не видела меня, ибо то, что она сделала дальше, явно не предназначалось для детских глаз, да и вообще для кого бы то ни было. А может, в тот момент она уже была не в себе, просто сошла с ума. Она сняла с себя длинный кушак, который перетягивал ее все еще стройную талию несколько раз, поставила стул возле рояля, взобралась на него, а потом на сам рояль, подняла на него стул и влезла под самый потолок. Это напоминало какую-то странную игру или цирковой трюк. И я все смотрела и смотрела, даже не пытаясь кричать, звать на помощь. Может быть, и надо было, и люди, та же моя мать не дали бы Александре продолжить, но потом, не раз сокрушаясь о своем молчании, о том, что не спасла Александру от смерти, я поняла, что, останься она в живых, ее ждал бы лагерь или сумасшедший дом. И это еще хуже смерти для матери, у которой на глазах убили ее детей… За пару дней до этого большую хрустальную люстру, висевшую в гостиной, сняли с огромного крюка и вынесли, что бы отмыть от пыли. Александра зацепила свой кушак за этот крюк, накинула петлю себе на шею и спрыгнула со стула. Я своими ушами слышала, как в жуткой тишине замершего в ужасе и страхе большого дома раздался треск ее ломающихся позвонков, и последним, что я видела в своей жизни глазами, была ее седая не по возрасту голова, резко, неестественно заломившаяся куда-то в бок. В глазах у меня потемнело, я снова упала в обморок, а когда пришла в себя уже в нашем с мамой домике, я ничего не увидела, кроме темноты. Той же ночью мама уехала вместе со мной в деревню, где я заново училась жить, натыкаясь на все углы и стулья, но видя то, что не дано видеть другим. Впрочем, это уже история моей жизни, которая вам не интересна. Скажу только, что много ночей подряд, пытаясь прийти в себя от всего, что произошло, я видела в своих снах, больше похожих на видения, Марусю. Я не понимала, что происходит, почему она снится мне, и решила было, что померла она, как и вся ее семья, но сны были такие красивые сначала – я видела церковь в свете множества свечей и Марусю в белом платье. На ее волосах не было фаты – только легкий белый шарфик, а на запястье руки белая ленточка с белым цветком. Она была очень красива и плакала от счастья. А Такеши держал ее ладошки с маленькими пальчиками в своих руках и блестели его прекрасные черные глаза… Потом я видела большое озеро, одно из тех, что вокруг нашего города. Такеши и Маруся плыли по тихой голубой воде, доплывали до пещеры в скале, в которую только вплавь или на лодке доберешься, и там, отрезанные от всего мира, который не хотел их принимать, были счастливы. Именно там, на белом песке, был зачат твой отец, Муся… А вот родиться ему пришлось в лагере, куда Маруся попала после долгих допросов. Ее поймали рядом с домом, где Такеши снимал квартиру. В руках у нее были его вещи… Нет, ее почти не били – Вишнев обходился с ней достаточно прилично. Только не допрашивал он Марусю. Он и так все знал о Такеши, о том, что тот был японским шпионом. К тому времени был арестован еще один агент японской разведки, который являлся связным между Такеши и его командованием. Он был русским, настроенным против советской власти… Все было доказано. На тех допросах Маруси рассказывал сам Вишнев. Рассказывал о том, как Такеши переправлял добытые сведения в Японию, о том, как был заброшен еще в Ленинград и стал там студентом. Вишнев надеялся, видимо, сильно поразить Марусю этими новостями, но она молча сидела напротив него и потухшими глазами глядела в немытое оконце его кабинета. А напоследок Вишнев поведал ей о том, что именно Александра Ивановна, ее мать, пришла однажды к Вишневу, поделилась своими подозрениями по поводу Нигасе и умоляла его убрать японца из жизни Маруси. Любой ценой! Пообещала ему благосклонность дочери… И только тогда Маруся заплакала, уничтоженная вероломством и коварством матери… Да-да, Муся, твоя бабушка все знала о Такеши! Он рассказал ей обо всем и заявил, что с того дня, как он понял, что любит ее, он не передал своему командованию ничего. Совсем ничего! И он не лгал. Так и было.  Поэтому Маруся ни на секунду не поверила в виновность Такеши во взрыве на заводе. Для нее он остался самым лучшим на свете, самым честным, самым любимым. Вишнев взбесился, твердил, что ей все равно, никогда не увидеть его. В любом случае! Если его поймают, он встанет к стенке после допросов и пыток. А если уйдет в Японию, то сюда, в Россию, ему точно ходу не будет. Никогда. А она… За связь с японским шпионом, за принадлежность к семье врагов народа, ей предстоит лагерь в лучшем случае. И то, если он постарается. А он постарается только если она благосклонно примет его чувства к ней. И лишь так!.. Маруся глядела на Вишнева и молчала. Нет, она не строила из себя гордую неприступность и даже мысли не допускала о том, что бы изменить Такеши, где бы он ни был, смог бы вернуться к ней или не смог. Он просто думала о нем, и ей страшно хотелось плакать – так она тосковала по нему… Она ничего не сказала Вишневу, не зная о том, что он, только он один убил всех ее родных. Все в том же молчании она вернулась в подвал, где ее содержали… Нет, Вишнев не позволил расстрелять ее. Он сделал все, что бы отправить Марусю в лагерь. А она все так же молча принимала то, что обрушилось на нее, ничего не зная о своей семье, считая, наверное, что все они живы. В лагере ей пришлось очень несладко! Ее не приняли те, кто находился там вместе с ней. Лишь те немногие, кто сидел по политической статье, люди дворянского происхождения и воспитания. Марусе часто доставалось и от охраны за ее язык, от заключенных за гордый нрав. Однажды ее избили, и  из-за травмы ее рука стала сохнуть. Муськой–Сухоручкой прозвали. Но однажды выяснилось, что Маруся беременна. Это изменило все. Маруся поняла, что должна спасти ребенка Такеши любой ценой, ведь он сможет напоминать ей об отце и станет ее единственным утешением. И все же, она долго не могла решиться. Живот рос, шел месяц за месяцем, но Маруся молчала. Ее работу облегчили – отправили на кухню. Бабы болтали всякое, Маруся надеялась, что ее просто пожалели, но на самом деле это сделал Вишнев. Он не выпускал Марусю из виду и, узнав, что она беременна, он стал просить за нее. Начальника лагеря, и, наверное, это не обошлось без взятки в любом возможном виде. Заваливая различные инстанции письмами с просьбами о пересмотре ее дела. В них он пытался убедить власти, что Маруся – лишь жертва обмана, хорошенькая, наивная девочка, попавшая под влияние подлого шпиона, стремившегося любыми способами втереться в доверие и близкий круг семьи Соболевского. На самом деле, именно он, Вишнев, был женихом Маруси и все шло хорошо, беременность ее от него и ждали они ребенка, к свадьбе готовились, пока не появился этот японский мерзавец, околдовавший девушку своим заграничным обаянием, экзотикой… Маруся родила в лагере, в убогом лазарете, когда за окнами бушевал жестокий февральский буран. Была глубокая ночь, долго не могли дождаться доктора, и роды приняла дежурная медсестра. Благо, она была очень опытной и ребенок шел легко, без осложнений… Только видеть малыша Марусе пришлось недолго. Она лишь пару дней покормила его грудью и младенца отняли у нее, отправив в приют. Наверное, только тогда Маруся решилась написать Вишневу. Только когда поняла, что может никогда больше не увидеть своего сына. Так же, как и его отца. Этого Маруся вынести не могла. Скоро Вишнев появился в лагере, ему дали свидание с Марусей и через месяц ее выпустили. А еще через неделю Вишнев забрал из приюта ее сына, записав его на свое имя… Конечно, люди видели, что мальчик похож на азиата, но так боялись НКВД в лице Вишнева, что помалкивали. Как и о том, что стало с семьей Маруси… Дом стоял заброшенный, никто в нем никогда больше не жил. Конечно, Маруся спрашивала Вишнева о братьях и матери, которые для нее были еще живы, но он лгал. Говорил, что ничего о них не знает, что его начальство обвинило ее отца во взрыве на заводе, что делал он все, что мог, но это было бесполезным – все-таки, никуда не денешься от происхождения семьи. И тогда поехал он к ним, что бы предупредить, но их уже и след простыл. Маруся молчала. Может, она и догадывалась о том, что произошло на самом деле, но не произнесла ни слова. Молчала, стиснув зубы и думая только о маленьком сыне, который без Вишнева окажется совершенно беззащитен…Трудно сказать, как жилось Марусе всю ее оставшуюся жизнь, что творилось в ее душе, когда ей приходилось жить с Вишневым, быть его женой во всех смыслах и помнить, все время помнить о Такеши, о его любви, не зная даже, жив он или нет. У нее был его сын, которого она любила бесконечно, и рядом с ним все остальное, видимо, не имело никакого значения. Ради него она выжила во время войны, оставшись без Вишнева, ушедшего на фронт, ради него всегда была одной из самых красивых женщин города, не смотря даже на свою сохнувшую руку, которую прятала в рукава и перчатки. Люди по-разному глядели ей вслед – кто с презрением, кто, наоборот, с восхищением, кто пальцем у лба крутил, а кто искренне улыбался. К ней ничего не приставало, ничто не могло испачкать ее — никакие слухи или сплетни. Болтали, что видели ее часто на озере, куда она приходила с мальчиком. Они садились на берегу, и пока малыш играл в траве, Маруся все смотрела на ту скалу, под которой была пещера, скрывавшая их с Такеши любовь. И только там она плакала, прижимая сына к себе, глядя в его светлые, но такие же, как у отца, миндалевидные глаза и шепча имя Такеши. В это, наверное, трудно поверить, но Маруся до самой смерти верила, что когда-нибудь он придет к ней, обнимет и прошепчет: «Маруся… Моя Маруся…». Но Такеши так и не пришел, никогда больше не пришел, и Маруся умерла очень рано, ей не было и шестидесяти. Врачи говорили Вишневу, что сердце у нее слабое было, да еще с какой-то патологией, с которой долго и не живут, а если учесть, сколько всего выпало бедной женщине в жизни, так удивительно, как она вообще столько прожила и ни разу не обратилась к врачам с жалобами на сердце! Вишнев молчал в ответ. Он знал причину, и это убивало его вдвойне. Каким бы он ни был мерзавцем, но чего у него не отнимешь – он искренне, до изнеможения любил Марусю Соболевскую! Ради того, что бы быть с ней, он признал ребенка Такеши Нигасе своим, вытащил Марусю из лагеря, рискуя не только карьерой, но и жизнью… Скажу тебе, Муся, этот человек, считавшийся твоим дедом, всю свою очень долгую жизнь, проклинал себя за то, что сделал тогда, за братьев Маруси, за ее отца, за мать, которая от горя покончила с собой. Согласись, он ведь мог взорвать этот проклятый самолет той же ночью, когда подложил взрывчатку! Наверное, можно было так сделать?