— Чего это? Тятьке можно, а тебе нельзя?

Мужчина с теплотой выдохнул, ухмыльнулся и приложил руку ко лбу, одним глазом смотря на ребенка — второй ему пришлось закрыть, чтобы спастись от надоедливых солнечных лучей.

— Ну… Тогда уже я бы не соблюдал субординацию в отношении тебя. Ты же мой ребенок, мой ученик.

Гин свел брови, махнул волосами, отбиваясь от мошки. Он пытался понять, что же значит это сложное и непонятное слово «субординация», почему учитель то и дело его повторяет, и почему одни могут обзывать его, а другие — нет. Мальчик действительно пытался разобраться, даже сел обратно на траву, задумчиво почесал подбородок, но, в конце концов, сдался и со страдальческим стоном повалился на спину.

Кузнечики продолжали стрекотать, еле слышно защебетали птицы. Воробьи на пустынных дорогах, распушив перья, счастливо посвистывали, купаясь в пыли.

Учитель снова взял свой блокнот, аккуратно расправил страницы и, послюнявив карандаш, продолжил что-то писать.

Гин лениво повернул голову в его сторону и зевнул.

— Так что ты тут делаешь? Не напекло?

— Не напекло, я ведь в тени. До твоего прихода я готовился к занятию в школе.

— А дома чего не остался? — мальчик перекатился на живот и подпер руками подбородок, — в такую жарищу даже думать не хочется…

— У окна еще жарче, чем здесь, — задумчиво произнеся, мужчина что-то подчеркнул в блокноте, — к тому же, там слишком тихо. Я не могу сосредоточиться.