Мужчина усмехнулся и ненадолго оторвался от блокнота, смотря куда-то вдаль, на равнину. Его взгляд сосредоточенно скользил по лугам, ища, за что бы зацепиться взглядом; но, не найдя ничего, он снова вернулся к бумаге.

— Субординация, Гин, — начал он спокойно, — это не обзывательство и даже не ругательство. Это слово обозначает положение в отношениях в обществе. Например, у нас с тобой отношения «учитель-ученик». И как ученик ты должен относиться ко мне уважительно. Тогда ты будешь соблюдать субординацию, то есть не менять нас местами.

Гин непонимающе нахмурился, скрестил руки на груди и недовольно хмыкнул, пробубнил под нос:

— Если хотел послать меня куда подальше или обозвать — так бы и сказал, нечего словами умными кидаться… субординация какая-то… Как собака гавкает…

Мужчина громко рассмеялся, распугал своим хохотом птиц и кузнечиков. Даже от тишины не осталось и следа: она разбилась, как хрустальная ваза о выступ скалы, разбилась на песчинки и осыпалась в траву. Учитель отложил блокнот, запустил пальцы в зеленое покрывало холма и причесал листья одуванчиков, овса, клевера, словно пытаясь отыскать те самые песчинки, но они все никак не находились. И тогда он выдохнул, выпуская остатки смеха, вытер крупинки слез в уголках глаз.

— Гин, я никогда бы так не сделал! Скажешь тоже!

Гин смягчился; мальчишка перекатился на четвереньки и с любопытством заглянул в лицо учителя. Его золотистые волосы, в который запутался репейник, лохмотьями спадали на лицо, а на чумазых щеках едва можно было разглядеть веснушки. И все же, взгляд мальчика оставался ясным, незамутненным и наивным, он напрямую спрашивал: «а почему ты смеешься?».