4

Жара зашкаливала, и номер был практически свёрстан. Протащить военную тему, осветив события, «желательно не поцарапав броню», было моим очередным редакционным заданием.

С макушки у сидящего на брусчатке стекает вода, а в голове зияют мраморные извилины. Его обступили зеваки и пытаются привести в чувства. Над всеми свисает билборд с номером телефона стоматологии и с изображением подростка, у которого не хватает переднего зуба – надпись: «Что Ты Видишь?»

Решаю купить воды и тут же попадаю в холодный от кондиционера подвальчик с узкими стеллажами и коридорами. Передо мной у кассы, в миниатюрной футболке, периодически пригибаясь, расставляет на ленту продукты молодая мама; из-под шлёвки на её джинсовых шортиках выглядывает синяя бабочка. Чувствую себя промышленным альпинистом.

В коляске сидит маленький человек и буравит меня глазами цвета бабочки. Прикидываюсь шлангом. Если человек не высказал своего мнения, оно остаётся при нём; если же он его высказал, то при нём остаётся тот, кто сидит в коляске. Расплачиваюсь и покидаю лавку с ощущением чего-то недосказанного. На брусчатке никто не сидит. «Я Вижу Минус Один!» Выйдя на Никольскую и миновав Казанский собор, вдыхаю волосами воздушные массы метро.

В холле гостиничного комплекса, под названием «Zов Ручья», с мрамором, – всегда пахнущим парфюмом, при постоянно работающем кондиционере, у стоек с коктейлями и просроченными закусками, деловито и навязчиво курсировали журналисты. По случаю годовщины основания издательского дома, происходил культурно-творческий обмен. Под прикрытием редакционных заданий здесь сновал сброд с зеркальными фотоаппаратами; а разлитое по бокалам красное – отдавало уксусом. За общим гвалтом роящихся групп можно было урывками услышать мнения участников, которые пришли оттоптаться на недогоревших клочках маркетинговой стратегии и PR: «диссонируя с общественным запросом… они публично и официально оставляют недоговорённость… превращая в лояльность или фарс… это всего лишь клише в законы мироздания… мирская участь, встроенная в потребительское благо». Кто-то рассуждал о нынешних продажах сахара, на фоне подорожания которого Израиль готов был вывести соотечественников из России, а кто-то просто соглашался с тем, что планета продолжает вертеться и отражать атаку радиации.  

К нам вышла девушка с яркими губами, в очках, в белой сорочке, в которой напоказ были выставлены груди; она попросила всех на двадцать минут отключить мобильные телефоны. Следом за ней прошлёпал к маркерной доске Дмитрий Медведев и молча поздравил всех с приближающейся победой: не хватало лишь магических заклинаний и заговоров. Позади себя он вывел «Zorro», потом повернулся к нам, собираясь что-то сказать, но передумал, предпочтя глубокомысленно смолчать. Безобидная литера, которую он вывел рапирой в воздухе, и весь безмолвный ритуал, который совершил при тусклом свете, – разве что не начав левитировать, хоть бы на сантиметр от мраморного пола, – скорее свидетельствовали о его воодушевлении и эмоциональном подъёме. Сходить с ума никто не запрещал, а вот опережать события – даже рекомендовалось.

Меня хлопнул кто-то по плечу: в рубашке в сиреневую полоску с коротким рукавом, с пятном на галстуке – в руке бокал красного. Талмудов из издания, которое занималось инвестиционной недвижимостью, где он действовал свободным художником, – уныло улыбался мне.

— О! А вот это наш шанс, Равви, – он подвёл меня к закускам. Любитель опусов и научной фантастики, автор множества рефератов для факультета журналистики и прочей академической свистопляски – с меня теперь не слезет. Сделав глоток сухого, он увидел во мне собеседника и принялся лить крокодиловы слёзы. Делал это он громко и весьма подчёркнуто, не боясь оказаться услышанным:

— Всех собак спустили. Только прокрутить сигнал сирены гражданской обороны осталось, да натаскать на бомбоубежища. Кидают камни сегодня в тех, чьи фамилии вычёркиваются корректорским маркером; функционал денег весьма ограничен в условиях подмены глубоких человеческих мотивов, зато их и вычёркивают маркером. — Он указал в мою грудь краем пластиковой тарелки и продолжил: — Ты только представь на минуту, обладай мы потенциалом Китая, Запад бы не сунулся, счёл бы в натиске нет необходимости. — Окосевший и надвинувшийся в край, он наконец перешёл на разговор вполголоса, покачиваясь на ветру, и с вылетающей изредка зеленью: — Куда дальше? Руководство некомпетентно. Я могу понять стремление к возвращению утраченного, но парадигма давно сместилась, и оценочные суждения, что полезно, а что пагубно, тоже извилисты. Всё дело в ложном целеполагании, а значит, мы не можем взять долгосрочное управление в свои руки. Встречный огненный пал не сработал. — Вдруг он вернулся к естественному своему звону из заячьей губы: «Но теперь мы наступили не на те грабли».

— Знаешь ли, – сказал я, чтобы поддержать беседу, – мне уж как-то достаточно набитых шишек, чтобы выдавать желаемое за полезное. — Мысль моя Талмудову понравилась, и он, интригующе закатив глаза, под представляемую барабанную дробь перешёл к кейсу попроще. Достав из своей тарелки пальцами салями, он спросил меня:

— Видишь вот эти нарезки? Они окружают нас в повседневной жизни. А работники невидимого фронта не должны использовать их как инструмент стихийности. — Талмудов засмеялся, оставшийся доволен своим каламбуром. Он сделал глоток и скривил рот. — Слабый урожай. — Я заглянул в его бокал, а он спросил: — О чём я?

— О нарезках.

— Ах, да: ибо эту стихийность взяв, – сделал он гримасу попроще, – может наступить коллапс – разрыв; при этом миропонимание откроется совершенно через иную опосредованность.

— Прости, не улавливаю я тебя.

— Пойми, – стал умоляюще смотреть на меня риелтор, – всё призрачно: чтобы сохранить мир на плаву, нужно врать! – на слове «врать» у Талмудова изо рта вылетела автоматная очередь из петрушки с яйцом и оливкой с канапе.

— Светлые и тёмные силы?

— Да, вот ты молодец… будьте любезны, – корифей обратился за свежим бокалом к сухопарому работнику в ситцевой жилетке. — И вот если взять не ту силу, если прислониться к её аэродинамической трубе со всем своим отчаянием, то это чревато кол-лап-сом! — Субстрат ударил оратору в голову, и ему срочно поплохело: с осоловелым взглядом он попетлял к стойке, чтобы ему вызвали такси. Парню и впрямь поплохело, а ещё предстояла работа, и поэтому он не стал больше меня мучить.

На следующий день в московской редакции был аврал. Вероника перепутала график выхода, и теперь ничего не будет готово ко вторнику. Главный в такие моменты как бы становился тенью самого себя. Выпустив пар, он переходил на общение на спокойной волне. Решение было принято спонтанно. В связи с тем, что недоступный дизайнер Костя перед отъездом в Турцию припечатал внешний диск со всеми рабочими материалами, то каждый из нас, будь то юрист, рекламщик или колумнист, обязан был в вытягивание номера внести свою лепту. Ещё загвоздка была в том, что все исходники Костя накрепко «задвинул в сейф», и чтобы получить доступ к его рабочему компьютеру, нам пришлось долго добираться до дня рождения его жены. Но чудо случилось, и ко вторнику всё было сделано, хотя и, с точки зрения освоения программ вёрстки, не так удачно: на одной из иллюстраций мне так и не удалось пририсовать рожки одному деятелю.

Чтобы отпраздновать идею Николаича приобщиться к единообразному коллективному труду, мы с Петрухой колумнистом заказали салат «Цезарь». К нам присоединился уволенный, когда-то тоже сотрудник редакции, а по слухам, отлучённый от церкви, Гвинеев – в косухе, с серыми космами, заплетёнными в хвост, на ногах казачки Josef Seibel. По такому поводу Гриша бармен налил ещё Гиннесса. Гвинеев стал вести проповедь. С видом первооткрывателя и с диким совиным взглядом, он принялся рассуждать о жизни: брал из вазочки орешки и закусывал, полагая, что человек вышел из пещеры не для того, чтобы не покаяться и не отречься от самозванства. Клирик уже достаточно нагрузился, но что-то крутилось вокруг его толстой белой шеи, на которую громоздилась клочковатая борода. Он спросил, в курсе ли мы про жизнь без Бога, что – это всего лишь манёвр пенки или маршрут клопа. В этом манёвре мы все увязли, в праздности без покаяния, в вечном поиске фарватера. Мы увлечённо слушали, как ловко он умел обставить.

— Да мне эта яхта совсем не нужна; веришь, нет? — Проповедник сделал брови домиком, словно наехал на мель. — Мне нужно было укрепиться в вере, а меня забросали щебнем, когда я вывез его с подворья. — Петруха ждал вставить слово, рассматривая всё время слегка рябое перед собой лицо Гвинеева. Пытаясь разгрызть нераскрывшуюся фисташку, он неэлегантно подметил:

 — Блатан, положа на луку селдце, у тебя всё ещё наладится: и бабки твои, и плиход. Не длейфуй! Нам нужен плолыв!

Гвинеев развернулся к нему, словно филин на ветке, и своим убеждённым пастырским тоном обозначил:

— А в курсе ли ты, что имя твоё – камень? Камень клином вышибают. У меня есть власть, прощающая за нелюбезность твою.

Петруха сник: пожалел, что вмешался; чтобы его утешить, я решил в такой зашквар вставить свою монету:

— Скажите, батюшка, много ли на свете чудес, от которых тянет в пляс?

Гвинеев отпил пиво и разломил фисташку:

— Понимаешь, братец, жизнь, как не крути, имеет своё начало и конец. Вначале ты рождаешься, растёшь, получаешь опыт, делаешь выводы, а потом подходишь к черте, за которой нет определённо ничего примечательного. — Тут Петруха зашевелился и подал знак принести ещё три пинты. Гвинеев продолжил: — Ты как бы перерождаешься, встраиваясь в новую действительность, чувствуешь, как по-иному пахнет корабельная плесень, по-иному кричат чайки, по-иному выстраиваются слова. Чтобы понять всю силу мысли, тебе не требуется ни мышечная масса, ни нутро, ни мозг, ни кости, ни органика, которая мертва, а ты уже далеко – на пути из мира живых в царствие мертвых. — Гвинеев взглянул на белую люстрочку и хотел на этом остановиться, но увидев к себе неподдельный интерес, подвёл: — Это и есть великое искушение.

Петруха из беседы выпал, а мне стало любопытно, к чему весь этот месседж. Гвинеев посмотрел, как я взял фисташку, и словно уловил мой вопрос:

— Чтобы проверить тезис, тебе пришлось родиться, – закончил он.

Я хотел спросить ещё про бронированный мерседес, который так популярен в его окружении, но посчитал в условиях крика души это святотатством. Вездесущий Гриша бармен, заметив наш коллективно шатающийся разум, намекнул на возможный финиш. Гвинеев напустил на себя строгость и подвигнул оплатить счёт, на что выделил нам с Петрухой два единовременных благословения.

Когда мы вышли из бара, крик чаек пронзал серо-зелёную водную гладь неработающих фонтанов. Подобно субботнему звонку коллектора, аномальная жара не сходила даже вечером и уже несколько дней кряду угнетала своей безнадёгой. Проект должен был выйти на новый уровень, тем более, что с заготовленным под материал разворотом звонили из редакции, интересуясь, будет ли он готов на предстоящей неделе. «Известно, что до сегодняшнего дня, из сохранившихся, данный вид является самым близким к мамонту. Расскажите, чем вы его кормите, как на него реагируют посетители и вообще, что с ним будет дальше?» – Стажёр молодёжного издания «Бой&U» и работник зоопарка стояли у оградки с лосем, у которого с горба стекала вода.

Еще почитать:

Светящийся Рай Дураков

Люди, опомнитесь! Конец света

Пламя души. Часть четвертая. Очень трудно быть человеком.

Колесо Сансары — 15 Корзина\Recycle Bin