3

Гвоздём программы была сборка мебели, на что артисты подписывались не глядя. Ну, а пока – мысленная лебёдка тащила. Возвращаясь однажды из офиса, перед самым входом в кинотеатр, Петрович наткнулся на ползущие урны, в которых комом копошились городские птицы. Точно зверь, человек защищается, но не найдя врагов, заполняет нишу стяжанием.

Алюминиевую мантоварку, которая каталась всю дорогу за спиной, выводя Петровича из мыслепада, он лихо запнул ногой.

— А що це за шибари? – спросил его Тодосий

— Ты голубя не задави, – ответил наставник, возвращаясь на место, чтобы продолжить борьбу с дымом.

Вперемешку с какой-то бутафорией и макулатурой бренчали банки-склянки, мормышки со снастями, и Петрович, сидя на пассажирском сидении, выгонял из кабины сигаретный дым. На руле болтались лохмы изоленты, и Тодосий, продолжая всматриваться в темноту, изредка переспрашивал дорогу.

Вспомнил правдоруб, как на своём УАЗе он пропускал шагающего по пешеходному переходу голубя, что не понравилось сотруднику дорожно-постовой службы, по мнению которого таким образом оказывалось препятствие всему остальному дорожному движению. «А если каждый будет пропускать голубя, что тогда будет?» – говорил сотрудник ДПС, следящий за порядком. С чувством растоптанного благородства Петрович надавил на педаль газа, чтобы скорее провалиться от нахлынувшей досады. «Он, наверно, салфетки у своей жены стреляет, а учит меня жизни», – допустил в мыслях тогда ещё агент по продажам парашютных строп, когда ему выписали штраф за беспричинную остановку.

— Слухай, Петрович, мы ещё у тебя не проштробили на кухне.

— Будет время, сделаем.

Друзья брались за любую халтуру, «маньячили» по области, чтобы заработать лишних денег; соглашались на керамогранит какой испанский пришпандорить или обои поклеить итальянские; плитку ли положить, да напольную доску обрезать болгаркой. Правило буравчика гласило, что в каждом деле ты либо трус, либо недоучка. Иной раз складывалось впечатление, что дело мастера боится – фронт работ был нелёгок, но опасен и красив. Подвешенные в кабине УАЗа костюмы за плечики, надёжно запрятанные в кофры, раскачивались над перфоратором.

Когда «Буханка» закозлила на серии дорожных препятствий, Петрович, схватившийся за боковую ручку, оторвал копчик от поролона.

— Ты смотри на дорогу. Бак совсем пустой. Не пропусти поворот. Обучение сейчас дорого стоит? – поинтересовался он, приземлив копчик обратно.

— Не так уж, – ответил Тодосий. — Я вообще на новый снегоход коплю.

— Понятно… а мы не проехали? – спросил наставник, повернувшись к запотевшему стеклу.

— Ты же сказал, после перекрёстка – семнадцатый поворот налево, вот я и считаю.

— Я сказал за билбордом налево, мы билборд проехали?

— Нет ещё.

— Тогда рули.

Ещё раз раздражённо кинув взор сквозь космы изоленты на руле, чтобы просмотреть на панели появившийся красный огонёк, Петрович достал из бардачка газетёнку:

— Где ты тут увидел?

— Там, дальше – за строительными материалами.

Свет фонарных столбов набегал на пожелтевшие страницы, когда Петрович выхватывал содержимое чёрных квадратиков:

— Как ты там сказал: рангоут, такелаж?

— Шибари.

Ровно на семнадцатом повороте они свернули налево и заехали на заправку; на оставшиеся деньги – купили шоколад «Алёнушка» и жвачки. Затем они пересели в чёрный BMW представительского класса с салоном из светлой кожи.

С собой они захватили костюмы, которые разложили у себя на коленях, а молчаливый бородач промчал их через несколько кварталов, бесшумно остановившись на пригорке.

— Переодевайтесь. Мистрис не любит, когда к ней приходят неподготовленными.

Артисты переглянулись.

— Понял? Давай, Тодосий, вылезай, – выдвигал его Петрович.

Всё напоминало готовящееся ограбление. Пока, чуть суетясь у кустов, артисты расчехляли наряды, водитель BMW отлил, насвистывая под звёздным небом. Он вернулся в машину и закрыл беззвучно дверь. Натыкав в салоне авто – радио и приоткрыв окно, он вновь обозначился:

— Садитесь, поехали. — Несмотря на то, что было темно, он носил противосолнечные очки.

Уши Зайца сложились о крышу из алькантары, а Волк почувствовал засаду.

Дверь открыла старая знакомая. На ней был лёгкий плащ, под которым виднелось красное исподнее. Артисты отвели взгляд: им хотелось провалиться, но появившийся на пороге бородач занёс в апартаменты перфоратор.

— А почему он розовый? – спросила хозяйка.

— Другого в магазине не было, – сцедил Петрович.

Обоих провели. Всюду царил полумрак, горели свечи.

— Воняет чем-то, – едва заметно сказал Тодосий.

— Свеча а-ро-ма-тицкая, – также неприметно сцедил Петрович.

— Ну что же вы! – перстом указала на накрытый плёнкой диван хозяйка и попросила чуть отодвинуть его от стены.

— Штробить за ним? – наивно подхватил Петрович.

— Да. Муж хочет проводку пустить по полу. — Сказав это, хозяйка села на трон, заложив ноги, и скомандовала: — Начинайте!

Артисты переглянулись. Петрович ухмыльнулся:

— Ну что стоишь? Иди и раздвигай ей батоны – вводи большого и усатого.

— У тебя перфоратор, ты и иди.

Мистрис, видя непонятное, вдруг скомандовала:

 — Ты! – указала она на Волка. — А ну-ка подошёл ко мне! — К трону Тодосий поплёлся нехотя. — На колени! – приказала она ему. — Взглянув в последний раз на Петровича, который с неприкрытым ехидством дал отмашку, Тодосий картинно упал. — А ты что там хлопаешь ушами? – остудила она Петровича – давай, сверли. — Водя буром по намеченному контуру будущей распределительной коробки, Заяц начал штробить за диваном. Пока гремел перфоратор, мистрис гоняла Волка – била его плетью, а когда он спотыкался, – наступала сапогом на шерстяную спину.

— Не надо! – закрывался в ужасе Тодосий, когда перфоратор в руках Петровича умолкал; но заказчицу это подзадоривало, и она с новой силой напирала на холку Тодосия, которого заковала в ошейник, не оставив ему манёвров.

— Ну что, сучонок, попался! – растягивала она ему пасть; а тот – растерянно скулил в ожидании асфиксии во время ступора; за суровым действом поглядывал, сплёвывая Петрович; а бородач в стороне гонял лысого.

При помощи резинового шланга от топливомера артисты слили бензин. BMW тихо укатил в предрассветную дымку. Держа канистру в руках, из которой лился бензин бородача, Валерий Петрович спросил Тодосия, о чём тот думает. Тот сидел в «Буханке» и, подавленный, отсутствующе смотрел на билборд. Малиновыми буквами на сером, буром от погоды фоне узнавалась заветренная надпись: «Настоящая мужская работа».

— Зато ты теперь себе новый снегоход купишь, – хлопнул дверью Петрович и откинул тряпку.

— Неужели так всё?

— Ты о чём? – сосредоточился на уровне топлива Петрович, выжав педаль сцепления.

— О жизни.

— О какой жизни? – помрачнел Тавгонов, когда обнаружил, что бензин в баке особо не прибавился.

— Мастер на час. — Перед собой Тодосий видел стену.

— Ну, а что? – боролся со стартером Петрович. — Сегодня мастер на час, завтра не на час, или на не час, какая разница? Всё это условно. Жизнь – условна! — повеселел Петрович, когда УАЗ завёлся и холодный воздух стал пробираться в кабину.

— Я просто думаю, что вся Москва такая.

— О-о, не то слово, ты ещё не знаешь, что на уме у тех, кто опочил здесь на веки.

— А кто знает?

— Хрен в пальто, – сдёрнул с места непрогретый УАЗ аниматор.

Казалось, жизнь заставляет опериться, раз Тодосий стал усваивать её уроки. Петрович, как мог, удерживал от пропасти – следил, чтобы тот не натворил бед. Всякие игры пресекал. Американские горки лудомана – от них в очередном прогаре молодой человек сваливался в бездну. Впрочем, он и сам грешил и тоже скатывался. Однажды, выпив бутылку пива и, зайдя в столичный ГУМ, Петрович устроил скандал – докопался до качества детской игрушки. Всё же, купив зайчика и подарив его Лере, он спросил её, как будет по-немецки «Учитель»? С сосредоточенным видом та попыталась нужный эквивалент воспроизвести: «Лер-лер-лерер…»

— А что такое Мейстер? – спросил её Петрович, потянувшись за открывалкой на холодильнике.

— Мейстер?

— Да.

— Это где такое? – спросила Лера, которая только что начала протирать склеенную вазу, с могущественным слоем пыли.

— Ну, Мейстер Экхарт. Учитель Экхарт, да, переводится? Вот же на этикетке у зайца написано.

Вспомнил он её – ту самую, с лёгким сердцем и тяжёлой судьбой. Она оказалась лебёдкой – вытянула его, а сама сорвалась, прожглась, догорев до бела; надавала по рукам и – тлела, расцепляясь расплетающимся тросом – в тёмном лесе солнца луч; а он кривился её целительной силе – и в игры засим не играет.

 — А не заехать ли нам в «Дядю Федю» и точка? – попытался выйти из своего мыслепада Петрович, но, посмотрев на крепко спящего напарника, который съёжился, прильнув к запотевшему стеклу, не стал его тормошить.

И горный ветер предупредить меня хотел.

Но я взошёл на скалы, и спуститься я уже не смел.

— Великолепно, очаровательно… где у вас туалет? – с размазанной на лице помадой, зеленоглазая особа, глубоко за сорок, врываясь в жизнь Петровича, слушала его застольную программу.

Петрович сидел в майке и декламировал стихи поэтов эпохи возрождения. Он ждал её, чтобы ещё что-нибудь прочесть. Она вернулась и тут же упала на голубой, прожжённый палас, который Петрович привёз из Ирана.

— Персидских мастеров ковёр, – ударил по столу Петрович.

— Палас-с, – осклабился Тодосий и обратно заполировал скатёрку.

Женщина упала на палас. Её зелёное платье завихрилось, словно тканный лист. Петрович подсел к ней с табурета и что-то попытался вспомнить, чтобы для неё прочесть. Вместо этого, он вдруг загадочно выставил свою счастливую ладонь, держа её перед гостьей:

— Вы хиромант, Любочка?

Та сидела и не смела рассмотреть выставленную руку, так как он поднёс её слишком близко к лицу. Она взяла бугристую ладонь и, поцеловав, прильнула к ней со всей душой, не выпуская из своих белых пальцев:

— Вы добрый, а я нет.

Петрович высвободил свою руку и, открыв ладонь перед лицом зеленоглазой гостьи сызнова, спросил:

— Вот, что вы думаете о ней?

— Ладонь, как ладонь, – пробурчал Тодосий, не отрывая лба от скатёрки.

Любонька ловила ладонь Петровича, но он отводил руку, не давая оседлать её.  Такую «игру в ладони» он затеял, чтобы часом не сорвать с дамы платье. Любонька почувствовала томящий зной и приоткрылась глубиной разреза.

— А рука эта, Любонька, – опомнился Петрович, – держала сегодня ночью профессиональный рабочий инструмент… Вы не будете возражать, если я вас поцелую?

Душевный трепет Любоньки способствовал прокладыванию рельсов Петровича и, сплетаясь лианами рук, с дикой страстью, с львиной опасностью, с каким только может быть без слов понятным кратким жестом – оба повалились на палас из Ирана. Они долго этого ждали, и вот он наступил… Любонька долго заходила в театры, чтобы увидеть в них Петровича. Выносила ему на сцену после спектакля цветы… Платье – сброшено так же быстро, как и майка Петровича – он не стал дожидаться возражений и снял её с себя сам. Теперь лишь ярко-бордовое бельё на белом безупречном бархате отдавалось звоном тысячи кувалд и россыпью пурпурной страсти в мозгах Петровича, а набухшие губы желанной гостьи громоздились на шест случайной судьбы. Возникшая гармония и взаимное влечение, после которых лицо Петровича стало невыносимо земным, а симфонии всюду доносились по счастливому периметру – сквозь дырявый палас и одышку, через многообразие волн и блуждание нерва в еле уловимой прелюдии к семейному быту… Зазвонил Любочкин мобильный: на экране был суженый-ряженый; он был так разгневан, что предупредил об обоюдной измене и что обязательно доберётся до Петровича и испортит ему театральный реквизит… Но Любочка была уже влюблена и сейчас она ещё раз заснёт и проснётся, и не вспомнит о бретельках, которые весь вечер мучили Петровича, как мучил его весь период бурной его жизни.

— Налейте мне ещё сухого, – сказала желанная гостья, когда Петрович помог ей застегнуть платье. 

В её глазах была печаль, приправленная безвыходностью. Регулировщик на перекрёстке – такой она предстала Петровичу, когда они расставались в утренней лазури – ушла. Но тут же ворвалась – вернулась отыскать медную застёжку от сабо, вновь обхватив Петровича своими гладкими ногами, покусывая упругий подбородок Мейстера, и, уходя, – теперь исчезла безвозвратно…

Еще почитать:

Колесо Сансары — 12 Триптих

Ассасин: Время перемен

Тарелка рыбы

Неизведанное. — Бессмертие-дар или наказание?