Его глаз задёргался, а из-под пижамы вышли газы. В руках у Банзаева было письмо: «Международный арбитражный суд города Женевы». Он вскрыл конверт. Адресовано было лично ему. Инстанция известная: регулирует вопросы, связанные с разделом имущества супругов, проверяет чистоту сделки и рассматривает другие общественно опасные явления. Банзаев вчитался. Написано было размыто, так как конверт был намокшим, но право требования отчетливо выпирало внизу текста: «за дискредитацию человеческих чувств и явлений природы».

— Ничего не понимаю. Я назвал лягушку зелёной, а любовь – прекрасной. Ничего не понимаю.

По административному предупреждению, которое ему вменялось, предполагалось ощутимое взыскание, но тут же предлагалось урегулировать претензию в досудебном порядке. Банзаев уже накручивал, как много сердец он успел разбить в своей жизни, и то, что, не считая тех разведенных европеек, на которых он успел жениться, переняв на себя морально-этические и финансовые обязательства их прежних супругов, –  оборонятся ему было нечем, если речь пойдет о залоге. В противном случае, за вырубку леса – на лесоповал. Банзаев принял капельки, но успокоиться до утра не смог. Он прокручивал в голове всю свою и без того опасно общественную жизнь, которая съезжала заболоченностью чувств и валилась камнепадом в пропасть безденежья; вспоминал тех бедных вдов, которым писал стихи, а потом дал от них дёру: одна из них была даже в хиджабе с потекшей тушью на лице. Ей удалось отыскать его в Марселе при помощи своих братьев, которые, найдя его, положили его на голубой персидский ковер, чтобы казнить, но он просил не трогать самое драгоценное, что у него осталось – любовь к Афифе. Чтобы было, куда дальше Банзаеву падать, ему под голову подстилали сброшенные платья и возвращали в супружеское ложе. Задерживался, однако, он в нем недолго, а однажды – и вовсе сбежал в Люксембург, где полгода прожил у своего приятеля по кафедре хорового пения в местном приходе: Банзаев крутил все время с его сестрой, которая любила пурпурный цвет. Между ними возникла гармония и взаимное влечение, они не могли жить друг без друга, но едва отдышавшись и, вернувшись к странствиям, Банзаев включил музыку Моцарта на одном вечере, налил всем красного, удалился, чтобы справить маленькую необходимость и больше не вернулся, оставив свирепеть своего приятеля по хоровому пению, а разгневанная его сестра поклялась, что отныне будет укорачивать всем мужчинам их причиндалы.

Банзаев стал отмахиваться руками и повернулся на бок – может так воспоминания оставят его переполняющееся горечью сердце. На него вновь наступали женщины, с которыми он просыпался в утренней синеве; он помнил всё до мелочей, до каждого мгновения и вздоха; бретельки бурной его жизни и мучения. Но кто-то уходил и от него, правда, уйдя, она ещё раз возвращалась, чтобы тот застегнул ей застежку на спине, Банзаев выдыхал в такие моменты с облегчением, а с утра ему всегда светило солнце; он вспоминал своих детей, которых он оставил без копейки, и легкий плащ с раскосыми глазами, и шелковый пеньюар, и тапочки в виде зайчиков, и бледная кожа, и голубые глаза, и печать в паспорте. Банзаев заснул.

Еще почитать:

Альтея: Полое Солнце — Глава 1 — Непрошенное таинство

Статус

«Однажды, в новой сказке»

Ревви рушит семью.