Покатая крыша из шифера медленно и беззвучно наползала. Стекающая по желобам дождевая вода затекала внутрь. Скапливаясь и нависая огромным мрачным пузырём, потолок угрожал обрушиться. Подорвавшись над головами тех, кого, за неимением места по приличнее, заселили сюда – в старое жилище, кровля могла под воздействием солнца и дождя в любую минуту съехать. Кто-то обустраивался, равнодушно глядя в мою сторону; иные двигались медленно, степенно, бесшумно, как если бы хотели остаться незамеченными; остальные сидели на корточках вдоль стены, из которой торчали оголённые провода. В этом странном шествии мерно двигающихся, угрюмых и молчаливых людей-призраков царил полумрак, смертельный фатализм. Часть хлева – покрыта дохлыми кошками, откуда веет гнетущими «ароматами» в сочетании с запахами рыбы и росного ладана. Под ногами расползаются гниющие овощи, хрустят консервные банки. Вынимая из своей поклажи битые черепки, один из вахтовиков спрашивает меня: «Ты не знаешь случайно, где здесь включается свет?» Его лица я не успеваю разглядеть, но чувствую, что он наполнен неизмеримой печалью. Откуда-то со двора донеслись взрывы хохота и обрывки разговоров на непонятном диалекте. Ступаю прочь, и с минуты на минуту должен кто-то вернуться. Я уже обеспокоен его отсутствием, хотя не знаю даже, кто он. Опять гнетущие запахи на фоне откровенной нищеты в сочетании с отталкивающей грязью и полуразложившимися собаками.

С веранды послышался детский голос. Маленькая черноволосая девочка с якутским разрезом глаз. Миловидная, с жёлтеньким пояском, в белом платьице и пелеринке со складками – весело о чём-то лепетала; откуда она взялась в этой изъеденной сыростью хижине, чёрной и задымлённой, напоминающей скорее обиталище угольщиков; и где её родители? Ещё больше стала просматриваться в полумраке ветхость – я наткнулся на шаткую лесенку, ведущую в главную комнату. Прогнившая, неплотно пригнанная дверь болталась, готовая упасть, свалиться жалобно скрипя, на своих ржавых петлях, – хлопала при каждом порыве ветра. Едва я ступил в какую-то топкую клоаку, как за воротник мне что-то капнуло: крыша, через которую проник тусклый свет, продолжала мрачно наезжать, пузыриться и корёжиться. Посреди грязи, которой оказалось ещё больше, чем в самой тёмной и задымлённой хижине угольщиков, на полу виднелись оголившиеся лаги. Большие чёрные отрубленные свиные головы висели на бамбуковых жердях: они покачивались среди колосьев маиса и недоеденного каштана. В углу стоял сундук, лоснящийся от грязи, похожий на корыто. Покрытый толстым слоем копоти и сажи, его облюбовали целые легионы. Пауки курсировали через замочную скважину взад и вперёд и, перебираясь на кучу сухих веток из кипариса и мастики, лежащих в углу, залезали прямо в печь и вылезали обратно, не получив желаемого огня. Окон в комнате не было, но виднелось посередине большое отверстие в стене, под которым находился топчан – убогое ложе вахтовиков! Возле холодной печки дрожал ужасающий дряхлый старец. Покорное лицо, на котором запечатлено предчувствие близкой смерти. Совсем не смущённый моим появлением, он сидел прямо на полу посреди вязок лука и колосьев маиса. Тело, разбитое старостью, из-под тряпок, прикрывающих наготу, были видны незаживающие раны. Тяжёлые веки, прикрытые поросшими бровями, седая спутанная борода, руки мумии – вдруг взгляд, предельно ясный, будто желает заявить подчёркнуто о чём-то потрясающем со всей серьёзностью, и для этого выбрал меня, не имеющего представления, что могло происходить в этом мире. Ограничив моё сознание тем, что жизнь коротка, и поющие соловьи – иллюзия среди дневного света, а люди – правящие болотом лягушки, анахорет, настроившись на высокий лад, заговорил:

— Будь бдителен, чтобы мир, в котором ты находишься, не оказался пагубным, однако, не спеши к совершенству, пока не придёшь к пониманию сути простых вещей. — Мне слышалась соловьиная трель, которая, когда пустынник продолжил говорить, сменилась на более плавную и мелодичную. — Помни, что неоконченные поступки всегда терзают ум, а исправленные или завершённые – не будут нуждаться в воспоминаниях.

Я с трепетом слушал; утопая всё в той же клоаке, чтобы подойти к старику ближе, я начал перешагивать лаги, на которых я заметил куст тысячелистника.  

— В мире нет истины, чем отслоение стебля от земли. Смерть так же проста, как любовь. — Сказав это, старец показал мне уходить. Я сделал полшага назад; а он обхватил свои колени жёлтыми иссохшими руками и опустил смиренно голову. В его серой проседи виднелся целый сад из гнид, похожих на придорожные лилии.

Где в человеке то, что было раньше от судьи? От советника местной префектуры? Где важность мэра, чья воля ­– закон? Где кислая уязвлённость кандидата, периодически побеждающего на выборах? Где невероятная смесь деревенского задора и глупейших предрассудков? Где светские манеры, высокомерие богатства, фильтры общения через социальные сети? Где собеседник, находящийся в подчинении у жены, а воображал себя владыкой семьи и всегда был готов взбунтоваться из-за какой-нибудь мелочи, не обращая внимания на вещи более существенные и простые?

Смерть отбирает свободу выбора, и уже невозможно почувствовать ни подавленности, ни растерзанности, ни уныния.

Мне хочется написать про песок, но я не смог до конца насладиться дымными огнями. Ветер стих, и воздух заискрился: стал недоступен своим великолепием. Это был ветер, в котором не было дыхания. Над головой склонились тучи; прощание: «пока-пока!» За горизонт ушла луна, представившись арабским месяцем… – монолитный конёк опять пошатнулся. С тысячелистником в руках, с ощущением надвигающейся катастрофы, я застыл: дюйм за дюймом, наползая рывками, вселяя ужас, аварийная кровля сейчас обрушится. Никто из вахтовиков не придал значения опасности: все продолжали доставать какие-то черепки. На пороге появился Вишванхарри, он стоял в метрах пяти от меня. Он начинал снимать свои сандалии, как вдруг к нему с веранды выбежала черноволосая девочка, и так медленно, как может быть только в кино, – в одночасье – предательской лавиной крыша с великим грохотом погребла обоих.

«Крыша не должна ехать, иначе будет протекать…» Везде по-прежнему кровь и гарь. Из салона автобуса нужно выбираться. У человека могут отнять всё, кроме свободы выбора… Меня кто-то тащит своей единственной рукой. Я отчётливо вижу на его белой майке надпись: «Logomother». Кажется, он вернулся, чтобы решить мой поток через ошибку 404, а я, по правде сказать, его недооценил.

Еще почитать:

Альтея: Полое Солнце — Пролог

Колизей — 9. Колодец

Мужской рай

День за ночь — Особенно опасная охотница