— Ну, блять, — прошептал Гниль, когда посмотрел на свою дрожащую правую руку с несколькими полосками крови идущими от локтя до кисти. После быстро вошёл в палатку, быстро вспомнил, где лежит у Мэлли бинт, и, взяв его, быстро вышел. Пошёл вглубь лагеря.

 Ничего интересного. Этот лагерь и до переселения не мог вызвать энтузиазма бегать по нему и исследовать то, что могло вызвать интерес у ребёнка. Гниль и до того, как переехать к дяде и тёте не страдал авантюрным мышлением – дальше сеновала его ноги не несли, а мысли о пересечении реки за домом соседей его пугали, в отличие от других детей, которые вечно бегали не там, где положено. «Хороший, спокойный юноша» его называли деревенские жители преклонного возраста, а более молодые, но всё равно взрослые относились к нему снисходительно или нейтрально, или не замечали.

 «Думать о родителях сейчас – не лучшее решение, до слёз может дойти» — Думал Гниль. Мысли о родителях вечно перемешивались. Гниль не помнил о них чего-то одного: депрессивный и радужный отец, который мог на пьяную голову начать танцевать на столе, но также мог уснуть в слезах на полу. Он был бардом в трактире, пел путешественникам и солдатам песни, отчего те приходили в восторг и боевой накал даже после продолжительного и утомительного похода или странствия. Мать была строгой официанткой с чёрными короткими волосами, которая так же часто была запевалой песен отца и, по его же словам, его музой. «Как они кружились в окружении хлопающей в такт толпы» — Думал Гниль, не взирая в своё решение не думать о них. Мать также часто била мальчика, упрекала за каждое неверное действие и угрожала по пьяне, что уйдёт, покинет его, пока он будет спать. И как отец смотрел на это, помалкивая.