…Он закрыл глаза. Перед ним снова было море. Верхом на дельфине ехал дядя Николас и весело махал ему рукой.
— Дядя! – закричал он. – Куда ты? Постой!
— Куда он захочет – туда и путь мой! – странно отвечал дядя Николас.
— Кто? – закричал он в ответ. – Кто?
— Жеребенок! Жеребенок Великой Степи! – ответил дядя Николас.
Сашиа
Он проснулся с улыбкой посреди ночи – сам не зная, чему улыбается. Его буланый конь со звездой во лбу пасся рядом. По воде пруда бежала лунная дорога.
Он сел, опершись спиной о ствол дерева, и стал смотреть на игру лунного света на водной глади, как вдруг лунная дорога исчезла и на мостках впереди появилась стройная девичья фигура.
«Кто-то из имения пришел полоскать в полночь белье?» — с удивлением подумал он.
Вдруг тень исчезла, раздался тихий всплеск, а по лунной дороге побежали ширящиеся безмолвные круги.
И он, поняв, что произошло, скинул с себя одежду и прыгнул в теплую летнюю воду. Она показалась ему вязкой, словно масло.
… Он легко вытащил девушку на берег – она была в сознании, хоть и наглоталась мутной воды.
— Что же ты такая неловкая? Надо быть осторожнее! – с укором сказал он ей. Девушка странно смотрела на своего спасителя и молчала – по ее лицу текли то ли слезы, то ли струи воды. Ему показалось – она была опечалена и удивлена одновременно. «Какая она… особенная…» — подумал он и спросил, стараясь не испугать ее:
— Как тебя зовут?
— Сашиа, — негромко ответила она. – Откуда ты? Ты – сын Запада?
— Нет, я никакой не сын Запада. Меня зовут… — он запнулся, потом вспомнил, как называла его старушка, давшая ему коня, — меня зовут Каэрэ.
— Каэрэ, спасайся, беги! – вдруг воскликнула девушка, резко, изо всех сил, отталкивая его. – Беги скорее!
«Местная дурочка? — подумал он с жалостью. – Стирала ночью белье и упала в пруд».
— Беги, беги! – повторяла она, таща его за руку к тому месту, где пасся буланый конь.
— Хорошо, хорошо, Сашиа, — ласково отвечал он. – Ты бы лучше шла домой… поздно уже…
Вдруг в ночной тиши раздался топот ног, и свет десятка факелов озарил пруд.
— Беги! – в отчаянии закричала Сашиа, но было уже поздно.
Оскорбивший Темноогненного
— Что случилось? Как ты смеешь будить меня среди ночи?
Управляющий имения храма Уурта пнул незадачливого надсмотрщика за рабами ногой в живот, и тот со стонами и оханьем на время скрылся в темноте.
— Мкэ Уэлэ, не гневайтесь! Дурная весть!
— Что за дурная весть ночью? Бродячие эзэты опять будят своего Великого Уснувшего рядом с имением? Я их предупреждал, что ли-шо-Нилшоцэа разрешил стрелять по ним из боевых луков, если они будут слишком надоедливы!
— Нет, мкэ Уэлэ, нет! — продолжал вопить незадачливый надсмотрщик. – Это какой-то другой бродяга, не эзэт, без трещоток. Он был верхом. Коня мы уже забрали.
— Какой бродяга? Какой конь?
— Он прыгнул в священный водоем Уурта!
— Конь? Ну и ладно. Коню-то можно, недоумок! Конь — Ууртова собственность. И ты из-за этого поднял меня среди ночи?!
— Да не конь, не конь — бродяга! Бродяга осквернил священный водоем!
— Как бродяга? — Уэлэ вылетел из теплой постели, как стрела, выпущенная белогорцем из священного лука. — Кто допустил?!
…У пруда Уурта, над которым возвышался деревянный истукан с раскрытым ртом и огромным чревом, уже собралась толпа зевак.
— Расступись! — кричал Уэлэ. — Безбожники! Сэсимэ! Ваши деды были карисутэ! Кто не закрыл ворота? Откуда в имении посторонние?
— Эти ворота никогда не запираются, мкэ Уэлэ, — осторожно отвечали ему надсмотрщики, стискивая в потных ладонях рукояти плеток. — На мельнице и в красильне работают всю ночь.
— А куда смотрели люди на мельнице, на свои жернова? Как вы допустили, чтобы бродяги купались в пруду в дни Уурта?
— Он купаться не делай, — сказал огромный рыжий раб-степняк.- Он дева Шу-эна спасай. Она мало-мало топиться хотеть.
Уэлэ, продолжая кричать, брызгая слюной, уже гневно размахивал факелом перед лицом высокого темноволосого и кареглазого странника в мокрой одежде, который пытался высвободиться из рук пятерых рабов, с трудом его удерживавших.
— Ты, что, не знал, что в дни Уурта нельзя и близко подходить к воде? Здесь все водоемы — священны! Отвечай!
— Нет, — просто ответил молодой человек.
— Дева Шу-эна топиться хотел, — продолжал вступаться за незнакомца степняк. — Он ее спасать. Он с конем на другом берегу ночевать, сюда не ходить.
— Много болтаешь, Циэ! Какая такая дева Шу…ах, так это ты, негодная!
Взгляд Уэлэ, наконец, упал на дрожащую от холода Сашиа. С ее покрывала и платья стекали ручьи воды. Она быстро переводила взгляд со своего спасителя на Уэлэ.
— Твое счастье, что ты — все еще дева Шу-эна и не осквернила этот пруд, иначе я приказал бы дать тебе плетей, так же, как вот этому, — он кивнул на странника. — Отведи коня в конюшню, Циэ.
Незнакомец бешено рванулся к буланому коню со звездой во лбу, но тщетно — его держали крепко.
-Теперь забудь о своем коне, — сказал ему кто-то в ухо. — Он станет умилостивлением Темноогненному за твой проступок.
— Очухаешься после порки — начнешь оседлую жизнь, конь тебе не понадобиться! — захохотал надсмотрщик, вызывая своей шуткой смех остальных.
— Как твое имя?
— Каэрэ, — подсказал какой-то раб с мельницы. — Он плохо говорит по-нашему.
— Так вот, запомни, Каэрэ, два слова: «Уурт силен!» Понял? Так и кричи, когда бить будут! Глядишь, Уурт тебя помилует, меньше плетей получишь!
Уэлэ кивнул надсмотрщикам, уже готовившим место для расправы.
Вышивальшицы вместе с Флай потащили Сашиа в мокрых, тяжелых одеждах прочь.
— Дура, — сказала сквозь зубы одна из вышивальщиц. — Зачем топиться? Мне бы кто предложил принять посвящение Уурту! Я бы сразу согласилась. А ты… с жиру бесишься.
— Противно благости Всесветлого все то, что вы творите! – выкрикнула Сашиа.
— Успокойся! – засмеялась Флай. – Никому не страшны твои запреты девы Шу-эна, неужто тебя кто-то слушать станет? Возомнила о себе! Великий Уснувший не просыпается, он сдал свою власть над миром Темноогненному, а уж тот…
— Противно милости Всесветлого! – кричала Сашиа, не слушая Флай, и по спине у вышивальщиц и у ууртовцев пробегал неприятный холодок – дева Шу-эна имела право запретить бесчинство и ее нельзя было ослушаться. Все-таки эта Сашиа – дева Шу-эна. Пока. «Надо покончить с эти как можно скорее», — подумал Уэлэ, и зделал привычный жест рукой палачам.
— Противно милости Всесветлого! – вновь, в третий, запрещающий раз, вскричала дева Шу-эна Всесветлого Сашиа, – но ее голос уже заглушили удары плетей, сыпавшиеся на спину Каэрэ.
…Когда жестокое наказание закончилось, рабы, утверждавшие, что чужестранец будет кричать, и проспорившие поэтому тарелку бобов, теперь хотели отыграться, и заключали новое пари — сможет ли он самостоятельно встать.
Каэрэ медленно поднялся на колени, поднял голову, и некоторое время недоуменно глядел на темные брызги на песке. Рабы, затаив дыхание, следили за ним. Он пошатнулся, и, застонав, повалился на бок.
— Проспорил! — раздался чей-то ликующий вопль, и среди рабов возникло секундное шевеление, замершее тотчас же. Сквозь толпу словно конь-тяжеловоз пробирался конюх, степняк Циэ, гневно щуря из без того раскосые глаза. Его скулы ходили ходуном.
— Тут не балаган вам, ходи-смотри! — рычал он, расталкивая зевак, уважительно сторонившихся его огромных кулаков. — Сегодня смеяться, завтра — сам так будешь! Глупый голова!
Он подошел к Каэрэ и помог ему встать.
— Рубаха не надо одевай — присохнет, — только и сказал он.
Каэрэ оперся на могучую шею нежданного друга.
Циэ довел его до конюшни, уложил на циновку, напоил холодной водой.
— Ты не как эти рабы-овцы, ты молодец, — одобрительно кивал Циэ бритой головой. — Другой раб — кричать, пощады просить, а ты — нет. Ты настоящий всадник.
Каэрэ вместо ответа стиснул зубами прутья циновки.
— Сейчас тебя уже не отпустят ходи-поле. Сейчас ты раб стал. Поправишься — вместе убегай делать будем.
Каэрэ закрыл глаза.
— Твоя правильно Уурт не любит. Уэлэ хотеть твоя «силен Уурт» кричать. Твоя правильно делал, не кричал. Ко мне домой бежим, одну жену тебе отдам.
— Спасибо, Циэ, — сказал Каэрэ, не расслышав последние слова степняка.
…Они сидели с дядей на острове среди моря, а вокруг в воде резвились рыбы.
— А где твой дельфин? — спросил Каэрэ.
Дядя Николас улыбался и молчал.
— Ушел кого-то спасать? – догадался Каэрэ.
— Да. Его дело – спасать, — ответил дядя.
…Прошли часы — а, может быть, минуты. Каэрэ мерещилось, что он ползет к морю по раскаленному песку.
— Где мой конь? — зашептал он.
— Здесь, здесь… Хороший скакун.
— Кто здесь ходи? — вдруг спросил Циэ у темноты.
— Эй, дева Шу-эна, зачем ночью ходи? — добавил он, вглядевшись.
Вышивальщица — та самая — тенью скользнула около стены и приблизилась к ним.
Она прижала палец к губам и поставила на земляной пол небольшую корзину с лепешками и гроздью сочных ягод.
— Это масло плодов луниэ, — она стала на колени рядом с Каэрэ. — От него тебе станет легче.
Серьги, масло и врач Игэа Игэ
— Уходи, уходи, у меня и так дел полно. У старшего жреца несварение желудка, как раз пред праздниками, у мкэн Флай — лихорадка, — лекарь выталкивал Сашиа вон из своей грязной пристройки, служившей и лазаретом, и аптекой.
— Мкэ, эти серьги из чистого серебра! А вы налили мне масла только на дно сосуда! Это противно благости Шу-эна Всесветлого!
— Вспомнила о Шу-эне! Единый владыка — Уурт темноогненный. А твой бродяга и ты его оскорбили, осквернив его пруд, — зло засмеялся лекарь.
— Мкэ, дайте хоть какого-нибудь масла! Хоть самого дешевого!
— Иди отсюда вон!
Он хлопнул дверью. Сашиа отвернулась, прижала к себе пустой глиняный сосуд и побрела прочь. Вечерняя тьма и слезы застилали ей глаза, и она не заметила, как столкнулась с Уэлэ.
— Когда положено вышивальщицам заканчивать работу? – грубо спросил он.
— У меня все сделано.
— Такого не может быть! Садись прясть! Нет на тебя управы! Подожди, дева Шу-эна! А что ты делала у дома лекаря? Клянчила масла для своего оборванца? Он и без него поправиться, и, будь уверена, отлично начнет работать во славу Уурта…
— Эта вышивальщица — из дев Шу-эна, мкэ Уэлэ? – раздался тихий, но сильный голос – из сгущающейся тьмы вынырнул высокий человек, закутанный в плащ.
— Да, ли-Игэа. Как вы догадались? По ее покрывалу? Ей недолго его носить! Она скоро примет новое посвящение… – забормотал Уэлэ.
— Я думаю, ей можно было бы поручить ухаживать за мкэн Флай. Сколько лет ты провела у дев Шу-эна, дитя?
— Я росла в их общине с детства, — пробормотала Сашиа в растерянности.
— Очень хорошо. Мкэ Уэлэ не будет против, если я объясню этой девушке, как следует ухаживать за больной? У нее понятливые глаза. Я хочу оставить вашу старшую жрицу в надежных руках.
— У нас полно таких девок-вышивальщиц, как эта, — буркнул Уэлэ.
— Я заметил, что они глупы, как молодые цыплята. Им ничего невозможно объяснить. В какой общине ты росла, дитя мое?
Он повел ее в сторону роскошного дома заболевшей Флай.
— Близ Лэ-Тиоэй. Оно разорено сокунами, воинами Уурта, отвечала Сашиа.
— Вот как! Скажи мне, ты знаешь, откуда это – “При лихорадке, которая случается от невоздержания в яростной части души, свет должен как можно меньше раздражать глаза…»
— «… а звуки — уши. Отвар из пяти главных сонных трав поля приносит самою большую пользу, если его давать ежечасно». Это — «Большой свиток целебных трав».
— Молодец! – похвалил ее Игэа.
Игэа уже раскладывал на низком столике сухие пучки лекарственных трав. Из-за перегородки доносился храп — там на подушках почивала заболевшая Флай.
Бросив быстрый взгляд по сторонам и убедившись, что его никто не слышит, Игэа, склонившись к девушке, шепнул:
— Ты не знаешь, что стало с дочерью Ллоутиэ? Ее имя Ийа. Она была в той же общине, что и ты.
— Ийа Ллоутиэ? – переспросила Сашиа.
— Так ее назвали при рождении. Сейчас ей должно быть немногим бoльше шеcтнадцати лет. Но в этих общинах, насколько я знаю, когда девочки достигают пятнадцати лет, им меняют имя. До этого ее завали Ийа, а как сейчас — я не знаю. А ты не знаешь, что с ней сталось?
Она внимательно посмотрела на него.
— Знаю, — не сразу коротко ответила Сашиа.
— Она жива? – с надеждой спросил Игэа.
— Да, — уверенно сказала девушка и печально улыбнулась.
— Я ищу ее, — быстрым шепотом заговорил врач. — Где она? Eе тоже продали в имение храма Уурта?
— Для чего мкэ знать?
Из темноты вынырнула сиделка жрицы Флай и с любопытством уставилась на разговаривающих.
— …и после того, как это варево настоится, ты его процедишь и оботрешь больную. Ты устала, добрая женщина? — обратился он к сиделке. — Эта девушка тебя заменит. Ступай спать — да просветит Всесветлый… э-э, то есть Темноогненный, твой сон.
Бросая косые взгляды на врача и вышивальщицу, сиделка поднялась наверх по скрипучей лестнице и пропала во тьме.
— Так значит, ты знаешь, где она? – снова горячим шепотом спросил Игэа.
— Знаю, ли-Игэа.
— Ты хочешь что-то взамен? – спросил он быстро.
— Да, — твердо сказала Сашиа.
— Что ты хочешь? – спокойно и уверенно спросил фроуэрец.
— Помогите рабу Каэрэ! Его жестоко наказали, он избит до полусмерти.
— Хорошо. Где он? В лечебнице?
— Хвала небу, нет! Там он бы уже умер. Он в том сарае, где живут конюхи, — рядом с конюшней.
— Слово белогорца — я помогу ему. Я возьму его к себе в имение, и его там выходят. Теперь ответь мне — где Ийа Ллоутиэ? Жрецы Шу-эна Всесветлого ищут ее.
— Она в этом имении, — был ответ.
— Она вышивальщица?
— Да.
— Ты можешь ее позвать?
— Ее не надо звать, — горько усмехнулась Сашиа. — Все равно теперь никто не поверит ей без серег рода Ллоутиэ.
Игэа только теперь увидел, что слегка растянутые мочки ее ушей пусты. Внезапная догадка озарила его, заставив вздрогнуть и подавить возглас изумления.
— Я понял тебя, — он слегка сжал ее руку. — Я знаю твоего брата. Ты похожа на него. Мне не надо и видеть серег. У тебя их отобрали? Кто?
— Я обменяла их на масло, — сказала Сашиа просто.
— Для этого раба?
Девушка энергично кивнула и почти вызывающе посмотрела в глаза Игэа. Тот улыбнулся.
— Иди к Флай. Мы слишком долго разговариваем, это может показаться им подозрительным. Я сделаю все, что обещал. А ты ничего не бойся.
Игэа забирает Каэрэ
— Зачем вам выпоротый раб?
— Видишь ли, Уэлэ, я испытываю на больных рабах свои новые лекарства, бальзамы… чтобы потом случайно не повредить кому-нибудь из свободных, особенно из благородных.
— А… Разумно! Что ж, есть тут у нас один — бродяга, который пруд Уурта осквернил. Теперь рабом стал. Нечего по дорогам шляться. Конь у него красивый — Уурту понравится…
— А нельзя ли взглянуть?
— На коня-то? Можно. Конь породы редкой, такие только на островах Соиэнау водятся.
— На бродягу. Если он мне подойдет, то я сейчас же и отправлюсь с ним в обратный путь.
— Ли-Игэа, темно уж.
— Ничего, здесь недалеко, и возница ваш опытный, и кони хороши… Как старший жрец?
— Хвала Темноогненному — движение его соков прекратилось.
Игэа неожиданно расхохотался. После того как они с Уэлэ выпили замечательной настойки, которую готовила захворавшая ныне Флай, белогорец стал более общительным и более снисходительным к жрецам Уурта.
— Когда движение соков у больного прекращается, ни доктора, ни Уурта не хвалят. Ты хотел сказать — у него понос прошел?
— Ли-Игэа напрасно придирается к моим словам. Мы, тиики Уурта, понимаем не меньше белогорцев!
— Нисколько не сомневаюсь, — кивнул Игэа и поднял взор к темнеющему небу, на котором уже стали зажигаться звезды.
— Когда приносят жертвы, мы можем с точностью сказать по печени и селезенке, благополучно ли будет начинание жертвователя. А если рассечь диафрагму живого человека, то по движениям брыжейки можно почти наверняка угадать о…
Игэа, едва справивший с тошнотой, перебил его:
— Как у вас все интересно здесь устроено — конюхи прямо так и живут в конюшне.
— А у вас что, отдельный дом для рабов? — удивился Уэлэ.
— Ну да, несколько домиков…
— Вы их разбалуете — помяните мое слово… Вы хотели на коней взглянуть — вот они.
Игэа потрепал гривы животным, грустно смотревшим на него из-за загородки.
— Вот этот — с Соиэнау. Хороший скакун. Как он бродяге достался? Краденый, вестимо.
Игэа задержал ладонь на гладкой шкуре буланого коня со светлой гривой и белым пятном на лбу. Тот фыркнул и слегка толкнул его мордой в плечо.
— Ласковый… Много у вас их? — Игэа скармливал коню кусок сладкой лепешки, завалявшейся в его карманах.
— С несколько десятков. После праздника останется два-три.
— А что так?
— Праздник большой, летнее солнцестояние, чтобы дать силу Темноогненному, надо много крови пролить.
— Так вы их… зарежете?.. — едва вымолвил Игэа. — Коней?! И этого буланого?!
— А то! Все кони принадлежат Уурту. Он только нам пользоваться ими дает. Ему тоже надо сменить упряжки — себе, детям, внукам… И кровь освежить.
Игэа погладил скакуна со звездой на лбу и шагнул вслед за служителем Уурта во тьму конюшни.
…Конюх Циэ, огненно-рыжий раб из степняков, насупленный и огромный, как степной валун, на который его соплеменники возливают кобылье молоко в жертву небу, вышел к ним. По его лицу было заметно, что он слышал разговор.
— Добрый вечер, мкэ, — со степняцким акцентом сказал он.
— Да коснется тебя весна Великого Табунщика, — негромко сказал Игэа на языке степи.
— Ты Табунщика знаешь?! – удивленно ответил ему Циэ уже по-степняцки.
— Отец моей жены — из рода степняков, — улыбнулся Игэа, переходя на аэольский. — Где больной?
— Вот он. В углу лежать. Совсем плохой, — заторопился Циэ, и лучина в его огромных руках замерцала, едва не погаснув.
Игэа склонился над Каэрэ и позвал:
— Друг!
Тот ничего не ответил.
— Он в забытье. За какие проступки у вас так бесчеловечно наказывают? — спросил белогорец, откидывая тряпье, которым был укрыт раб.
— Вышивальщица топиться хотел. Он ее спасай, — угрюмо поглядывая на Уэлэ, проговорил конюх-степняк.
— Ну и порядки у вас! — воскликнул Игэа. — И за это его так избили? За то, что он вытащил тонущую девушку из пруда?
— Он осквернил пруд Уурта — пришлось поучить его благочестию, — разъяснил Уэлэ. — Не положено подходить к ним в это время, к прудам, то есть, и к источнику любому там, к речке, озеру, ручью. Закон! Мкэ ли-Игэа должен знать, он фроуэрец.
— Да, я знаю этот закон, — ответил Игэа не сразу. — Прикажите приготовить носилки.
— Мкэ его лечи-забирай? — раскосые глаза Циэ расширились от радости и удивления.
— Именно так.
— Великий Табунщик пусть с вами всегда идет! — степняк воздел руки к небу, но они натолкнулись на низкий потолок конюшни.
Каэрэ в гостях у Игэа и Аэй
Каэрэ проснулся оттого, что его лицо осветило утреннее солнце. Он плохо помнил, как он попал сюда, — в ноздрях еще стоял, мешаясь с ароматом весеннего сада, тяжелый запах конюшни. Из распахнутого окна веял ветер.
Он сел, удивленно ощутив, что почти здоров. Вытряхнув клок сена из волос, Каэрэ встал, и, шатаясь, подошел к окну.
Узкая тропка спускалась с холма вниз, на лужайку, на которой паслись несколько вороных коней — с широкой грудью, коротконогих, с крепкими бабками.
«Да, на тяжеловозах быстро не ускакать, но все же…»
Он мысленно измерил расстояние до лужайки. Огляделся — комнатка была пуста; кроме его постели и циновок из травы на полу, здесь ничего больше не было. Он помедлил и, подавив крик боли, подтянулся на руках, перевалившись через оконный проем в заросли густой травы. Снова огляделся — ни звука, ни движения.
Скользнув вниз по склону, почти скатившись, он оказался возле коней, перевел дыхание, борясь с неожиданно возникшей слабостью… До него доносился свист птах из кустов. «Смех? Смех, смех!»
…Он растреноживал коня, вытирая холодный, липкий пот со лба, а кони ржали и волновались. Движение вокруг усиливалось, земля, качаясь, начала уплывать.
Он выпрямился и через пелену надвигающегося на глаза тумана увидел высокую фигуру.
— Ну, здравствуй, — услышал он.
Дальше Каэрэ помнил, как он хотел вскочить на спину коня, как незнакомец удержал его, как они, сцепившись в борьбе, вместе повалились на землю и как кони испуганно ржали.
— Не сметь его бить! — закричал незнакомец двум подоспевшим здоровенным рабам, которые схватили неудачливого беглеца. — Не сметь, я сказал!
Каэрэ заметил, что правая рука человека была согнута в локте и за кисть притянута ремнем к поясу, а пальцы ее бессильно свисали.
— Отведите его обратно, — добавил он, кивнув в сторону дома на холме. — Или лучше отнесите, — поправил он себя, взглянув на побелевшее лицо Каэрэ и темное пятно, расплывающееся на повязке на его плече.
— Мкэ ли-Игэа… — начал запальчиво один из рабов, но осекся.
…Каэрэ почти не сопротивлялся, пока они тащили его в дом и связывали ему руки и ноги простынями.
— Ты, неблагодарная скотина! Твое счастье, что мкэ Игэа запретил тебе врезать, а то бы ты у меня узнал! – говорили рабы наперебой.
— На благодетеля набросился! Он с тобой две ночи сидел, совесть твоя свинячья! Да из каких ты краев? Там, видно, принято на добро злом отвечать.
— Сбежать хотел! А ли-Игэа потом — отвечай перед ууртовцами! Они и так зуб на него имеют. По закону он бы стал твоим пособником в побеге, а за это знаешь, что бывает?
— Вот насыплют тебе теперь на спину соли с перцем, тогда узнаешь!
Каэрэ ничего не отвечал, уткнувшись лицом в циновку.
В комнату вошел Игэа.
— Ну что, беглец? — спросил он устало и сел на пол, рядом с Каэрэ, достал из-за пояса глиняный кувшинчик и щедро вылил содержимое на спину раба. Каэрэ смертельной хваткой вцепился зубами в циновку, чтобы не закричать. Соль и перец – какой же это верный способ добиться подчинения раненого, это так просто и так надежно…
— Ты что? – обеспокоенно спросил сидящий рядом с ним. – Тебе плохо? Голова кружится? И сурово обратился к рабам: — Ох, как вы его связали! Это ни к чему — развяжите-ка его.
Рабы развязали удивленного Каэрэ, который прислушивался к непонятным ощущениям, меньше всего похожим на жжение соли с перцем.
Рабы стояли у дверей.
— Можете идти, — кивнул Игэа.
Рабы скрылись.
— Я вижу, ты уже совсем здоров, — промолвил Игэа. — Ты что, подумал, что я перца тебе на раны насыплю? Поверил моим оболтусам? Им-то хозяева сыпали, да… им есть что вспомнить… Куда ты хотел бежать?
— Неважно, — ответил Каэрэ, скрипнув зубами.
— Вокруг — имения храма Уурта — тебя бы поймали к вечеру… Ты голоден? — спросил он.
-Да, — неожиданно для самого себя ответил Каэрэ.
…Высокая красивая женщина с ранней сединой в темных волосах сменила повязку на его плече и поставила перед ним глиняную миску с ароматной похлебкой, от которой исходил давно забытый запах мяса. Окуная лепешку в темно-красное варево, он жадно принялся за еду.
— Ты давно в этом имении? — спросила женщина, печально глядя на него.
— Нет.
В ее глубоких темных глазах было нечто большее, чем сочувствие, — в них было сострадание.
— Меня зовут Аэй, — сказала она. — Ты из свободных. Ты не сын Запада? – с полуулыбкой спросила она.
— Нет, — ответил Каэрэ, не понимая вопроса. – Я из-за моря.
— Значит, почти сын Запада. Над морем дымка, и оттуда давно никто не приходит, после того, как там скрылся Эннаэ Гаэ, проповедовавший о Великом Табунщике народу Нагорья Цветов и островов Соиэнау. — Она помолчала и отчего-то добавила: — Я родилась на островах Соиэнау, среди народа соэтамо, и мать моя соэтамо. А отец – степняк, Аг Цго.
— А я – из-за моря, — опять повторил Каэрэ, думая, как это глупо звучит, но Аэй, дочь Аг Цго, приветливо и ободряюще ему улыбнулась.
– Я случайно попал к маяку и к хижине старицы Лаоэй, — продолжал Каэрэ. — Она дала мне коня, буланого коня. Его забрали в имении. И меня сделали рабом.
— Ты не рассказываешь всего. Ты скромен, Каэрэ, — улыбнулась Аэй. – И это не только делает тебе честь, но и подтверждает твое благородное происхождение. Ты спас от смерти деву Всесветлого, ты не побоялся ради этого благого дела презреть заклятие водоемов, которое накладывают в эту пору жрецы-тиики Уурта. Для тебя справедливость и милость важнее боли и смерти.
— Я не… — начал Каэрэ, но рабыня принесла еще еды – печеных орехов гоагоа, и Аэй, взяв блюдо из ее рук, сама подала гостю, словно хотя подчеркнуть, что она не считает его рабом.
Он наелся и самым простым и неблагородным образом уснул на циновках, укрытый теплым одеялом, а Игэа и Аэй разговаривали, выйдя в сад:
— Он не раб, это видно сразу, и никогда им не станет. Таких надсмотрщики ненавидят. В имении его будут ломать — изнурительной работой, побоями… боюсь, что он предпочтет умереть, чем смириться.
— Игэа, а что, если его выкупить?
— Аэй, у нас нет сейчас таких денег. Может быть, к осени…
— К осени может быть уже поздно. Летом очень много тяжелой работы.
— За него запросят не менее пятидесяти монет. Я могу дать только пятнадцать.
— А если мы одолжим?
— Пятьдесят монет — это неоплатные долги, жена. Всех рабов не выкупишь…
— Я предлагаю выкупить не всех, а только этого, которого нам послало Небо и который спас Ийю.
Игэа задумался.
— Я думаю… можно было бы попросить у Миоци, в конце концов — Аирэи будет рад помочь тому, кто спас его сестру…
— Ты уже послал Миоци письмо?
— Да, еще вчера — но из-за праздника он не может отлучиться из храма, передать ему письмо будет очень трудно. Ийа должна пробыть этот праздник Уурта в имении, раньше ничего нельзя сделать.
— Я очень боюсь за нее, — проговорила Аэй.
— Аэй, она в этом имении уже давно, и ничего плохого ей не сделали.
— Пока не сделали, да.
-Она — дева Шу-эна. Даже ууртовцы уважают синее покрывало.
Аэй вздохнула и промолчала.
Еще почитать:
СНЫ ВЕЧНОГО СТРАЖА — Сон первый: «В тени деревьев заросшего парка, он видел времена далёкого детства»
Миссия: Спаси любовь — Ты кто?
Букет полевых цветов. — Глава первая. Ромашки
Первый центурион. — Брат.
«
»
