Погожим весенним утром, после новолуния, ли-шо-Миоци с учениками расположился в саду у своего дома — вдали от городской пыли и дыма жертвенников Уурта. Мальчики сидели на траве, скрестив ноги и держа вощеные дощечки с грифелями. Миоци невольно задержал свой взгляд на Огаэ — тот уже выглядел более живым, чем при их первой встрече, и на щеках мальчика не было той болезненной бледности, что так поразила белогорца при их встрече у алтаря Шу-эна. Худоба Огаэ так, впрочем, при нем и осталась.
«Через год-два он выровняется с сыном Зарэо», — подумал Миоци.
Среди его учеников с гордостью восседал Раогаэ – единственный сын славного аэольского воеводы в отставке, благоговевшего перед ученостью. Рубаха мальчика отличалась особой вышивкой – это был узор царского род древней Аэолы. Раогаэ начал читать наизусть длинный вечерний гимн. Миоци, сидевший на поваленном недавней грозой дереве, задумчиво следил за линиями сложного узора на его рубахе — он вспоминал свою сестру Ийю, ее тонкие пальцы с иглой, ныряющей в полотне…
— «Ночь сменяет день, не делая ему в действительности никакой обиды. В этой смене вполне сохраняется правда. Когда умаляется одна сторона — другой не теряет из виду униженного, и сообщает ему богатства свои; что имеет у себя, тем и обогащает. Справедлив обогащаемый — в заем получает малое, а воздает многим. В светилах нам показан пример благости; на них напечатлена справедливость. Как добры они, когда терпят ущерб, и как правдивы, когда вознаграждаются! Когда одно умаляется, — другое восполняет его; возвысившееся на самой высоте своего величия не забывает умалившегося! Не притесняют они, подобно нам, не поступают хищнически, не делают неправду, не нарушают порядок, как мы. У нас, кто возвысился, тот забывает бедного собрата своего…»[1]
Раогаэ замолк. Миоци немного рассеянно кивнул головой.
— Хорошо… Ты стал заниматься значительно лучше. Видимо, провал на испытаниях пошел тебе на пользу.
Раогаэ неожиданно покраснел и, дождавшись разрешения учителя, сел на свое место.
— Эори, читай речения мудрецов.
Сын купца был силен в арифметике, но грамота давалась ему с трудом. С поклоном взяв свиток из рук белогорца, он начал тягостно читать, водя пальцем по строчкам:
— До-сто-ин… пре… презре… презрения бо-бо-бо-гач…
Миоци на мгновение пожалел, что уступил просьбам его отца – тот был аэолец, и, помнится, долго объяснял жрецу, что надо выдержать конкуренцию с фроуэрцами во что бы то ни стало. Фроуэрцев Миоци не любил.
— Жалующийся на бедность, — прошелестел спасительный голос сзади.
— Жалующийся на бедность! — победно закончил Эори, и выпустил воздух из щек.
— За то время, что ты обучаешься, ты мог бы выучить свиток наизусть! Раогаэ, ты, оказывается, настолько грамотен, что отвечаешь, даже когда тебя не спрашивают?
Ученики притихли. Даже пунцовые щеки Эори побледнели.
Гнев учителя не предвещал ничего хорошего.
— Возьми тогда вот этот свиток и читай! Ты же грамотен, как писец из Иокамма!
Незадачливый подсказчик начал читать — дрожащим голосом, но, к удивлению Миоци, верно. Учитель строго посмотрел на него, но кивком головы разрешил ему сесть на место.
— После праздников вы распустились… Если вы действительно хотите стать образованными людьми или хотя бы получить звание младшего писца… когда-нибудь… то каждый из вас должен читать без запинки все свитки, с легкостью записывать диктовки, решать задачи по землемерию, уметь найти тридцать два целебных растения и уметь готовит пятнадцать лекарств из них, а кроме того, играть на флейте… и еще — я не допущу к испытанию тех, кто не умеет ездить верхом, кто плохо бегает, прыгает…
Здесь Эори загрустил.
— … недалеко метает диск, не знает основных приемов борьбы и не умеет плавать.
— Плавать?! — ахнули мальчики.
— А что вас смущает?
— Мкэ ли-шо Миоци, — поспешно поднялся Эори, — ли-шо Нилшоцэа говорил нам, чтобы мы не приближались в эту пору к водоемам, так как они священны.
— Мы найдем несвященный… в моем саду, например… Но это не означает, что вы проведете все лето около него, — сдерживая улыбку, добавил Миоци.
Когда ребята успокоились, он продолжил:
— Если кому-то больше нравится резать кур, чтобы гадать по их внутренностям, или жечь с утра до вечера темный огонь — пожалуйста. Это гораздо проще, чем заниматься здесь. А ваши внуки будут стричь хвосты у коней фроуэрцев…
Его слова неожиданно были прерваны приветствием воеводы Зарэо, чья крупная фигура замаячила в глубине сада.
Он оставил учеников с задачами и свитками наедине, и поспешил навстречу земляку.
— Миоци, да хранит тебя Всесветлый, тебе надо срочно ехать в Иокамм! Пока не поздно.
— Нилшоцэа требует? — нахмурился Миоци. — Я сказал ему, что не хочу слушать его расследования о потомках карисутэ. Он не ждет меня.
— Он-то не ждет. Ждут другие. Едем! Сегодня — суд над Игэа в Иокамме, и никто даже не знает об этом, Нилшоцэа все держит в секрете. Он твердо решил его уничтожить… Я прошу тебя. Нельзя терять ни минуты.
— Игэа? Врач-фроуэрец? Он здесь?
Миоци подумал, что ослышался.
— Да, — выдохнул Зарэо. — Он спас от смерти многих… это удивительный человек, несмотря на то, что он не аэолец, а фроуэрец… Он говорит, что ты должен его помнить — он якобы учился с тобой… но если даже это и не так, не отказывайся! Я не нашел Иэ — уверен, что он его знает… Поверь хотя бы мне.
— Конечно — я помню его… Идем, — кивнул Миоци. — Занятие окончено! — крикнул он ученикам. — Твой сын прекрасно отвечал всю неделю. Он действительно, исправился. Признаюсь, я не верил тебе, когда ты говорил, что после хорошей порки он начнет учиться лучше…
Зарэо как-то странно смотрел на Раогаэ. Тот по-девичьи потупил глаза.
— Твой сын очень старательный, — продолжал Миоци. — Я даже не ожидал…
— Я тоже не ожидал, — свирепо сказал Зарэо. — Я не ожидал, что ты, негодница, будешь ходить сюда вместо брата! A он, небось, убежал из лука стрелять? Я ему сегодня постреляю!
Миоци ничего не понял.
— Позор! Позор! — Зарэо схватил ученика белогорца за руку. — И остригла волосы! Мои глаза лишены утешения видеть тебя за рукоделием. Я запру тебя на женской половине дома! Я тебя выдеру, наконец, как давно уже обещал!
— Так это — Раогай? — засмеялся Миоци.
Они сели в повозку. Зарэо то продолжал ругать дочь, то извинялся перед Миоци.
Друзья-белогорцы
…Когда Миоци вошел в зал, где собирался совет жрецов — Иокамм, двое палачей уже вывели связанного Игэа, а Нилшоцэа уже воссел на судейское седалище рядом с каменными изображениями свиты Уурта, состоящей из скалящихся на черепа врагов темного огня крылатых существ. Уурт-облакоходец был изображен над судейским троном как молодой и сильный победитель врагов. Он был огромен, его мускулы были словно жилы бычьих ног. Нилшоцэа не очень был похож на своего бога – он был чуть выше среднего роста, тонкокостный, но со статной осанкой молодого воина или бывшего белогорца. Аэолец на службе у правителя Фроуэро провел ладонями по своему лицу и откинулся в судейском кресле, победно глядя вниз, на приведенного узника-фроуэрца. Нилшоцэа слегка улыбался – и эта улыбка на молодом лице, обрамленном седыми прилизанными прядями, была страшнее улыбки идола.
Собрание жрецов было малочисленное, всем было скучно и хотелось домой в прохладу. Старший жрец Шу-эна — ли-шо-Оэо — не пришел: он был болен. Остальные завидовали такой удачной отговорке. В самом деле, деловитость молодого ууртовца Нилшоцэа была для них непонятной и даже раздражающей — карисутэ были давно истреблены, их потомки – сэсимэ — жили в постоянном страхе и регулярно приходили отрекаться от этого дикого и противного здравому смыслу учения раз в год, по закону Нэшиа. Почему правитель Фроуэро так озабочен, что послал своего любимца-жреца в покоренную Аэолу — искоренять зло? Зачем этот суд над безобидным врачом, который лечил даже самого ли-шо-Кээо, а теперь изобретает всякие лекарства у себя в имении и бесплатно лечит рабов? Жаль, если его осудят… Многие так думали про себя, но не решались вслух высказывать свои мысли. Не слишком ли опасно спорить с Нилшоцэа ради него?
— Я рад, что служители Шу-эна проявляют интерес к нуждам Царства Фроуэро и Аэолы, — сказал Нилшоцэа, увидев входящего Миоци. — Искоренение врагов Уурта и темноогненой веры — насущная необходимость, как сказал великий Нэшиа, слышавший сынов Запада и верный темному огню.
Писцы заскрипели грифелями.
— Итак, Игэа Игэ, ты сказал, что не привык праздновать дни Уурта. Об этом нам донесли тиики рощи Фериана, где растут священные деревья луниэ. Все жители Царства давно и радостью празднуют дни Уурта. Означает ли это, что все эти годы ты, Игэа Игэ, не праздновал их?
Нилшоцэа сделал паузу, дожидаясь ответа. Высокий светловолосый заключенный сделал какое-то движение головой и снова бессильно повис на руках палачей. Он был крайне изнурен, и, как показалось Миоци, сломлен.
«Он может сейчас признаться даже в том, чего не совершал!»- тревожно подумал ли-шо-шутиик.
Игэа, или ли-Игэа, как уважительно называли врача, он знал с отроческих лет, когда они вместе жили в Белых горах в хижине Иэ, обучаясь у жрецов Всесветлого. Oн запомнился ему, как тихий, но упрямый мальчик, проводивший почти все время за книгами или за собранием трав. У него не было друзей, кроме Миоци — над ним смеялись из-за его странного фроуэрского акцента и увечья…
— Те, кто не празднует дни Уурта, должны быть казнены с их семьями — это закон Нэшиа. Он не был отменен. Ты не почитаешь Уурта, Игэа Игэ?
— Я учился у жрецов Шу-эна и Фериана, — едва различил Миоци голос Игэа.
— Так ты не почитаешь Уурта?
— Ли-шо-Нилшоцэа! Он не обязан произносить слова почитания. Он — белогорец, и посвящен Всесветлому и Фериану.
Нилшоцэа медленно окинул Миоци взглядом. Он не ожидал, что кто-то будет заинтересован в судьбе фроуэрца. Будучи сам аэольцем на службе у правителя Фроуэро, он знал, как народ Аэолы не любил фроуэрцев. Но Миоци был прав – жрец Уурта знал и это.
— Игэа Игэ, ты давно не празднуешь дни Уурта, раз ты не привык их праздновать?
— Мы… мы празднуем… дни Уурта, — еще тише прозвучало в ответ.
— Кто еще не празднует их? — перекрыл его шепот зычный голос Нилшоцэа.
— Мы празднуем дни Уурта, — повторил Игэа из последних сил.
— Твои предки сочувствовали карисутэ. Ты должен доказать верность Уурту.
Нилшоцэа развернул свой свиток — многие в Иокамме поежились. Новый ууртовец был скрупулезен, и все свободное время проводил в архивах храмов, ища потомков карисутэ или сочувствовавших. «Так и всех казнить можно», — поговаривали шепотом у него за спиной.
— Расскажи Иокамму, что у тебя с правой рукой?
Иокамм изнемогал от жары, и мечтал, чтобы все это поскорее закончилось. Только жрец Фериана сидел в созерцании.
Игэа обвел присутствующих безнадежным взглядом огромных голубых глаз. «Он, бедняга, уже почти не понимает, что происходит», — подумал Миоци.
— Я напомню, — сказал Нилшоцэа. — Среди ваших дальних родственников были те, кто хранил рукописи карисутэ, поэтому всем мальчикам вашего рода было приказано отрубить правую руку. Но твой отец — знатный фроуэрец, придворный вельможа и советник — добился смягчения приговора единственному сыну. Тебе оставили руку, лишь обездвижив ее особым ядом. Так?
По лицу Игэа пробежала тень. Неожиданно он кивнул.
— Так ты почитаешь Уурта, или нет?
Снова кивок.
— Так ты признаешь, что не чтишь его?
Прежде чем Миоци успел что-то сказать, Игэа то ли кивнул, то ли уронил голову.
— Придется вздернуть тебя на дыбу, чтобы развязать тебе язык, — Нилшоцэа облизнул губы. — И пошлите за его домашними — к вечеру они должны быть здесь. Я ими займусь.
— Нет! — вдруг вскрикнул Игэа, будто очнувшись. — Не тронь Аэй и малышку! Зачем тебе все это, Нилшоцэа? Довольно меня одного…
— Ты смеялся над Ууртом в Белых горах, когда был еще сопливым мальчишкой, и думал, что он забудет? — негромко ответил ему Нишоцэа, так, что никто больше не мог их слышать. — Теперь Уурт посмеется над тобой.
— Эалиэ! — раздалось вдруг. Игэа вздрогнул, блуждая взглядом по залу. Нилшоцэа резко обернулся, его движение повторили почти все собравшиеся. Это был непонятный белогорский возглас, который как глоток свежего воздуха ворвался в духоту.
Задремавший хранитель башни, ли-шо-Лиэо, дряхлый белогорец, проснулся, услышав знакомое слово, и с удивлением обнаружил, что заседание все еще идет. Его сосед, жрец Фериана, отложил четки и решил созерцать действительность. Ууртовцы, жадно глядевшие на то, как палачи срывают одежду с заключенного, недовольно зашумели.
— Кто в здравом уме не поклонится Темноогненному? — громко провозгласил, почти пропел, Миоци. Шум сменился на одобрительный — это был любимый гимн жрецов Уурта.
— Как представляется нам, служителям Всесветлого, ли-Игэа, искусный врач и воспитанник Белых гор, а также верный служитель богов Аэолы, которые и даровали ему его искусство, сейчас просто находится в помрачении ума, — сказал Миоци.
— От жары еще и не то случиться, — пробормотал хранитель башни.
— Противно благости Шу-эна его за это преследовать.
Нилшицэа сглотнул слюну и уставился на Миоци.
— Противно благости Шу-эна! Отпустим его! Довольно, нечего судить белогорца! — раздались выкрики с мест. — Белые горы — оплот Аэолы! Отпустим! Противно благости! Пусть лечится!
Хранитель башни сделал согласный жест. Он был старейшим членом Иокамма, и судьба Игэа Игэ была решена.
Зал быстро опустел. Рабы уносили на роскошных носилках старейших и знатнейших, более простые уходили своими ногами, мечтая скрыться в водах несвященных водоемов в своих садах…
Миоци подошел к Игэа, сидевшему на полу и обнимавшему колонну.
— Пойдем, Игэа! Ты свободен! Эалиэ!
Он протянул ему руку, чтобы помочь подняться. Вместо этого бывший узник встал на колени и поклонился ему. Миоци возмущенно поднял его:
— Перестань! Ты белогорец, откуда у тебя эти привычки ууртовцев!
— Аирэи, я думал, что это — бред… когда я тебя увидал… Ты спас моих Аэй и малышку! Эалиэ! Друг мой!
Он с трудом говорил.
— Идем, дружище, — тебя заждались дома.
Миоци набросил на его обнаженные плечи свой плащ.
— Зачем? — запротестовал Игэа. — Я весь пропах тюремной вонью. Четверо суток в их подвалах…
Он покачнулся и, потеряв сознание, осел на землю,
…Когда рабы вынесли его на воздух, Игэа открыл глаза:
— Куда мы едем? — спросил он, слыша стук копыт лошадей и чувствуя покачивание повозки.
— Ко мне, — сказал Миоци, склоняясь над ним. — Выпей вина.
Ветер нес запахи полей, вдалеке в полуденной голубой дымке виднелись, Белые горы. Игэа, сделав несколько глотков, забылся сном. Миоци негромко читал полуденные молитвы…
Фроуэрцы и ли-Игэа
— Раогай, значит, попалась? – сумрачно говорил Раогаэ, крутя в пальцах травинку.
— Ну да… — печально ответил Огаэ. – Ли-Зарэо пришел к учителю Миоци, и ее сразу узнал.
— Как некстати… А не знаешь, почему это отец вдруг решил прийти? Кто-то наябедничал? Этот Эори может за спиной наговорить, мерзкий он тип.
— Нет, никто не ябедничал. Твой отец пришел, потому что с кем-то произошла беда, и он просил ли-шо о помощи. Кажется, имя этого человека – ли-Игэа. Он должен предстать перед судом Иокамма.
— Ли-Игэа?! – подскочил Раогаэ на месте.
— Ты его знаешь? – удивился ученик жреца Всесветлого.
— Это – друг отца. Он врач, фроуэрец, но не почитает Уурта. У него смешной выговор… но ли-Игэа – замечательный! Для нас с сестрой он – как родной дядя, — горячо заговорил Раогаэ.
— Разве есть фроуэрцы, которые не почитают Уурта? – удивился Огаэ, вовсе не разделяя восторг друга.
— Да, они разные. Говорят, что вера в Уурта – это вера людей болот, ее принял Нэшиа по велению сынов Запада… а настоящие фроуэрцы верят в Пробужденного и Оживителя.
— Никогда не слышал о таких богах, — буркнул Огаэ. – Фроуэрцы забрали у нас все, и мой отец теперь батрак.
— Пробужденный – это Фериан, а Оживитель… Оживитель… — забыл, — потер лоб Раогаэ. – Нет, ты зря плохо думаешь про Игэа. Он – достойный и благородный человек. И несчастный. У него случилось что-то с рукой, с правой, поэтому он не смог стать жрецом Ферианна и не смог остаться в Белых горах.
— Он учился в Белых горах? – с непонятной ему самому ревностью переспросил Огаэ.
— Да. Вместе с учителем Миоци.
— Фериан – это тот, чей храм за рощей? Со священными ужами? Куда больных исцеляться носят? И хороводы весной водят? – с презрением проговорил Огаэ.
— Да перестань ты, — разозлился Раогаэ. – Игэа там не любят. Уж не они ли его и в Иокамм сдали? Он не такой, как они, хоть и должен туда несколько раз в год на праздники приезжать. Он не в городе живет, а в своем имении. У него жена и дочка маленькая… Он всех в округе лечит бесплатно, а для того, чтобы налог выплачивать, гимны переписывает и бальзамы для храма Фериана готовит. Их очень дорого продают, а ему жрецы гроши платят. Отец хотел ему денег предложить, якобы в долг, чтобы Игэа налог смог заплатить в этом году. Но он гордый очень – не взял. И просил не говорить ли-шо-Миоци, что он бывает в городе. Не хотел с ним видеться.
— Не верю я, что фроуэрец зарабатывает себе на жизнь приготовлением бальзамов и переписыванием гимнов, — фыркнул Огаэ. – У него же имение с рабами. Наверняка отнял у кого-то.
— Он купил его! – закричал рассерженно Раогаэ. – Как ты можешь порочить имя человека, которого ты даже не знаешь и не видел никогда!
— Купил? У кого? У храма Уурта? – распаляясь, закричал Огаэ. – А ууртовцы его отобрали у кого-то вроде моего отца – потому что налог все рос и рос, и мы не могли его заплатить! Вот он и купил его за бесценок, ваш Игэа!
И он быстро повернулся и зашагал прочь, чтобы Раогаэ не видел его слез.
— Дурак! – закричал ему вслед Раогаэ, сжимая от обиды и злости кулаки.
Встреча двух белогорцев
В прохладной комнате особняка, принадлежащего жрецу Шу-эна, ли-шо-Миоци, за мраморным столом на обитом бархатом стуле восседал заметно оживший Игэа Игэ. На нем была длинная льняная рубаха с разноцветной вышивкой на вороте и рукавах — ключница Тэлиай не пожалела для гостя лучшую одежду. Плащ, отданный ему ли-шо-шутииком, выстиранный и отглаженный, был небрежно брошен на роскошное ложе, покрытое дорогим покрывалом из синей шерсти.
Игэа расправил лист бумаги, прижав его края особыми камушками, какие используют только завзятые писцы или люди, очень любящие искусство письма, окинул взглядом разложенные в безупречном порядке тростниковые палочки, выбрал среднюю, окунул ее в серебряный сосуд для туши.
Огаэ с замиранием сердца следил, как на лист ложатся ровные ряды букв. Такого красивого почерка он никогда не видел — ни у ли-шо, ни, тем более, у учителя Зэ. Да, Игэа был странным фроуэрцем – волосы его были белыми, как у служителей Всесветлого, как у самого ли-шо-Миоци.
— Ты что-то хотел спросить, малыш? — Игэа ласково посмотрел на него. — Спрашивай, не бойся.
— Мкэ, это, наверное, очень трудно — писать левой рукой?
Игэа грустно улыбнулся и ответил:
— Нет, не очень.
Огаэ стало жаль его, и стыдно, что он плохо думал об этом человеке. И еще ему показалось, что он уже видел ли-Игэа – видел среди друзей своего отца, давным-давно. С ним была женщина-степнячка, в цветном покрывале и шароварах, она ласкала маленького Огаэ и кормила его лакомствами, приговаривая: «Весна да коснется тебя, жеребеночек мой!» Да, Раогаэ был прав, Игэа – особенный фроуэрец.
— Мкэ — левша? – осторожно спросил Огаэ, не желая, чтобы тишина, зависшая в богатой комнате после краткого ответа Игэа, продолжалась.
— Ты задаешь слишком много вопросов, Огаэ, — вдруг раздался строгий голос его наставника. – Игэа, ты хорошо отдохнул?
— О, да! Спасибо тебе за гостеприимство, Аирэи. Отдохнул, и, самое главное, хорошо отмылся после тюрьмы. Думаю, что после моего визита тебе придется обновить твой запас благовоний — я израсходовал добрую их половину.
Игэа отвел со лба прямые светлые волосы, еще не успевшие просохнуть.
— Я не пользуюсь благовонными маслами… Что ты пишешь? – спросил неторопливо Миоци.
— Письмо к Аэй.
— Я же сказал тебе, что отправил к ней гонца. Он уже успел вернуться, пока ты отдыхал.
— Спасибо, Аирэи. А нельзя ли послать и это? Я хочу успокоить Аэй после всего, что случилось, — а письмо от меня было бы как раз таким средством.
— Если так, то я пошлю гонца опять, — сказал Миоци.
— Замечательно! — просиял Игэа и, быстро написав еще несколько безупречных строчек, свернул свое послание и запечатал его восковой печатью.
— Огаэ, убери поднос, — произнес Миоци.
Огаэ благоговейно унес письменные принадлежности.
— Не тяжело ему?- спросил Игэа.
— Ты слишком долго оставался в детстве на женской половине дома, — ответил Миоци.
— Что же — там было не так уж плохо, — рассмеялся Игэа.- Ты уже стал брать учеников и воспитывать их в славных белогорских традициях? Сон без одежды на голых досках, подъем до рассвета для пения гимнов, вареные зерна раз в день, порка за любую провинность и тому подобное?
— Не совсем так, — сказал Миоци.- У тебя, однако, остались замечательные воспоминания об обучении в Белых горах!
— Если бы ты знал, с какой радостью я каждый раз ложусь на перину, после того как покинул Белые горы! Правда, выспаться, как следует, так и не удается… У тебя тоже, как я вижу, изменились привычки, — голубые глаза Игэа задиристо блеснули — в них не осталось и тени того страха и нечеловеческой усталости, которые так поразили его друга в Иокамме.
— Эта комната, что ты мне отвел, просто поражает своей роскошью, а ложе — мягчайшее, да еще и позолоченное! Старшего наставника просто удар хватил бы от такого невоздержания… Думаю, что у тебя во дворце таких комнат — пятьдесят, не меньше. Видел бы ло-Иэ, как живет его ученик, всегда стремившийся ограничивать себя во всем, чтобы познать Великого Уснувшего!
Игэа расхохотался. Рассмеялся и Миоци.
— Ты только не обижайся, пожалуйста, на меня, — спохватился Игэа. — Я это так просто сказал. Я понимаю, у тебя такое общественное положение. Если бы ты не был ли-шо-шутииком, никто бы не смог меня вытащить из этой проклятой тюрьмы.
Он смущенно затеребил вышитый ворот рубахи.
Миоци подозвал раба-гонца и отдал ему послание Игэа.
— Ты можешь остаться на ночь в моем имении, — вставил Игэа. — Тебя будут рады увидеть снова. Ведь это ты, Нээ, ездил с первой вестью?
— Да, мкэ. Я передал на словах все, как мне велел господин ли-шо, — ответил Нээ
— Как себя чувствует мкэн Аэй?
— Она очень обрадовалась, мкэ ли-Игэа.
— Тяжело тебе было, наверное, скакать верхом по такой жаре?
— Я привычный, мкэ ли-Игэа. Для такого доброго человека, как вы, можно три дня скакать по полуденному зною.
— Откуда ты знаешь мое имя? — улыбнулся Игэа.
— Как же не знать вас? Вас все в Тэ-ане знают.
— Поспеши, Нээ — пока не закрыли на ночь городские ворота, — сказал Миоци. — Надеюсь, ты помнишь дорогу?
— Да, мкэ ли-шо-Миоци.
Раб Нээ поклонился и вышел.
— Хочешь, я покажу тебе, как я теперь живу?- неожиданно спросил Миоци.
— С удовольствием посмотрю, — кивнул Игэа.
Они прошли через безупречно убранные залы и комнаты, сияющие зеркалами, с изысканными коврами на полу и шкурами редких зверей на стенах, с инкрустированной золотом и серебром мебелью из дорогих пород деревьев, мимо десятков светильников, каждый из которых был бы гордостью любого богатого дома Аэолы, и вышли в тенистую свежесть сада.
— Говорят, многим деревьям здесь более ста лет, — заметил Миоци.
— Как старому храму карисутэ.
— Какому… храму карисутэ?! — изумился Миоци.
— Ну, теперь это храм Шу-эна, маленький такой, недалеко от рынка. Тот, в который все боятся заходить.
— А, «Ладья Всесветлого»? Я не знал, что это — бывший храм карисутэ.
— Там раньше даже были их священные изображения, потом их наглухо замазали штукатуркой… Все сэсимэ — потомки карисутэ до третьего колена — должны приходить туда ежегодно — возжигать огонь и произносить отречение.
— Ты тоже ходишь?
— Слава Небу, нет. Белогорцы не обязаны это делать, ты сам знаешь. Это единственное доброе из того, что принесло мне пребывание в Белых горах.
— Ты так их не любишь. Ты же получил там образование! – воскликнул Миоци то ли в шутку, то ли всерьез.
— Образование можно было получить и менее… болезненным путем, — заметил Игэа, но Миоци стало ясно, что его товарищ просто шутит.
— Послушай, родители этого мальчика, Огаэ, сами отдали тебе его на закла… обучение?
— У него нет родных в Тэ-ане. Его отец — из рода Ллоиэ, но где он, и что с ним — неизвестно. Это семейство сэсимэ, и по указу Нэшиа, возобновленному Нилшоцэа, их имение отобрали.
— Этот мальчик — Ллоиэ? — переспросил Игэа. — Моя жена принимала роды у его матери… Я хорошо знал Огаэ-старшего — его отца. А потом мы переехали, и перестали видеться. В их семье сильна память карисутэ. Нилшоцэа неспроста лишил имени и земли эту семью.
— Имени он лишить не в силах, а имения — да… – отозвался Миоци. — Огаэ очень способный ученик, я забрал его из школы Зэ, той, что при храме. Зэ хватило совести сделать из него раба-поденщика, он даже не позволял ему толком учиться. Но Огаэ вставал до рассвета и приходил к главному алтарю Шу-эна Всесветлого, слушая, как я читаю гимны. Ты не поверишь — он выучил их все. На слух. Не знаю, как он научился, но он и читает, и решает задачи, опережая своих сверстников года на два. Удивительно.
— Похож на тебя в его годы, — заметил Игэа и отчего-то вздохнул. — Да, ты его вытащил из бездны Уурта, как и меня… Слушай, — помедлив, спросил фроуэрец, и в голосе его мешались тревога и нежность, — неужели у тебя поднимается рука наказывать этого ребенка… в наших славных традициях? Ты его и не кормишь, наверное, вдобавок. Это не мое дело, конечно, но он такой заморенный!
— Он сейчас отъелся немного после школы Зэ. Тэлиай откормила. Я не держу его на одних вареных зернах и зелени, поверь! И, кстати, еще ни разу ни ударил.
— Шутишь!- недоверчиво, но немного успокоенно сказал Игэа.- Какое же белогорское обучение без розги? А если он гимны перепутает, как ты когда-то? Помнишь, что с тобой сделал старший наставник? – тут фроуэрец рассмеялся.
— А когда ты дал слабительного его ослу — и признался потом, со страху? Что было, помнишь? – ответил Миоци, улыбаясь.
— Я, между прочим, мстил за тебя… – хлопнул Игэа по плечу товарища и весело добавил: — Эх, ладно, отрочество белогорское наше… есть что вспомнить! А ты и в самом деле добрый человек.
— В городе под этим титулом больше известен ты, — отозвался Миоци.
— Давай подеремся? Как раньше, — расхохотался Игэа. — Только, чур, ты опять привязываешь правую руку — чтобы все было по-честному… А что это за маленький домик?
— Я здесь живу.
— Живешь? Тут? А тот дворец?
— Тот — для гостей. Которые выливают в ванну половину благовонных масел.
Игэа осторожно перешагнул деревянный порог и ступил на простые травяные циновки.
Навстречу им выбежал Огаэ, держа в руке зажженный светильник, и склонил голову под благословение жреца.
— Всесветлый да просветит тебя. Ступай читать вечерние гимны.
Ли-шо-шутиик взял из рук мальчика светильник и повел гостя в главную комнату, предназначенную для молитвы, чтения и бесед.
— Да, — только и сказал Игэа. — У меня дома побогаче будет.
На полу лежали все те же циновки из травы, в искусно плетеной корзине стояли свитки — на них поблескивали золотые застежки,- единственное золото, если не считать светильника на алтаре перед очагом.
Миоци отодвинул висящие шторы из тонких пластинок священного дерева луниэ — еще один предмет роскоши — запах луниэ отпугивал мошек и прочих тварей — и сказал:
— А здесь живет Огаэ. Видишь, у него есть и матрас с сеном, и простыня, и шерстяное одеяло.
— Ты меня очень удивляешь, нечего сказать, — покачал головой Игэа.
— Хочешь, оставайся на ночь здесь — наверху есть комната с неплохой периной.
— Твоя?
— Нет, для гостей…
— Погоди, а кого ты держишь здесь? Рабов? – спросил Игэа, заглядывя в соседнюю дверь: на полу пустой комнаты лежали доски, едва прикрытые грубым полотном.
— Нет, не рабов, — ответил Миоци, с трудом сдерживая смех. — Это моя спальня.
Еще почитать:
Хроники Ренегата. Первые страницы — Всё было впустую
В туман
Поход в Мордор
Истинная Любовь Карлайла — Глава 3
«
»
