Степанов пел, выжимая из себя все силы:

Медлячок, чтобы ты заплакала. 
И пусть звучат они все одинаково. 
И пусть банально, и не талантливо; 
Но как сумел — на гитаре сыграл и спел. 

Неприятное сдавливающее чувство возникло в области сердца. Эта боль глушила радостные крики и смех одногруппников, заставляла опустить глаза и смотреть в угли, по краям которых мигали оранжевые линии стихии. Я не мог смотреть, как они веселятся, хотел, чтобы невидимая сила ткнула меня головой в огонь. Глядя на угли, мне казалось, что все это – воспоминания, разгоревшиеся новой силой и манящие окунуться в них.

— Эй, — сказал Никифоров, видя, что я туманным взглядом тянусь к огню, — спать хочешь, что ли?

— Э, — я выпрямился до хруста в спине. Глядя на Никифорова, я решил, что мне не повредит выговориться ему: — Просто песни, довольно-таки, депрессивные. Эта была у меня на выпускном вечере. – Я перевел дух и продолжил: — Хотел потанцевать с одной девушкой, но, блин, не судьба.

Никифоров хмыкнул.

— Ну, в жизни не без поражений и промахов. Успеется еще потанцевать – целый вечер впереди.

— И целая ночь для того, чтобы кто-то кого-то отымел.

Сказав это, я понял, что чувствую некую легкость, но это медовое ощущение растворялось от постыдных мыслей насчет пьянки.

Я поднял глаза на Никифорова, хотел увидеть, изменилось ли выражение на его вытянутом лице. Нет, бледно-розовая линия стала только шире и концами поднялась до уровня носа.