Холод моих ног становится невыносимым. Я часто дышу носом, чтобы сдержать крик; я не могу кричать.

Truwer приподнимает меня за затылок над подушкой. Я тянусь к нему, чтобы поцеловать.

Но выстрел конфети в лицо отбрасывает меня обратно в мягкую могилу женщины, которая, наконец, кончила.

Мне нужен был этот концерт – пришла я к окончательному решению. Я верила в знаки, но не умела опознать их обратного адреса.

Мама ушла. Отца тоже нет. Редко такое случается; порой мне кажется, что они всё ещё и уже тщетно пытаются держать меня под колпаком.

Украдёшь деньги, попадёшься, лишишься всего, чего с таким усердием добивалась – говорил Иисус. Он всегда во всём сомневался, мой любимый Иисус.

Я выхожу из комнаты и скрипучий пол коридора возвращает меня обратно. Затем мысль о том, что НИЧЕГО НЕ БУДЕТ огибает мой мозг и скрипучий пол перестаёт так пугать.

Дверь в спальню была открыта – запомнила это?

Решаю протиснуться в этот узкий проём, будто надеясь на то, что это не будет считаться преступлением. А хотя, какого чёрта? Я знаю, что старики бывают в моей комнате! Смогу списать на наследственность.

Чёрт побери, что же я такое делаю! Обворовываю своих родителей. Их единственная дочь. Да и будь родители чужие – как может дочь отца Михаила совершать столь тяжкий грех, как воровство?

Отвратительная ты девочка, Саша-Серафима, отвратительная, — говорю я себе, приподнимая матрац и ища рукой деньги. – Это просто ужас.