О, восстань!
Миоци проснулся, как обычно, до рассвета, и встретил первые лучи солнца, нараспев читая белогорский гимн Великому Уснувшему:
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
Он не пропустил ни одного утра с тех пор как, еще отроком стал всерьез готовиться к посвящению Шу-эну Всесветлому. Принять посвящение Великому Уснувшему было невозможно — даже имя это редко произносилось, а именование всегда сопровождал благоговейный жест — правая ладонь воздевалась к небу. И Аирэи принял посвящение Всесветлому, став Искателем Уснувшего. Шу-эн, солнце, считался главным знамением Великого Уснувшего — Того, кто сотворил мир и тихо покинул его, оставив Свое творение на откуп нетворившим его богам и богиням, храмы и башни которых были рассыпаны по всей земле.
Но были в Белых Горах мудрецы, говорившие, что Великий Уснувший уснул не навеки, что не случайно Он оставил знамение в виде сияющего солнечного диска, исчезающего за горизонтом и вновь оживающего утром. «Почитая видимый диск солнца, Шу-эна Всесветлого — мы поклоняемся невидимому Творцу мира» — говорили они. Были и такие странствуюшие эзэты, которые стремились разбудить Великого Уснувшего. Они проводили всю жизнь в странствиях, голодали, спали на голой земле, нередко становились добычей диких зверей или жертвой разбойников. Распевая поочередно гимны весь день, они ватагами ходили по дорогам и их голоса и трещотки из конских черепов не умолкали никогда — они сменяли друг друга, так, чтобы их радения длились, не прекращаясь, круглые сутки, год за годом…
Миоци подошел к статуе Царицы Неба. В чистых рассветных лучах она казалась ему еще прекраснее. Тонкие и скорбные черты лица Царицы Неба — скорее ее следовало назвать «царевна» — напоминали девушек соэтамо, маленького народа на островах Соиэнау, с которым когда-то зверски расправился Нэшиа. Она не прижимала свое чадо к себе, но держала перед собой, — так, чтобы младенец видел всех, кто подходит к лодке. Он простирал руки в стороны, словно в благословляющем жесте. Кисть правой руки была отбита.
— Тебе, я вижу, и в самом деле понравилась их семейная реликвия? — спросил подошедший Иэ. — Видишь, в краю соэтамо даже лодки строят по другому, чем в здешних местах, — корма выглядит совсем иначе. Это даже на статуе заметно.
— Она, кажется, повреждена?
— Ее прятали при Нэшиа, насколько мне известно. Тогда она и повредилась, наверное… Сейчас соэтамо осталось так мало, что никто всерьез не интересуется их священными статуями. Но я попрошу тебя не рассказывать об этой семейной реликвии Игэа никому. Он и так в черном списке Нилшоцэа.
— Если ты того желаешь, учитель Иэ, — это для меня закон.
И они сели играть в шашки, как часто делали, чтобы за игрой поговорить и помолчать рядом. Иэ играл легко, словно не задумываясь, а его ученик — медленно и сосредоточенно, точно размышляя над чем-то, не относящимся к игре.
— Вот так и боги играют с людьми, — наконец вслух подумал Миоци
— Великий Уснувший не позволяет им этого, — произнес Иэ.
— Великий Уснувший?- Миоци вскинул ладонь к небу. — Он спит, ло-Иэ, Он не вмешивается в дела богов и людей. О, если бы Он восстал!
— «Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его — не ecть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им». — процитировал Иэ по памяти.
— Откуда это?
— Ты не знаешь этого, о Искатель Уснувшего, белогорец ли-шо-Миоци? – печально глядя на него, спросил Иэ.
— Нет, не знаю, — отбросил резким движением светлые волосы со лба его ученик. – Ты впервые говоришь мне об этом изречении. Так откуда оно?
Иэ молчал, словно собираясь с духом, но, в конце концов, вымолвил:
— Не помню… Давно читал, и позабыл, что это был за свиток. Похоже на собеседования Эннаэ Гаэ с белогорцами. Сейчас его уже не сыскать — все сожжено по приказу Нэшиа.
— Не все ли равно — спит ли Он, как смертные, или непознаваем? Это можно назвать Великим Сном, как говорят белогорские мудрецы…
— Ты не можешь узнать о Нем ничего, если Он не желает этого. Они верно это подметили — Он не подвластен насилию заклинаний.
— О, если бы Он восстал! — вздохнул Миоци. — О, если бы Он жаждал нас, как мы жаждем Его!
— А если это так и есть? – спросил Иэ.
— Ни из чего не видно, — ответил Миоци с затаенной и давней болью в голосе.
— О, Искатель Уснувшего! Ты ведь не знаешь Великого Уснувшего, так как Он непознаваем, — почему же ты так смело говоришь о Нем? Ведь, не зная, и говоря с уверенностью, ты можешь изречь о Нем ложь и, что хуже, решить, что ты изрек правду, — задумчиво произнес Иэ, переставляя шашки на доске.
Миоци промолчал в ответ.
Так они и сидели молча, и Миоци выигрывал у Иэ. Тем временем Аэй принесла им на подносе утренние напитки и жареные плоды гоэгоа.
— Ваша сестра — дева Шу-эна, мкэ ли-шо? Ваши родители, наверное, счастливы, что их дети избрали для себя служение Всесветлому?
— К сожалению, наши родители умерли, когда Ийа, моя сестра, была еще совсем маленькой, а я учился в Белых Горах, — ответил Миоци.
— Вот как — ваша сестра младше вас? Мне почему-то казалось, что это именно она вас вырастила.
— Я действительно, провел раннее детство в общине дев Шу-эна, — сказал Миоци, — но я ничего об этом не помню. Знаю об этом только по рассказам ло-Иэ.
— Да, это я тебя забрал оттуда и привез в Белые Горы, когда тебе не было и пяти лет.
— Странно, но я ничего не помню об этой поре моей жизни. Помню только, как меня в первый раз привели на молитву Всесветлому, в Белых Горах[1]. Это мое самое раннее воспоминание.
— Тебе было тогда уже семь лет, — заметил Иэ.
— Так бывает, — сказала Аэй. — Тяжело, когда дитя вдали от родителей. Вы, наверное, ребенком много страдали, оттого и не помните.
— Да, указ Нэшиа принес много зла аэольцам.
— Нэшиа? — Аэй скорбно посмотрела на Миоци и молчащего Иэ. — Опять он… Сколько судеб разрушено им! Игэа до сих пор не смирился со своим увечьем. А сколько людей было убито и изгнано! Мкэ ли-шо давно знает Игэа?
— Мы вместе провели в Белых Горах почти пятнадцать лет. Выросли вместе.
— Так это вы — Аирэи Ллоутиэ? — порывисто воскликнула Аэй и схватила его за руки с непосредственностью, которая так характерна для соэтамо.
— О, простите, простите, — спохватилась она. — Игэа так много рассказывал о вас… И вы не побоялись выступить в Иокамме в его защиту, хотя ваш дядя со стороны матери, как говорят…- она испуганно смолкла, прижимая ладонь к губам.
— … был жрецом карисутэ, — закончил за нее Миоци. — Я не скрываю этого и не стыжусь. Другой дядя, младший брат моей матери, был отважным воином. Говорят, что он погиб в главной битве против фроуэрцев, у Ли-Тиоэй, когда степняки отказались выступить с аэольцами против фроуэрцев-ууртовцев.
— Вы смелый и благородный человек, мкэ ли-шо-Миоци, — сказала Аэй, глядя ему в глаза. — Да благословит вас Небо. Вы — настоящий всадник, как говорят степняки. Мой отец, Аг Цго, был родом из Большой Степи и чтил Великого Табунщика.
— К сожалению, я мало знаю о древней вере степняков. Они ведь не только чтут Табунщика, но молятся небу и предкам? – спросил великий жрец Всесветлого
— Степняки имеют, помимо веры в Великого Табунщика, много старых суеверий, — с улыбкой сказала Аэй, словно желая придать всему разговору о Табунщике незначительность.
— Пожалуй, все, кто не чтит Великого Уснувшего, суеверны, если судить строго, правда, ло-Иэ?- снова спросил Миоци.
— Я не думаю, что почитание Великого Табунщика — суеверие, — подал, наконец, голос Иэ. Аэй нахмурилась и вышла.
— Ты ведь тоже участвовал в той битве про Лэ-Тиоэй, учитель Иэ?
— Да, было дело, — нехотя ответил странствующий эзэт, — я был тогда совсем молодым.
— И ты знал моего дядю?
— Знал. Очень близко. И одного, и второго. Жаль, что ты их не застал, — вздохнул Иэ.
Золотая риза
— Ну что, я же говорил тебе, что ли-Игэа – замечательный! – повторял сын воеводы. Они сидели в саду и ели орехи. Из-за поездки Миоци к Игэа занятия отменились, и Раогаэ единственный из учеников пришел в дом к жрецу – для того, чтобы повидаться со своим младшим другом.
— Да, он не такой, как все. И у него – светлые волосы, как у жрецов Шу-эна Всесветлого. Как у учителя Миоци. Они друзья с детства, как мы с тобой.
— А ты видел священную ризу жреца Всесветлого? – вдруг спросил Раогаэ у Огаэ.
— Нет. Она же хранится под главным алтарем, где медные зеркала! Великий жрец Всесветлого надевает ее только раз в год – вернее, его одевают в нее, такая она тяжелая. Чистое золото.
— Раз в год? Когда? – спросил Раогаэ.
— На новолетие. Но в это новолетие ли-шо-Оэо еще считался первым великим жрецом, и никто, кроме него, не имел права быть облаченным в эту ризу, даже учитель Миоци. А ли-шо-Оэо совсем старенький и упал бы под ней. Поэтому он шел впереди, и его поддерживали под руки – так он был слаб! — а ризу несли за ним ли-шо Миоци и двое младших жрецов.
— Ли-шо-Миоци смог бы ее надеть! – сказал Раогаэ.
— Да, — сказал Огаэ. – Он очень сильный. Может быть, он будет облачен в нее на праздник новолетия в этом году. Но снять ее самому нельзя – там двадцать четыре застежки, от ступней до яремной вырезки…
— Огаэ, — вдруг спросил Раогаэ, — а ты ведь будешь подавать ладан на новолетие ли-шо-Миоци?
— Да, — зардевшись от гордости, сказал мальчик, – я буду подавать учителю Миоци курильницу с драгоценным ладаном.
— Поможешь мне пробраться поближе, чтобы все рассмотреть? – попросил его старший товарищ.
— Ты знаешь, может быть, он и так тебя возьмет, — бесхитростно сказал Огаэ. – Там две курильницы, их положено нести двум мальчикам. Если твой отец поговорит с ли-шо, то он вполне может согласиться.
— Здорово! – воскликнул Раогаэ. – надо будет отца попросить… не сегодня, понятное дело, — добавил он, потирая места пониже спины – прошлый урок по землемерию имел на редкость неудачные последствия для него. Но Раогаэ не имел привычки грустить после того, как наказание заканчивалось. Он пятерней взъерошил свои рыжие волосы и спросил у Огаэ:
— А твой отец так и не приходил еще?
— Нет, — печально ответил мальчик.
Путь в Тэ-ан
На обратном пути Иэ и Миоци молчали. Когда солнце стало скрываться, и вечерняя прохлада сменила дневной зной, ли-шо-шутиик остановил лошадей.
Расстелив белое полотно на обочине, у границы поля, Миоци начал вечернюю молитву. Иэ тоже обернулся лицом к потемневшему востоку и воздел руки.
О восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
Завершив песнопения, молодой белогорец легко вспрыгнул, точно взлетел, на повозку, и резко хлестнул лошадей, – его плащ взметнулся и опал тяжелыми темными складками.
— Сейчас ты молишься только Уснувшему, так ведь? – не то спросил, не то утвердительно сказал Иэ.
-Да, это так, — не сразу ответил Миоци. Иэ тоже смолк.
Они проезжали мимо белевшего в темноте каменного поля, на котором виднелись обгоревшие пни деревьев. Небольшая речка, протекавшая через это разоренное место, то и дело поблескивала среди груд камней и мертвых деревьев.
Когда ее журчание, похожее на какую-то одну, постоянно повторяющуюся фразу, стихло в отдалении, Миоци спросил у Иэ:
— Что это за разоренное селение?
-Здесь жили карисутэ. Нэшиа приказал уничтожить огнем Уурта их селение, а поле завалить камнями. Если бы солнце светило, ты бы увидел, что вода в речке красная… Она осталась такой с тех пор.
— Я слышал об этой речке, но не думал, что она так близко. Это о ней говорят, что она повторяет приветствие карисутэ?
— Да, о ней.
— Странно, она действительно произносит какое-то слово… «воссиял», кажется?
— Да, так оно и есть, — кивнул Иэ.
— Ты тоже веришь в это, Иэ?
— Верю в то, что эта речка говорит, или в то, о чем она говорит?
Миоци промолчал.
— Карисутэ знали, что их Бог может отверзать уста не только немым людям, но и камням, и рекам, — промолвил Иэ.
— Верили, ты хочешь сказать?
— Отчего же – знали.
— Я не понимаю, — Миоци посмотрел на старого белогорца. — Белогорцы не ищут чудес. Они ищут мудрость. Чудеса творят и кудесники-фроуэрцы, дети болот и пещер. И сыны Запада, как говорят, являясь, творят чудеса, — он передернул плечами, и добавил: — Это недостойно служителей Всесветлого.
— Я не о чудесах кудесников и не о пещерах, где властителям Фроуэро являются дети Запада. Я о другом. Опыт и сопричастность важнее книжного знания.
— Ты говоришь, как жрецы Уурта, которые так же отвечают на вопросы о своих ночных празднествах непосвященным! – немного раздраженно отозвался Аирэи, но Иэ не обратил на это внимания, и продолжал:
— Ты видел когда-нибудь говорящего дрозда, Аирэи? Он тоже отличается своей речью от других дроздов, повторяет звуки, которые слышал. Один и тот же человек учит говорит дрозда и сына. Сын, возмужав, берет лук и меч, а дрозд умирает в клетке… Нэшиа думал, что если он истребит карисутэ и приведет в страх аэольцев, фроуэрцев и соэтамо, то через поколения даже имя карисутэ забудется. Да, кому-то наложила узы на язык смерть, кому-то страх… А речка все упрямо твердит о Том, кто дал ей и всякой воде исток.
— Но что же все-таки она говорит? Что значит «воссиял»?
Иэ заколебался, но промолчал.
— Иэ, как ты думаешь — все рукописи карисутэ уничтожены? – спросил вдруг Миоци у своего спутника.
— О, их жгли повсюду при Нэшиа. Ты должен помнить, хоть и был совсем ребенком – костры горели даже в Белых горах.
— Помню, — кивнул Миоци. – Тогда же ууртовцы сожгли и ли-шо-Оэниэ. Он был карисутэ?
— Не знаю… Но у него хранились их книги. Приказ о сожжении книг карисутэ вместе с утаивавшем их до сих пор в силе.
— Может быть, что-то осталось в книгохранилище Иокамма? Там давно ничего не разбирали, насколько я знаю.
— Некоторые свитки на белогорском языке начинались с описания строений, каналов, землемерия или описания звездного неба. Жрецы Уурта не всегда умеют читать и обычным письмом, а белогорский язык из них мало кто разбирает…
— Нилшоцэа, кстати, знает белогорский язык! – заметил Миоци. – Он понял мое «эалиэ».
— Ты повел себя благородно, но неосмотрительно… Впрочем, я на твоем месте поступил бы так же, дитя мое, — добавил Иэ, видя возмущение Аирэи. — А Нилшоцэа ведь тоже воспитывался в Горах несколько лет, а потом отправился в главный храм Уурта Темноогненного, в Миаро. Там он и пропитался темным огнем…
— Извини, я тебя перебил – ты говорил о книгах карисутэ, — сказал Миоци.
— Ни один из ууртовцев не дочитал этих свитков до конца – или, что важнее, до нужного места. Вполне возможно, что в трактатах о ходе светил или о свойствах чисел и есть отрывки из книг карисутэ. Есть еще книги, где записывались диспуты между жрецами белогорцами и карисутэ. Раньше они были разрешены, а теперь изъяты Иокаммом… Впрочем, они не сжигались. Там описаны очень древние диспуты, когда еще у карисутэ был жрецом мудрец Эннаэ Гаэ.
— Белогорцы любят вести беседы с мудрецами и не сжигают человека с его книгами, если он другого мнения, чем они, — кивнул Миоци. – Это уурттовцы вводят новые обычаи в Горы – но изменить Горы им не удасться. Ли-шо-Йоллэ и его «орлы гор» не допустят этого. Я встречался с ним – это благородный белогорец.
— Я тоже знаю его, он – достойный Искатель Уснувшего, — ответил Иэ, — и за его учеников можно только порадоваться…
— Лучше тебя наставника в Горах не было и не будет, учитель Иэ! – с горячностью воскликнул Миоци.
— Так вот, про книги, — заговорил, перебивая его, странник-белогорец. — Нэшиа изъял их из школьных библиотек, но в Иокамме они вполне могут быть. Посмотри! Покажешь мне, если найдешь, – мне было бы любопытно.
Ночная дорога внезапно огласилась шумом – приближалась какая-то шумная толпа. Иэ поспешно отобрал поводья у Миоци и свернул на обочину. Лошади испуганно захрапели.
Мимо них двигалась длинная процессия приплясывающих, крутящихся волчком, скачущих на одной ноге людей в рубищах, с трещотками в руках. Их глаза светились нездоровым огнем, спутанные волосы были выпачканы в грязи.
— О, восстань! — вопили они нестройно. — О, восстань! К Тебе подняты очи странников! В Тебе — радость одиноких!
— Это Будящие Уснувшего, — сказал Иэ Они пьют особый отвар — Игэа знает, какой, — чтобы целыми ночами странствовать и достучаться наконец… Бедные. Многие из них умирают в пути. Это называется – «прыгнуть в ладью»
— Что они сделали с белогорским гимном! — возмущенно прошептал Миоци.
…Уже давно стихли вдалеке трещотки, а белогорцы — старый и молодой — пели, продолжая свой путь в город.
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе — радость оставленных всеми,
О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения — не оставлены.
О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце —
О, восстань!
Огаэ старший
Когда они миновали ночную стражу у западных ворот Тэ-ана, Миоци предложил Иэ погостить у него. Тот неожиданно охотно согласился. Обычно странник-эзэт проводил ночи в доме какого-то гончара, или кузнеца из южных предместий города, или у каких-то других людей, а иной раз и вовсе уходил в поля за городские стены, чтобы проводить ночи в молитве,или навещать своих давних знакомых, таких, как Игэа.
Жилистый, широкоплечий, рослый – старик был лишь ненамного ниже Миоци. Только его седые, словно запорошенные золой волосы и борода напоминали о том, что между ним и его бывшим воспитанником лежит разница в четверть века. Иэ всегда был для Аиреи Ллоутиэ загадкой, таким он остался и для ли-шо-Миоци.
…У наружной стены дома ли-шо-шутиика над входными дверями горели смоляные факелы, прикрепленные к стальным кольцам. В окне мерцала свеча – Тэлиай дожидалась господина. Пожилая рабыня, услышав звук подъезжающей повозки и голоса снаружи, подбежала к дверям и поспешно загремела засовами.
— Мкэ ли-шо-Миоци! Мкэ Иэ! – воскликнула он, кланяясь им. Миоци улыбнулся старушке.
— Мкэ ли-шо-Миоци, прикажете накрывать ужин?
— Нет, Тэлиай – мы не будем ужинать.
— Мкэ Иэ, — воскликнула Тэлиай, обращаясь к эзэту. — Мкэ ли-шо-Миоци почти ничего не ест. Как так можно! Одни вареные зерна, да сырые овощи, да водой запьет! Даже ли-шо-Кээо, хоть он тоже из Белых гор, ел и мясо, и сыр, и вино пил… Зачем же я здесь живу, когда для хозяина ничего не нужно готовить из еды! Пусть мкэ продаст меня в храм Уурта – там уж что-что, а поесть умеют!
— Не горюй, Тэлиай, — неожиданно для Миоци весело сказал Иэ. – Накрой ужин для меня. Ли-шо-Миоци готовится к завтрашнему служению и не может вкушать хлеба после захода солнца.
— Зачем же хлеб! Пусть и не ест хлеб, раз мкэ не позволяют его белогорские законы. У меня столько всего наготовлено! Даже ли-шо-Оэо – а он тоже из Белых гор – не придерживается так строго правил, а уж он-то самый уважаемый ли-шо-шутиик храма Шу-эна и один из главных в Иокамме, — горестно продолжала восклицать Тэлиай, поливая им на ноги воду. – Помяните мои слова: мкэ ли-шо-шутиик уморит себя голодом.
— А где Огаэ, Тэлиай? – спросил Миоци, беря из ее рук полотенце.
— Ох, мкэ ли-шо-Миоци! Вас не было вчера весь день, а я и не знала, как мне быть! Не гневайтесь на меня. Ведь к мальчику приехал его отец! – Тэлиай поспешно зажигала светильники в гостиной. — Мне не хватило духу его выгнать. Да простит меня мкэ! Я позволила ему остаться. А уж одежда у него была такая, что страшно в руки взять! Я ее в печь, а ему новую дала, да ему велела как следует вымыться с золой и с губкой, и оставила ночевать. Огаэ с ним все время и все про мкэ Миоци ему рассказывает.
— Отец Огаэ здесь? – воскликнул Миоци. – Позови его сюда, Тэлиай, если он еще не спит. Пусть поужинает с нами.
…Когда на пороге гостиной появился невысокий, ссутулившийся человек, с дочерна загорелым лицом и узловатыми натруженными руками, какие бывают у поденщиков и батраков, Миоци встал навстречу ему.
— Я рад видеть гостя и еще более рад видеть отца моего ученика.
— Да воссияет свет Неба в глазах ли-шо-шутиика! – произнес старик, падая на колени перед Миоци.
Тот поспешно его поднял и усадил на подушки у стола.
— Как ваше имя, отче? – спросил Миоци.
— Огаэ Ллоиэ, мкэ ли-шо-шутиик, — озираясь по сторонам, неловко поклонился он.
Тэлиай принесла блюда, от которых исходил восхитительный аромат восемнадцати трав, делающих ее баранину несравненной. Иэ наполнил чашу вином и подал ее Огаэ-старшему.
— Не смущайтесь, добрый человек, — сказал он. – Мы – белогорцы, и уважаем и ваши седины, и ваш дальний путь.
Огаэ-старший отхлебнул вина, обмакнул лепешку в подливу у самого края блюда, и, надкусив, положил ее подле себя. Склонив голову, он некоторое время шевелил губами и морщил лоб, словно собираясь с мыслями.
— Мкэ ли-шо-Миоци, — проговорил он вдруг неожиданно твердо, почти сурово. – Я – из рода Ллоиэ, и мой единственный сын – последний Ллоиэ. Раньше это имя гремело по Аэоле, теперь мы растоптаны в прах. Но среди нашего рода никогда не было рабов! Я благодарен мкэ за его заботу о моем мальчике, за его доброту. Огаэ говорил мне, что вы его даже никогда не наказываете… Но рабство для Ллоиэ хуже самых тяжелых побоев.
— Подождите, мкэ Огаэ Ллоиэ, — хотел прервать его Миоци. – Я взял вашего сына в ученики, для того, чтобы…
— Мкэ ли-шо-Миоци! – перебил его Огаэ-старший. — Я беден, я никогда не смогу отдать вам деньги за Огаэ. Поэтому я умоляю: пусть я, а не он останется вашим рабом! Не смотрите, что я кажусь слишком старым – на самом деле я очень сноровист и вынослив. Я…
Миоци взял его за руку и слегка сжал ее.
— Добрый мкэ Огаэ, выслушайте меня. Ваш сын – вовсе не раб. Он свободный аэолец, каким и родился. Моя мать была из рода Ллоиэ, и я понимаю, как горело бы ее сердце и сердце ее отца, узнай они, что его дети станут рабами.
— Но как же… — растерянно забормотал Огаэ-старший. — Ведь вы… отдали… мкэ ли-шо-шутиик отдал долг начальнику училища – восемнадцать золотых монет! Я подумал… Огаэ говорил мне, что он – не раб, но он – еще совсем ребенок, и я подумал, что он ничего не понял… О, ли-шо-Миоци! – он хотел поцеловать его руку, но Миоци обнял его и расцеловал.
— Это я у вас в долгу за то, что у меня такой замечательный ученик.
Еще почитать:
1.Игра в крутого парня — Глава 13
Гордость мира боевых искусств — Глава 8. Готовность к битве или мышеловка
В небе комета
Кровь ангела. — Приговорённые к Аду. Глава 15. В плену (18+)
«
»
