Миоци входит в храм
Город Всесветлого гудел – все собрались к главной дороге, Храмовому Пути, по которому должен был проехать в украшенной колеснице новый жрец Шу-эна Всесветлого – молодой белогорец, ли-шо-Миоци.
Люди толпились на улицах, выглядывали из окон домов и чердаков, стояли на крышах.
Младшие жрецы – тиики несли благовонные кадильницы со светлым ладаном, другие устилали дорогу цветами и ветвями священного и целительного дерева луниэ.
Двое рыжих мальчишек о чем-то спорили на плоской крыше дома горшечника.
— Там будет два белых коня! – доказывал один.
— Ничего подобного, Раогаэ, там будет черный и белый! – снисходительно, с видом старшего брата говорил другой.
— Ты-то откуда знаешь? Тебе же нельзя ходить на занятия в храмовой школе!
— Ты зато туда ходишь, а меня задачки просишь решать! Мои домашние учителя гораздо лучше вашего лысого Зэ!
— Тебе просто завидно, что эта школа – для мальчиков! – ответил второй рыжий мальчишка.
— Та-ак, Раогаэ, — с угрозой начал мнимый старший брат, — та-ак…
— Хорошо, хорошо… Раогай…или как там тебя… ха-ха – Раогаэ!
Рыжая девушка, переодетая в одежду юноши, покраснела от злости.
— Огаэ! Огаэ! Что ты там сидишь, тебе не видно ничего! – закричал куда-то вниз настоящий Раогаэ.– Иди к нам! У нас все видно!
Маленький русоволосый мальчик с серьезным лицом вскарабкался к ним.
— Вот скажи, Огаэ, какие кони будут в колеснице великого жреца Всесветлого? – спросила Раогай.
— Белый и черный, — уверенно, словно отвечал урок, сказал мальчик. — Это напоминает великому жрецу, о том, что он – человек. А в колеснице Шу-эна – два белых коня.
— Видишь?! – торжествующе воскликнула Раогай. – Что толку, что ты ходишь в свою школу для мальчиков? Ты все равно ничего не помнишь, не то, что умница Огаэ!
— Да ты просто… ты влюбилась в этого жреца! – прошептал коварно Раогаэ.
Раогай сжала кулаки, но потом отвернулась и нарочито безразлично перебралась на противоположный край крыши.
А Огаэ смотрел на приближающуюся колесницу с белым и черным конями. Высокий человек в простом белогорском плаще стоял на ней, не шевелясь, держа в сильных руках поводья. Толпа смолкла. Кони подошли к воротам храма. Тогда Миоци сошел с колесницы и два старейших жреца накинули вышитый золотом плащ поверх его простого. Это были ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этэл, второго священного места в городе после храма Шу-эна Всесветлого, человек с глубоко посаженными, точно выгоревшими от долгих лет глазами, и первый жрец Шу-эна, ли-шо-Оэо, белый как лунь, едва стоящий на ногах от ветхости. Рабы все время были наготове, чтобы поддержать его – но он то и дело властным жестом отстранял их.
Накинув плащ на молодого жреца, они ввели его в сияющий белизной мрамора и жаром медных зеркал – в три человеческих роста! – храм Шу-эна Всесветлого.
— Давно, давно не приходили к нам молодые великие жрецы Всесветлого! – говорил дряхлый первый жрец, ли-шо Оэо.– Теперь Уурт переманивает всех. Вот и Нилшоцэа… аэолец, из знатной благородной семьи, в белых Горах воспитывался, а ушел к Темноогненному. И по-фроуэрски научился так, что от природных детей реки Альсиач не отличишь… А ты, молодой белогорец, из какого рода?
— У белогорцев нет рода, — перебил его не менее престарелый ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этел. – Их жизнь посвящена Всесветлому.
— Я происхожу из рода Ллоутиэ, — ответил Миоци, вскинув голову, и его густые светлые волосы рассыпались по плечам, как конская грива.
Старцы многозначительно переглянулись.
— Тогда еще более удивительно, что ты избрал Всесветлого, а не Темноогненного, — заметил ли-шо-Оэо. — Ты не боишься, что твои родители – в списках Нэшиа?
— Нет. Я не боюсь, — ответил Миоци, чеканя каждое слово. – Я прошел два посвящения – и на моем теле остались навсегда следы от них. Я целиком принадлежу Всесветлому и более никому.
С этими словами он откинул свои одежды, и старцы увидели еще свежие следы от страшных ран после жестокого обряда.
— Подумать только! – покачал головой ли-шо-Оэо после минутного молчания. – Согласился на этот обряд… да ты, наверное, и постился три луны до этого?
— Да, — отвечал Миоци немного удивленно. – Как того требует обычай.
— Ты запахнись, запахнись-то, — заторопил его хранитель Башни. – Нечего перед нами, стариками, хвастать. Вот твой ладан.
Он сделал знак, и раб подал белогорцу корзину со светлым, прозрачным ладаном. Этот ладан стоил больше, чем золото: чтобы сварить его, требовались месяцы.
Миоци склонил колени перед жертвенником Всесветлому. Свет полуденного солнца отражался в огромных медных зеркалах, и гигантские солнечные блики слепили всех троих, вошедших в алтарь. Закрыв глаза – он не хотел щуриться – молодой белогорец опустил руки по локоть в драгоценную корзину и зачерпнул ладан – благоухание распространилось в воздухе, и раб Нээ прошептал что-то, а по его одухотворенному лицу потекли слезы.
Миоци медленно и торжественно высыпал ладан на раскаленный камень алтаря – сначала из левой руки, потом из правой.
— Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого…
— А он, смотри-ка, и вправду набожный мальчик, — негромко сказал хранитель Башни Шу-этел.
— Пришел с посохом в одной рубахе и плаще, — согласился ли-шо-Оэо. – С ножом и флагой на поясе-веревке…
— Посмотрим, ли-шо-Лиэо, что на нем будет надето, когда он пробудет год великим жрецом, — пожевал губами ли-шо-Оэо. – В его руках – богатства храма и большая власть. Он завтра войдет в совет Иокамм и займет место впереди. И спорить с ним будет сложно.
— Спорить сложно с Нилшоцэа, этим новым наместником правителя Фроуэро, — ответил хранитель Башни. – Неспроста народ судачит о том, что его наставники – сыны Запада! Он ведет себя так, как будто это он, а не юный царевич Игъаар — наследник. Как будто Нилшоцэа – хозяин в нашем городе и во всей Аэоле и Фроуэро!
— Так оно и есть.
— Нет, старина Оэо! – затряс головой хранитель. – Слово Иокамма пока еще сильно против слова Нилшоцэа. И пусть даст Всесветлый этому мальчику сил не уступать до конца!
— Уступит, куда денется. Соединит алтари.
— Очень сомневаюсь. Шрамы на его теле – уж больно настоящие, чтобы он мог их променять на деньги, — заметил хранитель.
— Да, шрамы истинные… Не думал я, что еще чему-то на этом свете удивлюсь – а вот поди же… Не думал я, ли-шо-Лиэо, что есть еще такие белогорцы, которые принимают настоящее посвящение, а не просто красной охрой намазываются.
— Я думаю, он искренен в почитании Всесветлого. Посмотри, как он молится. Его сердце воистину забывает себя в видении славы Всесветлого, как и произносят его уста… — вздохнул ли-шо-Лиэо.
— Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы победили при Ли-Тиоэй.
— Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы разбудили Уснувшего, — ответил хранитель Башни.
— Не разбудить его. Восстал бы уже давно, чтобы Уурта посрамить.
— Ты говоришь, как деревенщина, — ли-шо-Лиэо по-стариковски затряс головой.
— Что ж, я деревенщина и есть, — спокойно ответил ли-шо-Оэо. – Вырос в селе, подальше от алтарей ууртовских.
— Так что, по-твоему, Уснувший – один из богов, вроде Уурта и его свиты, не будь она помянута в этом священном месте? – затрясся от негодования хранитель Башни.
— Ты, кажется, начитался свитков народа грез… — махнул невесело рукой ли-шо-Оэо. – Спит он. А отчего, почему – не знаем мы. Вот моя мудрость, вот то, с чем я войду в Ладью Шу-эна, чтобы все забыть. Этот мальчик тоже это поймет – позже или раньше.
Хранитель башни насупился.
— Да, я храню старую лодку, доставшуюся мне по наследству, на чердаке! – заявил он неожиданно. – И ты это знаешь. И знаешь то, что Великий Уснувший не спит на самом деле, но, как сказал мудрец: «Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его — не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им».
— Вот уж не время для того, чтобы вспоминать изречения Эннаэ Гаэ.
— Мы давно знаем друг друга, ли-шо-Оэо, чтобы быть искренними.
— Ты хочешь сказать, что ты считаешь – Ладья …
— Да! Ладья повернута вспять. Это было открыто моему сердцу после великой печали и горести. Кто повернул ее, и отчего – я не знаю. Я надеюсь, что узнаю больше, когда перешагну порог солнечного света.
— Итак, Ладья повернута вспять… — проговорил ли-шо-Оэо. – То, что Всесветлый говорил твоему сердцу, ли-шо-Лиэо, всегда было правдой, я слишком хорошо знаю это. Ответь же, – его голос стал возвышенным, словно он говорил не с дряхлым старцем, а с сильным воином, видящим видение: — Ответь же, когда она повернута вспять?
И хранитель Башни поник, и ответил ему тихо:
— Не знаю более ничего… Я не властен знать иное, кроме того, что открывает Всесветлый мне… но знаю – Ладья повернута вспять, и нет ничего истиннее этого.
Они помолчали, потом ли-шо-Оэо сказал:
— Он – сын Раалиэ Ллоутиэ, ты догадался?
— Раалиэ… какого Раалиэ? – пробурчал хранитель, а потом в страхе прижал ладонь к запавшему старческому рту.
— Вот то-то и оно… Эх, пророк Всесветлого не видит, что у него под носом творится, — по-дружески подтрунил ли-шо-Оэо над хранителем.
— Это тот Раалиэ, приемного сына которого ослепили за веру карисутэ и убили?
— Он…
— А он, — кивнул хранитель в сторону молодого белогорца, — он – знает?
— Думаю, что он не знает. Его отдали в горы совсем младенцем, насколько я выяснил. О своей семье у него нет никаких воспоминаний. А что это за странник-эзэт, у которого он брал благословение, прежде чем взойти на колесницу? Он белогорец, несомненно, и из настоящих.
— Это ло-Иэ, его наставник, — ответил ли-шо-Оэо.
— Тогда я спокоен за юношу. Его воспитал человек с чистым взором…
— Ло-Иэ принимают в знатных домах. Доме Зарэо-воеводы, например, — продолжал Оэо.
— Зарэо смел, он открыто дружит с Игэа Игэ.
— Зарэо – потомок царей Аэолы, в его жилах благородная кровь.
— Громко ты раскричался, дед, — заметил хранитель. – Услышит он тебя.
Но он напрасно опасался – Миоци возносил и возносил свою благоуханную жертву на раскаленные докрасна камни алтаря. Светлый ладан превращался в светлый дым, восходящий вверх, в полуденное небо. Его видели люди, стоящие вокруг храма. Миоци знал, какой гимн они поют…
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе — радость оставленных всеми,
О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения — не оставлены.
О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце —
О, восстань!
Сын воеводы и его друг
Раогаэ и Огаэ возвращались в храмовую школу. Собственно, занятия сегодня отменили, но Огаэ жил при школе, а Раогаэ не хотел возвращаться домой, предчувствуя месть сестры.
— Интересно, во что верят карисутэ? – спросил сам себя Раогаэ. – Вот мы молимся Шу-эну Всесветлому, а они кому?
— Великому Табунщику? – предположил Огаэ.
— Нет, в него степняки верят… — замотал головой Раогаэ, и вдруг радостно спохватился: — Слушай, а ведь ты из рода карисутэ?
— Почему ты так решил? – быстро спросил мальчик.
— Учитель Зэ сказал вчера, когда тебя отправили дрова в поленницу укладывать… Он сказал, что твой отец – сэсимэ, то есть в твоем роду были карисутэ… и твой отец приходил в прошлом году отрекаться от этого учения в храм «Ладья Шу-эна». Поэтому я и спрашиваю. Мне интересно про карисутэ узнать, понимаешь?
— Отец запрещает мне расспрашивать его об этом, так что я ничего рассказать тебе не могу, извини, — отрезал маленький Огаэ.
Долговязый Раогаэ растерянно почесал затылок.
— Ладно, не сердись, — примиряющее сказал он. – Я просто думал, что ты знаешь хоть что-нибудь про карисутэ. Хоть чуть-чуть.
Он с надеждой заглянул в глаза младшего друга, но тот отвел взор.
— Ничего я не знаю. Это же запрещенное учение.
— Тебе что, отец правда ничего не рассказал?
— Конечно, нет! Это же запрещено! – отвернулся Огаэ от однокашника.
— Ты со мной разговариваешь так, словно я из сыска Нилшоцэа! – обиделся Раогаэ. – А в роде Зарэо, к твоему сведению, соглядатаев и доносчиков никогда не было.
— Я знаю это, — ответил серьезный маленький мальчик. – Понимаешь, — продолжил он, — те, у кого в роду были карисутэ… тех карисутэ, конечно, казнили… но оставались дальние родственники… нельзя же весь народ казнить… кто-то, наверное, откупался… не знаю… ну, вот, эти родственники и называются сэсимэ. По законам Нэшиа они лишены всех прав почти и своих имений, и должны приходить отрекаться раз в год… Мой отец – последний сэсимэ в нашем роду, я третий потомок карисутэ, и уже не сэсимэ… поэтому меня приняли в школу… да у нас и имение было небольшое даже, отобрали в прошлом году…
Огаэ отвернулся, пытаясь размазать по лицу крупную слезу.
— Но я смогу выучится, стать младшим писцом-тиииком, и тогда мы выкупим наше имение, — наконец выговорил он и зашагал, оставив Раогаэ стоять у глиняного забора.
Тот не пошел за ним, а, достав ножик, срезал ветку и начал яростно строгать ее – так, что куски молодой древесины падали в пыль.
Брат и сестра
— Что ты так поздно, сынок? – спросил воевода.
— Долго занятия шли, — шмыгнул носом Раогаэ. – Учитель Зэ задачи заставил решать… по землемерию. Знаешь, какие сложные?
— Ты уж, Раогаэ, пройди испытания, не опозорь меня! – заметил Зарэо.
— Конечно, папа, — кивнул Раогаэ. – А как сестрица? Лучше?
— Вспомнил о сестрице! – покачал отец укоризненно головой. – Ли-Игэа говорит, что дело пошло на поправку.
— Угораздило же ее проторчать всю ночь под дождем, — по-взрослому рассудительно проговорил Раогаэ, но в глазах его прыгали озорные искорки.
— Умник! – загремел воевода. – А ты куда смотрел? Почему ее одну оставил? Надо было заставить сестру домой идти!
— Заставишь ее, как же! – язвительно заметил младший брат рыжеволосой девицы. – Стояла, ждала, когда же ли-шо-Миоци перед рассветом отправится на башню Шу-этел встречать первый луч Шу-эна Всесветлого! Вот и мокла всю ночь под дождем, как ду… как глупенькая!
— Ты мог бы сказать об этом мне, раз знал, где она! – загремел еще пуще Зарэо, и в его голосе послышалась угроза. – А ты пришел, поел и завалился спать, сын мой! Тебе безразлично, что происходит с твоей родной сестрой!
— Отец, так откуда же я знал, где Раогай! – отпрыгивая на безопасное расстояние, воскликнул сын воеводы, и воздел руки к небу, словно призывал в свидетели самого Всесветлого. — Шу-эн свидетель – она не говорит мне, куда ходит! Да она просто влюбилась в этого Миоци, а еще из дому убегала, когда ты ее ему сосватать решил!
— Замолчи! – раздался крик Раогай – она выскочила из своей спальни в пестром шерстяном платке с островов Соэтамо, накинутом поверх ночной рубашки. – Замолчи! – снова завопила она, еще более яростно, но закашлялась.
— Доченька, куда ты? – взволнованно вскричал Зарэо. – Зачем ты вылезла из кровати? Погубить мои седины хочешь?
Отец схватил непослушную дочь в охапку и водворил в постель, в уютную спальню, где жарко топилась печь, а на толстых циновках стояли курильницы с ароматами.
— Не хочу я лежать! – заявила Раогай. – Я хочу на улицу – верхом поездить! Это ведь лучшее лекарство, отец, ты сам говорил!
— Поездишь, поездишь, — отвечал Зарэо, укутывая дочь двумя одеялами и не видя, как за его спиной сын корчит ей рожи, приоткрыв дверь. Раогай ничего не сказала, только надулась и отвернулась к стене.
— Вот придет ли-Игэа, он и скажет тебе, когда ты сможешь гулять и на коняшках ездить, — словно извиняясь, заговорил Зарэо.
Словно в ответ на его слова дверь уже не приоткрылась, а распахнулась, и в полумрак спальни шагнул высокий светловолосый человек в длинном, искусно сотканном шерстяном плаще.
— Как здесь темно! – воскликнул он. – Здравствуй, Зарэо! Здравствуй, Раогай, дитя мое! Надо отодвинуть штору.
И, не дожидаясь, пока Зарэо позовет рабов, странный гость левой рукой резко отодвинул тяжелую занавесь, почти сорвав ее с крюков.
— Вот так-то получше, — рассмеялся он.
В дневном свете, льющемся в комнату, теперь было хорошо видно, что у человека открытое благородное лицо с выступающими скулами и крупным острым носом. Когда луч света упал на него, то синие глаза гостя вспыхнули удивительным пламенем, словно бьющим изнутри.
— Зэнсти Игэа, гоэрто! – засмеялся Зарэо, произнося приветствие по-фроуэрски, с необычным для аэольского уха ударением в имени гостя на первый слог. – Друг, Игэа, здравствуй! – продолжил он уже на родном аэольском. — Проходи и садись!
— Зэнсти Игэа! – произнесла и девушка, старательно выговаривая гортанные фроуэрские звуки. – Ли-Игэа, отец не разрешает мне выходить на улицу!
— Отец прав, милое дитя, — ответил Игэа по-аэольски, но в речи его был слышен акцент. – Тем более что на улице сегодня сыро и холодно… Дай мне твою руку, я посмотрю, что за пульс у тебя сегодня.
— Пульс у меня превосходный! – заявила Раогай, с готовностью протягивая врачу свою тонкую, но сильную руку. – И я почти уже не кашляю.
Раогаэ последний раз показал сестре язык через полуприкрытую дверь и удалился в свою комнату.
Игэа присел на маленький табурет рядом с постелью занемогшей дочери Зарэо, и, взяв ее за руку, некоторое время молчал.
— Дитя мое, ты еще слаба, — твердо сказал он.
— Нет! – возмущенно заявила Раогай и заливисто закашлялась.
— Вот-вот, — покачал головой Игэа. – Много влаги скопилось в груди – это опасно.
И он, приложив ухо к спине Раогай, тщательно и долго слушал ее дыхание. Потом покачал головой и натер Раогай ароматным бальзамом, а потом стал заворачивать ее, как маленькую, в теплое шерстяное покрывало.
— Так, так! – заметил Зарэо, помогая врачу, потому что Игэа действовал только левой рукой. Правая рука его была пристегнута ремнем – бессильная, словно неживая. – Связать ее по рукам и ногам, чтобы не бегала ночью по Тэ-ану!
— Сегодня тебе надо остаться дома, Раогай, — повторил Игэа.
— Но мне так скучно дома, милый ли-Игэа, — проговорила рыжая девушка.
— Возьми вышивание, — предложил примирительно ее отец, но Раогай состроила такую гримасу, что воевода махнул рукой и спросил, вернее, утвердительно сказал: — Ты ведь на несколько дней у нас останешься, Игэа?
Зарэо дружески положил руку на плечо своего гостя.
— Да, буду рад, — ответил тот, улыбаясь – и глаза его снова стали удивительно лучистыми и глубокими.
— Ура! – закричала Раогай.
— Ура! – завопил из-за двери ее брат, так и не дошедший до своей комнаты.
— Отец, Раогаэ все время подслушивает! – воскликнула Раогай. – Я так никогда и не поправлюсь от переживаний! А переживаю я оттого, что он меня все время дразнит!
— Она влюбилась, ли-Игэа! – сообщил из-за двери Раогаэ. – Не скажу, в кого!
Ни воевода, ни врач не успели помешать девушке запустить в брата подсвечником, который, впрочем, врезался в закрывшуюся дверь.
— Да, Игэа, — потер лоб Зарэо. – Ты не хотел бы повидать нового великого жреца, ли-шо-Миоци?
Лицо Игэа словно окаменело, сияние его глаз потухло. Тихим, невыразительным голосом он проговорил, поправляя плащ, укутывающий его правое плечо:
— Нет, Зарэо, нет. Спасибо.
Зарэо тяжело вздохнул.
— Ли-Игэа, — нарушила неловкую тишину Раогай, — а можно, вы снова начнете учить меня фроуэрскому языку?
— Что ж, — улыбнулся светловолосый фроуэрец, — я не против. Давай начнем заниматься снова.
— А ваша жена, Аэй, знает фроуэрский? – полюбопытствовала дочь воеводы.
— Да, Аэй знает много языков. Фроуэрский, и свой язык, соэтамо, и ваш, аэольский, и язык степняков – ее отец ведь был степняком, одним из спутников великого Цангэ.
— Цангэ? – удивился Зарэо. – Это же тот самый великий вождь степняков, который был убит своими же, стрелой в спину, когда вел подмогу к битве при Ли-Тиоэй?
— Да. Это тот самый Цангэ. А отец Аэй после гибели Цангэ все-таки пришел к Ли-Тиоэй, сражался там… а потом много странствовал и взял жену с островов Соиэнау, где живет народ соэтамо.
— Они чтут Царицу Неба?
— Да, да, — ответил Игэа – задумчиво, словно рассеянно. – Царицу Неба.
Зарэо кивнул головой – печально и понимающе.
— А наша мама ведь тоже знала фроуэрский? – спросила вдруг дочь воеводы.
— О да, — проговорил Зарэо. – о да, дитя мое, — повторил он. И, чтобы сменить тему, добавил: — А ли-Игэа знает даже белогорский язык. Как сам ли-шо-Миоци.
Раогай пожалела, что отец сказал это – Игэа нахмурился, словно от сильной боли, но через несколько мгновений лицо его снова просветлело.
— Хорошо, дитя мое, — сказал он. – Мы продолжим занятия фроуэрским языком. Я уверен, что скоро ты будешь говорить на нем, как твоя мать… — тут он осекся и словно извиняясь, посмотрел на Зарэо, — … как природная дочь реки Альсиач.
— Как кто? – переспросила Раогай.
— Фроуэрцы называют себя «дети реки Альсиач», — ответил Зарэо.
— Я из всех фроуэрцев люблю только вас, ли-Игэа, — заявила Раогай. – Как это будет по-фроуэрски: «я вас люблю»?
Игэа засмеялся:
— Эзграй эгуэз.
Зарэо вздрогнул и отвернулся, глядя в окно.
— Да, это будет именно так, «эзграй эгуэз», — проговорил он и быстро вышел.
— У отца есть какая-то тайна, вы не думаете, ли-Игэа? – прошептала Раогай, беря врача за руку.
— Наверное. Но свои тайны человек должен рассказывать, только когда сам того захочет.
— Да, — кивнула Раогай. – У вас ведь тоже есть тайна. Правая рука. Я вас не спрашиваю, потому что я знаю – это очень нерадостная тайна. Правда, ли-Игэа?
— Да, дитя мое, — отозвался он, — спасибо тебе… А теперь займемся, наконец, фроуэрским, раз у тебя есть такое желание.
И он улыбнулся, а глаза его снова просияли синевой.
Огаэ
— Привет, Огаэ!
Высокий рыжеволосый мальчик заглянул через забор.
— Чистишь горшки для учителя Зэ?
— Смешно? – худенький большеголовый ученик храмовой школы, не поднимая головы, стал ожесточенно тереть большой глиняный горшок для углей.
— Нет, нисколько, — серьезно ответил рыжеволосый и добавил: — Опять ревел?
— Уйди, — буркнул Огаэ. На его щеках чернели разводы от угольной пыли, смешанной со слезами.
— Чего злишься-то? — примиряющее спросил его собеседник, окончательно перелезая через забор.
— Будто сам не знаешь! — Огаэ, чтобы не расплакаться, еще усерднее принялся драить горшок пучком травы.
— Оттого, что меня взяли на испытания, а тебя Зэ не пустил?
— Не это, — засопел Огаэ. – Чего это ты сам вызвался меня держать, когда меня Зэ порол? Друг, называется!
— А! Дурачок ты! – засмеялся рыжий. – Я же нарочно. Вот, смотри, — он поднял рукав до локтя. Рука его была испещрена багровыми следами от розги. – Чтобы тебе меньше попало, — добавил он покровительственно, опуская рукав.
— Раогаэ! – воскликнул его младший друг. – Тебе же больно!
— Не больнее, чем тебе, — усмехнулся тот с видом бывалого воина. – Хуже будет сегодня вечером, когда отец узнает, что я провалил испытания.
— Провалил? – ахнул Огаэ.
— Ну да.
— А что спрашивал ли-шо-Миоци?
— Спросил, как рассчитать высоту солнца по тени…
— И ты не смог ответить?!
— Я запутался… Бег я сдал хорошо, — мрачно добавил Раогаэ. – Ли-шо даже похвалил меня. Эори провалил все – и бег, и чтение, но он, как демон Уурта, силен в этих дурацких задачах по землемерию. Его папаша тут же околачивался – что-то говорил ли-шо-Миоци о торговле с Фроуэро. Думаю, уговорит его взять сынка.
Огаэ вздохнул. Ему нравился новый великий жрец Шу-эна Всесветлого – высокий, сильный, в простой белой льняной рубахе, всегда погруженный в свои мысли.
«Он всегда молится?» — спросил как-то он у Раогаэ, который чаще видел жреца, чем батрачивший целыми днями на учителя Огаэ.
«Не знаю… Он молится Всесветлому до восхода солнца и вечером на крыше храма, а когда гроза, он идет молиться Великому Уснувшему на башне Шу-этэл. Это за городом».
«Мне кажется, он молится всегда», — уверенно ответил тогда Огаэ.
«Ты что, тоже влюбился в ли-шо-Миоци, как моя сестрица?» — высмеял его старший товарищ.
Раогаэ было уже почти тринадцать, и он считал своим долгом высмеивать всякие «девчоночьи глупости». Конечно, Раогай стреляет из лука не хуже его, и с землемерием у нее никогда не было сложностей, хоть она и не ходит в храмовую школу, а занимается с домашним учителем. Но, как только она увидала этого нового жреца на церемонии входа в храм, она и думать забыла, что собиралась уходить в девы Шу-эна, когда отец случайно обмолвился, что не дурно бы выдать ее замуж за белогорца.
«А он никогда не женится, ха-ха!» — дразнил сестру бессердечный Раогаэ. – Он посвятил свою жизнь поиску Великого Уснувшего!»
«Дурак!» — кричала сестра в ответ, и было непонятно, кого она имеет в виду – своего рыжего, как и она брата, или зеленоглазого и светловолосого великана-жреца.
— Ты что это? Опять ревешь? – Раогаэ похлопал Огаэ по плечу и протянул ему несколько сладких плодов гоагоа. Добрый, нетерпимый к любой несправедливости, он с самого начала взял юного ученика под свое покровительство, и судьба щедро отплатила ему за это великодушие. Огаэ прекрасно решал задачи по землемерию, сложению и дробям, кроме того, он с легкостью читал самые сложные свитки «с листа», не мыча и не запинаясь, как многие мальчики, уже давно учившиеся в школе Зэ.
— Отец все не приходит, — всхлипнул Огаэ. – А учитель Зэ не пускает меня на уроки, пока отец не заплатит.
— Он же забрал у тебя свиток в уплату! – возмутился Раогаэ.
— Он сказал – это за прошлый год.
— Но твой отец платил за прошлый год!
— Учитель Зэ сказал, что этого мало…
Раогаэ нахмурил брови. Конечно, быть учеником-переростком, который учится в храмовой школе дольше всех и ежегодно с завидным постоянством проваливает испытания для перехода на следующую ступень – незавидная доля, но прийти в школу учеником, а стать кухонным рабом по прихоти учителя Зэ – несравненно хуже. Отец Раогаэ, воевода Зарэо, хоть и строг по отношению к сыну (это дочери, Раогай, все позволено), но никогда не допустит, чтобы из его сына сделали раба. В их жилах течет царская кровь древнего рода Аэолы, который отстранил от власти Нэшиа. С тех пор царская власть заменена советом жрецов – Иокаммом, в котором решающий голос – у жрецов Шу-эна Всесветлого. «Пока еще, — сумрачно говорит воевода Зарэо. — Нилшоцэа – ууртовец, хоть и не из Фроуэро, а из Аэолы, и он рвется к власти».
— А ты ходишь утром смотреть, как молится Миоци? – спросил Раогаэ.
— Да, — кивнул Огаэ, и улыбнулся сквозь слезы.
— Зэ не заметил?
— Нет пока. Он долго спит.
-А ли-шо-Миоци?
— Тоже не заметил. Ты знаешь, когда он возжигает ладан Всесветлому, он не замечает ничего, — благоговейно произнес Огаэ.
Еще почитать:
История одного воина
Десять ночей со Стариком Холом — Пиццерия десятая ночь
Дэнверс
Фрактальный лес — Фрактальный лес
«
»
