О, мой Господь, что принести
мне в дар Тебе –
Тому, Кто даровал
Своим созданьям слух?
Воспоминанья об одном весеннем дне:
Россия, вечер, лошадь, луг…
…Конь по ночным полям бродить хотел,
Как бился гривы вспененный хохол!
Он счастьем озорства был озарён,
Он прорывал стеснённый свой галоп.
Он бешено был кровью вознесён.
Как чувствовал пространство его лоб!
Он пел и слушал, замыкая сказки круг,
Вот дар мой, Господи, – возьми из рук.
Райнер Мария Рильке.
Пер. Николая Болдырева.
Повесть
Яне, моему другу.
В землю гордых коней, мой гость, ты пришел…Софокл. Эдип в Колоне
Вышивальщица
— Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
— Закрой ставни, Сашиа!
— Еще светло, мкэн Флай. Я хочу поработать без лучины.
— Своевольная девчонка! Как тебя распустили в твоем Ли-Тиоэй!
Флай с треском закрыла тяжелые некрашеные ставни.
Заходящее солнце метнуло последний алый блик на лицо отпрянувшей девушки. Синее покрывало слетело с ее головы от резкого движения, открыв пряди темных, слегка вьющихся волос, собранные в две толстые косы. Она молча отложила свое вышивание, встала, накрыла голову и взяла лучину.
Флай, грузная пожилая жрица Уурта, из-за своего возраста уже не могла служить при храме темноогненного божества, и была отправлена в дальнее имение, принадлежащее храму Уурта, присматривать за вышивальщицами. Она скучала по веселым и буйным праздникам, и была недовольна, что ей приходилось готовить девиц для посвящения Уурту, а самой оставаться в стороне. Теперь же, когда здесь оказалась эта упрямая Сашиа, привезенная из разоренной общины дев Шу-эна Всесветлого, хлопот заметно прибавилось. Хоть она и называет Флай почтительно «мкэн», но по всему видно, что она себе на уме. Если бы не ее мастерство, с ней бы так не церемонились…
— Когда будет готов этот пояс?
— Не раньше, чем через два дня, мкэн Флай.
— Лентяйка!
— Обычно такую работу делают за месяц, а вы хотите, чтобы я ее выполнила меньше, чем за две недели. Я и так работаю ночами.
Вышивальщица Сашиа была еще совсем юной девушкой, но мягкие черты ее лица удивляли всякого, кто внимательно заглядывал в ее большие глаза, с затаившимся в них усталым негодованием.
— Тебя здесь кормят за то, что ты работаешь, — заметила Флай, тяжело опускаясь на стул, обтянутый черной тканью, и обмахиваясь деревянным веером. От ее лоснящегося шерстяного платья пахло потом. — А ты все пытаешься писать письма в Белые горы, своему брату, неблагодарная.
Сашиа вздрогнула. Ее щеки вспыхнули, потом побледнели. Она несколько раз ударила кресалом — но ни одна искра не вылетела, и лучина не зажглась.
— Все эти письма — у меня, — продолжила Флай. — Их отправил назад старший жрец белогорцев. Твой брат не желает думать о чем-либо ином, кроме темного огня Уурта. У него нет ни сестер, ни братьев, ни родителей.
— Родителей у нас и правда нет… Но Аирэи не мог…
Сашиа не закончила – Флай ее перебила:
— В наше время все больше и больше людей соглашаются, что следует почитать лишь Уурта. Вот и великий служитель Темноогненного, Нилшоцэа, воспитывался в Белых горах, а потом уяснил для себя, что Уурт — силен, и сейчас вернулся из столицы, Миаро, от самого правителя страны Фроуэро и Аэолы, главным жрецом. Он теперь — ли-шо-Нилшоцэа, — довольно рассказывала Флай.
Сашиа, наконец, удалось зажечь лучину. Огонек колыхался и тускло освещал ее рукоделие. Она склонилась над вышиванием. За ее короткую жизнь ей пришлось вынести много ударов судьбы, но этот был самым сильным. Аирэи стал жрецом Уурта?! Аирэи, который говорил ей при их кратких встречах, что ничего нет хуже темного огня? Он, который всегда старался жить так, чтобы это не было противно благости Шу-эна Всесветлого?
Все это казалось невероятным, но вполне возможным. Брат возмужал и мог выбрать иной путь, чем думал дедушка Иэ. Сейчас смутные времена…
Игла дрожала в ее пальцах. Несколько капель крови упали на узор пояса.
— Думаю, что теперь ты должна перестать пытаться нас обхитрить и решить как можно скорее свою судьбу. Служители-тиики храма Уурта в столичном славном городе Тэ-ане — там, где служит и великий ли-шо-Нилшоцэа — настаивают, чтобы ты, для твоего же блага, приняла как можно скорее пожизненное посвящение Уурту. Я тоже думаю — для тебя это самое разумное. Ты — одинокая сирота.
Веер в руках Флай сломался, и она швырнула хрупкие дощечки на пол.
— Ты должна понимать простые вещи! После того, как Аэола подчинилась царству Фроуэро, мудрые правители и почитатели Уурта Темноогненого восстановили древние алтари и забытые обряды!
— Да уж кто этого не знает, — проронила Сашиа. – Древнюю веру темного народа болот и суеверие о сынах Запада – а не древние алтари Сокола Оживителя возродили фроуэрцы! Земля пропитана на локоть кровью несогласных…
— Не перебивай, дева Шу-эна! Твое счастье, что ты еще ею остаешься! Иначе выпороли бы тебя, как батрачку!
— Не сомневаюсь, — сказала Сашиа. — Поэтому я и не хочу становиться батрачкой Уурта. А слово девы Всесветлого – сильнее хоровода Уурта. И обет Башни девы Всесветлого – сильнее темного огня.
— Дура! Ты примешь посвящение всесильного Уурта, и у тебя будет гораздо больше прав, чем сейчас! — взвизгнула Флай. — И жить будешь в веселье и роскоши!
— Да меньше прав у меня и быть не может — меня продали сюда, как рабыню, заперли и заставили вышивать день и ночь. А храмовое веселье — не для меня. Веселитесь вы так, если хотите. По мне, это гнусно.
— Гнусно? Вот отдадим тебя в жены рабу, тогда ты узнаешь, что гнусно.
— Я посвящена Всесветлому. Вы не можете этого сделать.
— Шу-эн Всесветлый, бог аэольцев, не помог им… нам… — быстро поправила оговорку Флай, — в битве с фроуэрцами при Ли-Тиоэй. Силен Уурт Темноогненный! — с жаром воскликнула она, хлопнув ладонями – как при молитве Уурту, и продолжила: — Шу-эн годиться только для того, чтобы отвозить души умерших на своей ладье за горизонт. Даже его полуденное сияние — лишь отражение силы темного огня Уурта. По всей Аэоле, кроме столицы, Тэ-ана, алтари Шу-эна уже обращены в алтари Уурта. Он — выше солнца, он — сильнее солнца и всего, что сияет. Все сияющее берет начало из тьмы!
— Не сияние ли прогоняет тьму?
Сашиа выпрямилась, держа в руках пояс, на котором, раскинув крылья, кричал петух, приветствуя восход. В его оперении сплетались красная и золотая нити.
+++
Вода, темная вода покрывала его с головой – откуда взялась она, вода, в которую никогда не проникало солнце? Она сдавливала грудь – тяжелая, как земля, в которой погребают мертвых.
Он вырывался из ее объятий, задыхаясь и боясь сделать смертельный вдох мертвого, плотного и соленого вещества, проникающего в ноздри, уши, глаза.
Он понял, что это и есть то, что называют «смерть». Ужас, холодный и темный, как океан, охватил его сердце.
Оно стучало – и угасающее сознание его еще слышало этот стук…
Вдруг откуда-то извне в его грудь что-то ударило – сильно, но не больно – словно кто-то стучался в дверь. Один раз, потом – еще и еще.
Мокрая спина оказалась под его грудью, и его неудержимо повлекло на поверхность. Он открыл глаза и увидел звезды, соединенные в странные очертания непривычных созвездий. Не было больше ни цветущих берегов весенней реки, ни лодки, ни веселых товарищей. Лишь океан простирался во все стороны – и вглубь.
Но от смертоносной глубины океана его теперь отделяло сильное тело дельфина.
— Хороший мой, родной, — проговорил человек. – Пришел и спас! Как ты узнал?
Он закашлялся, выплевывая мертвую соленую воду.
Дельфин слегка повернул голову и посмотрел на человека умными лучистыми глазами. Потом он снова упрямо поплыл на восток, неся человека на своей спине к маяку среди скал.
Смотрящий со скалы
Утро еще не наступило. В долинах, словно нерастаявший снег, лежала рыхлая дымка тумана. Человек, стоявший на широком выступе серой скалы, простирал к востоку руки. Он ждал рассвета. Его длинная белая рубаха, схваченная по бедрам поясом с искусной вышивкой, головная повязка и свободно падающие из-под нее на плечи светлые, словно седые, волосы были мокрыми от уходящего в долины предрассветного тумана.
Воздух был прозрачен и недвижим. Пахло влажной глиной и каменной пылью. Фигура с простертыми руками, обращенными к востоку, застыла, слившись со скалой в полумраке последних мгновений ночи.
Наконец первый солнечный луч прочертил тонкую зеленоватую линию над туманом в долине, а следующий за ним уже золотом вспыхнул на скале и вышивках рубахи и пояса молящегося. Снизу, из долины, повеяло ароматом трав и цветов. Человек смотрел на солнечный диск, поднимающийся над горизонтом. На его молодом, благородном лице с широко расставленными, чуть раскосыми глазами, была печать глубокой сосредоточенности, что делало его старше своих лет. Он не разжимал губ, не произносил слов, но в глазах его был отсвет тревожной мольбы, идущей из глубины сердца.
Солнце вставало все выше, и наконец поднялось так высоко, что смотреть на него стало невозможно. Молодой человек поклонился, упав ниц, потом встал, подняв свой белый шерстяной плащ, оставленный поодаль на камнях, стряхнул с него оставшиеся капли предрассветной влаги и, перебросив плащ через плечо, еще раз устремил взор на горы, врезавшиеся в небо везде, насколько хватало глаз.
Темная точка, приближаясь, пересекала светлеющую с каждым мгновением бездну небес.
«Орел, — подумал молившийся.- Птица Великого Уснувшего».
Его лицо осветилось улыбкой: увидеть после молитвы Великому Уснувшему его птицу – добрый знак для любого белогорца.
Орел уже пересек солнечный диск и, кружась, опускался в долину. Человек, подойдя к краю скалы, провожал его взором.
Туман растаял. Внизу, меж скал, вилась тропка. По ней шел немолодой путник с непокрытой головой, в поношенном плаще. Орел издал торжествующий клекот, путник поднял голову к небу, и, обернув руку плащом, протянул ее в сторону орла и солнца, что-то весело прокричав. Птица, отвечая путнику на своем гортанном языке, устремилась к нему.
Мгновением позже, чем орел, рядом с путником оказался человек со скалы.
— Привет тебе, странник Шу-эна Всесветлого! — поклонился он гладящему перья орла незнакомцу.
Тот обернулся и радостно воскликнул:
— Аирэи!
— Учитель Иэ!
Человек, названный Аирэи, заключил странника в свои крепкие объятья.
— Ты еще мальчишкой был рослым, а теперь запросто осилишь двоих белогорцев! – сказал Иэ, хлопая его по спине. – Как я рад тебя видеть!
Орел издал довольный звук, отдаленно похожий на квохтанье.
— Видишь, и он тебе рад.
— Откуда у тебя священный орел, ло-Иэ? – Аирэи прибавил к его имени почтительное «ло». — Ты стал жрецом Шу-эна Всесветлого?
— Нет, Аирэи – я никогда им не стану… Я – просто странник, который не задерживается ни под одним кровом более трех дней. А это не орел, это еще только орленок. Я нашел его в горах около года назад – наверное, попробовал летать, а еще не оперился как следует… — Иэ погладил блестящую бело-черную спину птицы. – Вырастил вот его. Он совсем ручной, даже ест хлеб – смотри! Его зовут Оалэ-оргэай.
— Милость Всесветлого? – переспросил Миоци. – Хорошее, достойное имя.
Иэ отломил кусок дорожной лепешки из грубой муки, какие пекут в Белых горах, и орел жадно склевал его.
— Ну, лети же! Тебе пора… Тебе жить – в горах, а не в долинах!
Он взмахнул рукой, орел задел крыльями Аирэи по лицу, и скоро над ними раздался победный клекот. Орел покружил над учителем и учеником, поднялся ввысь и исчез из глаз Иэ и Аирэи.
— Ло-Иэ, ты знаешь – я принял высшее посвящение Шу-эну Всесветлому, — заметно волнуясь, сказал Аирэи. — Я стал ли-шо-шутииком.
— Это было твоя заветная мечта еще с отроческих лет, — кивнул Иэ, кладя свою руку ему на плечо. Как твое новое имя?
— Миоци. Ли-шо-Миоци.
— Смотрящий со скалы? Тебя ведь назвали родители Аирэи в память о великом водопаде, над которым стоит радуга?
— Да – я сменил воду на камень. А теперь я иду в Тэ-ан. Меня пригласил сам ли-шо-Оэо. Там один из последних храмов Шу-эна Всесветлого, где пока придерживаются раздельного поклонения. Во всей Аэоле Шу-эну теперь ставят уже алтари рядом с главным алтарем Уурта… если ставят. Фроуэрцы хотят, чтобы народ Аэолы забыл своих богов и свое славное прошлое… А куда держишь путь ты, ло-Иэ? – спросил Аирэи, и тень неясной надежды появилась в его зеленых глазах.
— Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? – помолчав, спросил его Иэ.
— Я не смею на это надеяться.
— Я иду с тобой, — ответил Иэ, и в ответе его была радость, смешанная с печалью.
— Спасибо, учитель Иэ!
Миоци поцеловал его руку. Иэ коснулся его головы, благословляя.
-Теперь ты – ли-шо-шутиик, и полностью свободен. Ты заберешь Ийу к себе?
-Ийу? Так ты не знаешь?
-Не знаю чего?
— Община дев Шу-эна близ Ли-Тиоэй разорена.
— А Ийа-малышка? – в волнении воскликнул старик.
— О ней мне ничего не известно. Но я найду ее, во что бы то ни стало.
— Сколько ей лет? – вдруг спросил старик встревожено.
— Семнадцатый.
— Тебе будет очень сложно ее найти, — покачал головой Иэ. – Когда девушкам в этих общинах исполняется шестнадцать лет, им меняют имя.
— Я знаю про это, — кивнул Аирэи Миоци.
— Ты знаешь ее новое имя? – просиял старик.
— Нет, увы, учитель Иэ. Но у нее есть серьги нашего рода. По ним я всегда смогу узнать ее, даже если она не узнает меня.
— Да… Серебряные серьги… Они ведь от матери ей достались, от Ийи-старшей? – спросил Иэ.
— Да, от нашей матери, Ийи Ллоиэ.
Старик кивнул, и они молча пошли вниз по склону горы.
Над кромкой гор сияло утреннее солнце.
Лук Всесветлого
— Твой отец будет очень сердит на тебя, дитя.
— Он не скоро узнает, матушка Лаоэй. Он в лагере со своими воинами.
Высокая девушка-подросток тряхнула рыжей копной волос и тронула тетиву старого лука, который она держала на коленях.
— Зачем тебе боевой лук, матушка Лаоэй? – спросила она. — На дев Шу-эна и так никто не осмелится напасть.
Девушка звонко засмеялась, и седовласая женщина в синем покрывале, которую та называла «матушка Лаоэй», улыбнулась ей.
— А вдруг, Раогай? Никогда нельзя быть уверенной в своей безопасности. Дай-ка мне эту опасную игрушку.
Она протянула руку — забрать лук у Раогай. Поднявшись с циновки, Лаоэй босиком прошла до дальнего угла хижины, и, привстав на цыпочки, повесила лук на стену.
— Ты что же, матушка Лаоэй, умеешь стрелять из него?
Раогай подошла к ней и встала за ее спиной, вдыхая легкий запах ее белых волос и чистой, свежей рубахи. Живя одиноко, старица — дева Шу-эна — была удивительно опрятна и свою хижину в низовьях водопада содержала в уютной чистоте.
Здесь в образцовом порядке была расставлена немудреная посуда, печь всегда сияла белизной, а сундук со старым замком был покрыт затейливо вышитыми накидками. Солнечные зайчики прыгали по прозрачной воде в умывальнике, а в корзине для свитков лежал всего один, аккуратно застегнутый серебряной пряжкой, зачитанный свиток — самая, пожалуй, дорогая вещь в этой прибрежной хижине, если не считать лука.
— Это не боевой, а священный лук, — не сразу ответила Лаоэй и смолкла. Некоторое время было тихо.
— Так что ты сделала с конем, что пришел к тебе? — неожиданно спросила Раогай, возвращаясь к недавней истории.
Лаоэй повернулась к ней — в её веселых голубых глазах тоже плясали блики солнца.
— Отдала одному страннику. Он прятался у меня от ууртовцев — как и конь. Конь-то, я думаю, сбежал из жертвенного стада. Буланый, со звездой во лбу. Их же на солнцеворот сотнями режут при храмах Уурта… совсем ум потеряли, а народ молчит. Отродясь такого не было на этой земле. Все перенимаем из Фроуэро. Дожили.
— Красивый, наверное, конь, — мечтательно проговорила Раогай. – Буланый, со звездой во лбу… Как жаль, что я его не увидела… Я бы хотела оседлать его. И умчаться – в степь… до Нагорья Цветов.
— Да, конь дивный, благородный. Таким Жеребенка Великой Степи чеканили древние мастера, — проговорила старушка и осеклась.
Раогай, казалось, не услышала непонятных слов о Жеребенке Великой Степи. Она задумчиво накручивала на палец прядь огненных волос.
— Что это был за странник? – вновь спросила она.
— Не знаю… по-нашему едва говорил.
— Так, может, он — лазутчик? Из Фроуэро? — нахмурилась Раогай.
— Нет, дочь Зарэо, нет! — засмеялась старушка. — Я знаю фроуэрцев… и светловолосых, и темноголовых, из народа болот… И язык белогорцев знаю – но этот странник на нем ни слова не понимает. И еще у него — знак карисутэ на груди — носит, не боясь. Я хотела ему обьяснить — спрячь, мол, не те сейчас времена, но он — как вчера родился, ничего не понимает. Сам не знает, как сюда попал. Говорит — из-за моря. Чудно — оттуда никто уж сотни лет не приплывал… туман. Замечательный он всадник, должна я тебе сказать! Конь — точно по нему, и полюбил его, почувствовал. Кони, знаешь, понимают, кто их любит… да и всякое живое существо понимает. Молюсь, всегда его вспоминаю. Один он в нашем краю, да сохранит его Небо, да коснется его весна… Плохо быть одиноким… Я напекла ему лепешек в дорогу.
— Ты знаешь, Лаоэй, а ведь я пришла к тебе навсегда, — вдруг сказала девушка, словно осмелившись, наконец, произнести эти слова.
— Да что ты, дитя?
Лаоэй схватила ее за руки, усадила на хитро сплетенные циновки.
— Что стряслось с тобой? Зачем тебе понадобилось скрываться? Подожди, отец вернется — он не даст тебя в обиду…
— Нет, нет, матушка — ты не поняла. Я хочу стать девой Шу-эна, как ты!
— Ах, слава Небу — ничего плохого с тобой не стряслось,- успокоенно выдохнула старушка. — A я уж подумала… сейчас эти жрецы Уурта совсем бесстыжими стали.
— Так ты мне разрешишь жить с тобой? — упрямо повторила рыжая девушка.
— Конечно, дитя — поживи, поживи…
Лаоэй улыбалась, и на ее седых волосах, выбивающихся из-под синего покрывала, отражалось заходящее солнце.- Я буду делать все, что ты скажешь! — с жаром воскликнула Раогай.- Всё, что скажешь, матушка Лаоэй!
— Все? — в глазах Лаоэй заиграли искорки.
— Да — я так решила.
— Ну, раз решила… Обычай требует, чтобы ты рассказала, почему ты хочешь стать девой Шу-эна.
— Я не хочу выходить замуж и хочу провести в девстве всю жизнь, чтобы быть мудрой, как ты! — выпалила Раогай.
— Чтобы быть мудрой… Так я уже и стара, да еще не мудра. И умру одинокой. У тебя тоже так может случиться.
— Не отговаривай меня матушка! Я наперед знаю, что ты скажешь!
— Раз ты знаешь наперед, зачем пришла ко мне учиться? — неожиданно строго сказала Лаоэй. Девушка растерянно посмотрела на старицу, потом — по сторонам и — заплакала.
Лаоэй обняла её, прижала к груди, и, утешая, как утешают бабушки подросших внучек, говорила:
— Что же ты, дитя… что же с тобой стряслось? Зачем ты примчалась ко мне без спроса — отец будет сердит и больше не отпустит тебя ко мне.
— Он хочет, чтобы я вышла замуж! — разрыдалась Раогай.
— За кого?
— За нового жреца из Белых гор! Он приедет в столицу на днях. Я его терпеть не могу!
— Он старый?
— Не знаю. Я его не видела. И видеть не хочу.
Лаоэй рассмеялась.
— Когда же свадьба?
— Не знаю, — сквозь рыдания ответила Раогай. — Отец еще не говорил с ним.
— Да как зовут этого нового жреца? Я о нем, может, слышала, белогорцы иной раз сюда заглядывают. Или он ууртовец?
— Нет, шу-энец… и имя у него такое странное — означает по-белогорски Смотрящий Со Скалы.
— Миоци? – быстро произнесла Лаоэй. «Бабушка Лаоэй так хорошо знает белогорский!» — подумала с завистью дочь воеводы. А она-то совсем забросила изучать даже фроуэрский. Наверное, добрый и терпеливый Игэа не обиделся на нее – надо будет снова брать у него уроки… хотя нет, не получится – она же убежала из дома!
— Белогорец, говоришь? — задумчиво проговорила Лаоэй. — Может быть, он вовсе и не собирается жениться. Так что еще рано бежать из дома. В девы Шу-эна Всесветлого по такому поводу не уходят.
— А как же? Я думала, что те, кто не хочет выходить замуж, уходит в девы Шу-эна. Или по обету родителей.
— Видишь ли, Раогай — конечно, и то, и это случается, но, как бы тебе объяснить получше, — это не все. По-разному можно надеть покрывало девы Всесветлого. И можно остаться ни с чем. Без детей и без радости. А можно — в одиночестве научиться стоять перед Богом… — Перед Шу-эном Всесветлым?- Кто-то пытается стать перед ним, кто-то понимает, что это невозможно, и поступает иначе. Есть и те, кто молится Сотворившему мир. — Великому Уснувшему?!- Да, так называют Творца… Но он не уснул навек… да он никогда и не засыпал, это душа людская спит, вот им и кажется, что он отступил от сотворенного им мира. Вот они и ищут, кого поближе — сияющего Шу-эна, который провожает души за горизонт в своей лодке, но никогда не выводит их оттуда, цветущего и увядающего каждый год Фериана — непостоянного, как наша весна, облакоходца Уурта, требующего, чтобы в его жилы на солнцестояние вливали человеческую и конскую кровь… Но это все — не он, не он, в видении которого забывает себя сердце…-Ты говоришь странно. Разве сюда идут не за мудростью?- Мудрость, дитя — это не исписанные и зачитанные свитки, не чудеса, не жертвы. Мудрость — это то, что Сотворивший мир умалил себя. Лаоэй смолкла. Ее взгляд упал на конскую сбрую у притолоки.- Он, в расселины сошедший,Жеребят своих нашел, — проговорила она.- Матушка! Я никогда не читала и не слышала о таких вещах! И ты мне никогда не говорила об этом так прямо! — Ты сильная и смелая девочка. Тебе можно говорит о таких вещах. Я уже стара, учениц у меня нет. А ты, быть может, запомнишь — и потом, если Великий Табунщик даст, — поймешь. — Как может Сотворивший мир… — Раогай с ужасом вдруг поняла, что они уже много раз упомянули почти запретное имя Великого Уснувшего, и поспешно вскинула руку ладонью к небу, но с удивлением и страхом увидела, что Лаоэй не повторила ее жест. — Как Великий Уснувший может думать о прахе? О человеке? Семьдесят — восемьдесят лет — и человек становится ничем. Так учат все мудрецы. Да это и правда.
— Знаешь, дитя — он… Он — негордый Бог. Вот его отличие от богов Аэолы. Он может себе это позволить. Они – нет. Он делает удивительные вещи, которые не смогут сделать горделивые божки храмов. Он настолько велик, что он один и может поступать, как настоящий Бог. Ему не надо опасаться за свою честь, он не нуждается в посторонней помощи, для того, чтобы оживать после смерти в жерновах, как Фериан. Чтобы восполнить свои угасающие силы, ему не нужно пить людскую кровь, как Уурту. Он сам дает пить жаждущим …
— А Шу-эн Всесветлый? Он ведь не требует человеческих жертв, только ладана и милости? И молитв?
— Шу-эн Всесветлый… Когда человек ищет Бога, он дает Ему имена — не зная его, — чтобы назвать, когда — вдруг! — он Бога встретит… Но это все равно, что ловить на траве свет, падающий из окна хижины. Там — тепло, а ты — снаружи. Шу-эн — это слишком по-человечески, да и белогорцы сами говорят, что его свет зажжен Уснувшим. Солнце само не засияло в небе. И еще говорят, что это знак того, что Великий Уснувший проснется – это произойдет подобно тому, как солнечный диск встает из-за горизонта… Для кого-то солнце — знак Уснувшего, для кого-то — бог, который непреклонно уводит души за горизонт. Кто-то молится солнцу и огню, кто-то — их Творцу.
— Все знают, что богам нет дела до людей, до тех пор, пока люди не зажгут жертвенный огонь. А какие жертвы надо приносить Уснувшему? Если он так велик, даже ежегодных… ежедневных человеческих жертв будет мало…
— Он так велик, что Ему не нужны жертвы. Его свободы боятся люди – они думают: что же Он потребует от них, если они обратятся к нему? А Он сам жертвует Собой ради сотворенных Им.
— Постой, ты сказала о Великом Табунщике.
— Сказала? Да это так… с языка слетело…
— Нет, не слетело. Ты давно хочешь поговорить со мной о нем. Ты хочешь, чтобы я сама спросила?
— И хочу, и не хочу…
— Это он – Жеребенок Великой Степи? Тот, который повернул ладью вспять? Тот, который один властен в своей весне? Кто он? Почему это учение запретно?
Лаоэй взяла девушку за руку, улыбнулась и запела:
— Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
Раогай со страхом и неясной радостью слушала старушку, как вдруг снаружи раздалось:
— Велик Шу-эн Всесветлый!
— Небо да осенит вас! — ответила звонко Лаоэй, и прошептала: — Дитя, это какие-то гости… Знаешь, что — спрячься-ка ты в сундук!
— Всесветлый да просветит нас! — раздалось у входа.
Уже из сундучной щели Раогай увидела, как в хижину вошли трое — два путника были в простых шерстяных плащах и льняных рубахах белогорцев, а на третьем был тяжелый плащ воина. Она не могла видеть их лиц.
— Приветствую ли-Зарэо и его спутников! — раздался голос Лаоэй.
Раогай затаила дыхание. Зачем отец пришел сюда, покинув лагерь? Из его речи, заглушаемой кованой крышкой сундука, девушка поняла, что он ничего не подозревает о ее побеге — значит, он еще не успел побывать дома. Она свернулась в комочек на каких-то тканях и кожах – от них пахло конями и степью.
— Это ло-Иэ и его бывший ученик, а теперь великий жрец Шу-эна в нашем городе, белогорец ли-шо-Миоци, — донеслись до Раогай слова отца. Сердце ее забилось от смутного и необьяснимого желания посмотреть на этого Миоци. Она с трудом удержалась от того, чтобы не приоткрыть крышку.
— Да, матушка Лаоэй давно знает меня, — раздался голос Иэ, которого в семье Зарэо дети называли просто «дедушка». — А вот ли-шо-Миоци мать, наверное, видит впервые…
— Всесветлый да просветит деву Шу-эна, — раздался негромкий, но звучный голос — жрец произнес обычное приветствие.
— И тебя, сынок, и тебя… Да, я впервые вижу Миоци… Миоци теперь твое имя, сынок?
Зарэо тяжело опустился на сундук и полоска света, проникавшая снаружи, исчезла. Лаоэй подавала гостям традиционный бодрящий напиток из горьких трав и терпких ягод и белые лепешки.
— Я нарочно выехал навстречу ли-шо, чтобы поговорить с ним наедине, без лишних свидетелей — до того, как он войдет в город.
«Отец точно решил выдать меня замуж за этого белогорца!» — раздраженно подумала Раогай. Но к ее удивлению, бывший верховный воевода Аэолы ни слова не сказал о браке.
— Ты еще, поди, и не родился, когда аэольцы проиграли битву при Ли-Тиоэй… Ты знаешь, ли-шо, что Аэола подчинена царю соседнего Фроуэро уже много лет?
— Да, ли-Зарэо, я это знаю, — в голосе Миоци послышалась улыбка. «Он же совсем молодой!»- неожиданно поняла Раогай.
Зарэо привстал, его кинжал зазвенел, ударившись о медный литой узор на крышке сундука.
— Да простит меня ли-Зарэо, но у меня есть особые подушки для гостей. На них вам будет удобней, — Лаоэй, воспользовавшись моментом, усадила воеводу рядом с белогорцами в почетный угол хижины, и Раогай с наслаждением втянула в ноздри свежий воздух из щели.
— Так вот, по новому закону царя Фроуэро, в каждом важном городе, а тем более в столице, как наш Тэ-ан, должен быть его представитель — жрец Уурта Темноогненного. Он не ставит нам наместника — городом и страной управляет, как прежде, совет жрецов Иокамм — ты, кстати, станешь его членом, как второй великий жрец Шу-эна Всесветлого, после ли-шо-Оэо… Но Нилшоцэа имеет власть, практически равную Иокамму.
— Нилшоцэа? Он ууртовец? Он же воспитывался в Белых горах? – удивился Иэ.
— Да, а потом перешел на службу Темноогненому и принял ему посвящения в краю Фроуэро, в самой столице, в Миаро, — вздохнул Зарэо. — Он сам аэолец, верь или не верь мне. Вот так бывает. Из благородной семьи, несколько поколений жрецов Шу-эна. Я знавал его деда — он сражался при Ли-Тиоэй, там и погиб. Я-то был еще щенком тогда… Поговаривают, что ему являются сыны Запада, как в давние дни Нэшиа. Я-то не очень верю в эти россказни, но как-то все очень странно…
— Отчего же правитель не прислал в наместники своего сына? – спросил Миоци.
— Царевича Игъаара? Ты не первый этому удивляешься. Молодой царевич – воистину благородный юноша, хоть и отец его пришел к власти подлым путем. Может быть, поэтому правителю Фроуэро больше по сердцу аэолец Нилшоцэа, чем родной сын. Правитель – человек набожный, молится сутками в древних священных пещерах у болот, припав к земле…
— Ты опять о сынах Запада? – нахмурился Иэ. – Не говори мне, что ты веришь тому, что они являются в пещерах!
«И правда, — подумала Раогай в сундуке, — отчего отец заговорил о сынах Запада так серьезно – он же всегда называл рассказы о них бабьими глупостями…»
— Являются – не являются, а все больше народа кричит, что «Уурт – силен!» и вера болот расползается по странам Аэолы и Фроуэро… — покусывая ус, сказал воевода. — Ну да ладно. Нилшоцэа прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен, — снова повернулся Зарэо к молодому белогорцу. — Карисутэ он ненавидит, словно и впрямь сам Нэшиа в него вселился. Откуда это у него — не знаю.
— Я не карисутэ, — спокойно ответил жрец Всесветлого.
«Потомки карисутэ? Разве они еще есть?»
Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм «Ладья» в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ — которых называли «сэсимэ» — кличкой-ругательством — было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
— Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните…
— К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
— У меня плащ белогорца — по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения — род Ллоутиэ славен.
«Так он — аэолец из рода Ллоутиэ! — удивилась Раогай. – Он чуть ли не знатнее меня… А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?»
— Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
— До времени? — переспросил Иэ. — Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
— Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
«Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать, — подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. — Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим».
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
— Это твой лук, мать Лаоэй?
— Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн Всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня…
Она протянула ему колчан.
— Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, — благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины — его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересованно проговорил Зарэо. — Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
— Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка Зарэо восхищенно покачал головой. — Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
Иэ негромко сказал:
— Да, их не было.
— Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук — это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, — промолвил Миоци.
— Надо же! Да, в очень древние дни молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
— Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, — сказал Иэ. — Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
— А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, — сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
— И карисутэ молились в лодках на реках, — сказал Иэ.
– Странно, кругом — обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, — заметил воевода.
— Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, — сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
— Над морем – дымка, — задумчиво сказал Миоци.
— А ладья Шу-эна? – спросил Иэ отчего-то.
— Ну, я думаю, этой лодки все бояться, — засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
— А Повернувший вспять Ладью? – спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
— Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! – сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
— Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? – неожиданно спросила Лаоэй.
— Положим, помню… ее старики поют на новый год.
— Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
— Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, — проговорил Иэ.
— Неверный не принес Всесветлому жертвы – так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, — продолжила Лаоэй.
— А верный пошел странствовать – по всей земле и за море…
«Море… оно тут, недалеко, — подумала Раогай в сундуке. – Но над ним все время туман… и корабли не ходят. Только лодки у берега. И маяк. Бабушка зажигает его в на ночь и в непогоду. Хотя зачем – никто не приплывет с моря… из дымки… Отчего так случилось? Никто не знает…»
Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву – «ибо более не было ничего». Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
«Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? – подумала девушка. – А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков… хотя его не только степняки почитают».
Она попробовала изменить позу – ноги ее занемели от сидения в сундуке – и чуть не вскрикнула от боли. Золотая кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
— Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, — услышала Раогай последние слова древнего гимна.
Еще почитать:
Сказки Сливового Духа — Глава 38. Цветок пиона.
Русалка
Сиэль — Глава третья
Он — Глава четвёртая. Другой мир.
«
»
