Как только Лёня замолк, в комнате воцарилась тишина. Казалось, оба юноши крепко о чём-то задумались. Герман отрешенно смотрел в потолок, сложив руки на груди, и на его юном бледном лице блуждали тревога и осмысление… Лёня же сидел за столом и неотрывно смотрел в окно, подперев небритый подбородок. Перед ним стояла консервная банка, служившая пепельницей, и остывший чай без сахара. На загорелом Лёнином лице застыла грусть, а глаза медленно моргнули и закрылись, дабы удержать в своей холодной синеве скупую слезу. Вдруг Герман вскочил со скрипучей кровати и, словно повинуясь неведомой силе, подбежал к столу. Леонид еле успел убрать кружку с пепельницей. Он молча и растерянно наблюдал за тем, как его сосед нервно листает тетрадь в поиске чистой страницы, а затем берётся за ручку. Лёня, нахмурившись, произнёс:

– Ты стих, что ли, записать хочешь?

Герман мотнул головой и молча продолжил писать. Ручка в его правой руке плясала, не отрываясь от бумаги, а глаза, не моргая, бежали за строкой. С минуту Гера наспех писал, а затем взглянул на Лёню. Его ореховые глаза цепко впились в его вытянувшееся лицо, словно гадая о чём-то. Леонид, в свою очередь, нервно сглотнул и, быстро хлопая глазами, с подозрением глядел на соседа. Юноша вдруг моргнул и вернулся к письму. Ещё через минуту он наконец захлопнул тетрадь и, откинув ручку, устало облокотился на стол. Он будто превратился в марионетку, нити которой ослабил кукловод.

– Хорошая у тебя память, Лёнь, – тихо отозвался Гера, отстранённо глядя в окно. – А я почти не запоминаю стихов… Только даты, имена или исторические факты. Я же с двумя учителями вырос.

– А мне эти строки в память врезались знаешь почему? Потому что отец мне их рассказал перед смертью.

– Твой отец писал стихи? – спросил Герман, переведя на Лёню удивлённый взгляд.

– Нет. Мой отец воевал. А стих этот ему рассказал политрук их роты, с которым служили в одном пулемётном полку. Он в этих строках свою смерть предсказал.

 – Прости, не знал, – ответил Герман, отведя глаза. Он вспомнил и о своём отце. Юноша хотел сказать, что война сделала и его безотцовщиной, но, взглянув на мрачного Лёню, решил не поднимать больную тему. Немного погодя Гера бодро заговорил:

– Если у тебя память хорошая, то давай пройдёмся по западному фронту? Покуда там без перемен. Не передумал ещё?

Лёня повернулся к Гере, и на его губах заиграла благодарная улыбка:

– Ты же знаешь: к знаниям всегда готов!

Сидя спустя пару дней на отдалённой лавочке в Воронцовском парке, Герман держал в руках тетрадь, в которой в тот вечер записал строки: «Всё началось не со дня моего девятнадцатилетия, а с поступления в институт. «Врага» надо искать среди людей, с которыми меня свела судьба совсем недавно. Иначе быть не может… Тётушка что-то знает, но упорно молчит. Почему? Нужно спешить, иначе все деревья, которые могут помочь мне, впадут в долгую спячку. Сны лучше записывать сразу, иначе я забываю важные детали или фразы. Нужно на время отойти от людей и вернуться в мой мир. Но как быть с Любой? Возможно, с ней мне может помочь Лёня? В то время, пока она не под моим присмотром, за ней сможет приглядеть он? Если она больше не может врать, то точно проболтается… При любом раскладе медлить нельзя». Герман раз за разом перечитывал эти торопливые строчки, словно они были написаны не его рукой. Он оторвал пытливый взор от тетради и вгляделся в зеленоватую  неподвижную гладь реки. Вода у каменистого берега была усыпана разноцветьем опавших листьев. Осень заботливо укрывала не только землю, но и водоёмы. Среди ещё бодрствующих деревьев, покрытых живописной росписью, Гера ощущал себя не столь одиноко. Но в этот раз он был растерян. Иногда он отвлекался на редких прохожих: на одиноких курящих мужчин, на шумных школьниц на том берегу и дам в цветастых джемперах на высокой резинке. Его взгляд скользил по их спокойным и беспечным лицам, по стройным фигурам, мимолётным улыбкам, а тонкий слух улавливал разговоры и смешки. На мгновенье Герману страстно захотелось стать их частью, превратиться в обычного «глухого» прохожего, который наслаждается осенним погожим днём. Который бесцельно бродит по парку, жмурясь не то от яркого солнца, не то от папиросного дыма, важно заведя руки за спину. А может быть, он будет ждать кого-то? Кого-то, кто тихонько подкрадётся к нему со спины и, прильнув всем телом, закроет ладошками глаза, тихонько прошептав на ухо: «Угадай, кто?» А он улыбнётся и поймает эти ладони, как сделал незнакомый парень вдалеке, за которым Герман неотрывно наблюдал. И тут его губ коснулась искренняя улыбка, наверное, впервые за всё это беспокойное время.

«Почему ты грустишь?» – неожиданно раздалось со спины, отчего Герман вздрогнул. Он отложил тетрадь на край лавки и обернулся.

«Я здесь. Мои ветви почти касаются земли…» – после этих слов Герман наткнулся взглядом на одинокую плакучую иву. Она стояла особняком от посадки деревьев и стайки оголённых кустарников. Её тонкие янтарные ветви напоминали длинные бусы и переливались на ярком солнце, заставляя щуриться от одного взгляда на неё. Бесспорно, золотая ива была украшением этого места. Герман взял свою тетрадь и присел рядом с деревцем на пустой портфель.

– С чего ты взяла, что я грущу? Я же сидел к тебе спиной.

«Обычно на этой лавке так долго не засиживаются… По моим наблюдениям, счастливым людям на месте не сидится. Им некогда грустить».

– А по моим наблюдениям, счастье – явление эфемерное. Мне просто захотелось побыть одному, – опустив голову над тетрадью, произнёс Герман. Он водил карандашом вверх-вниз, рисуя длинные ветви ивы, чтобы спрятать от прохожих своё лицо.

«А я бы всё отдала, чтобы испытать это мимолётное человеческое чувство», – молвила ива. Рука Германа остановилась, и он медленно поднял голову. Ранее он не слышал ничего подобного ни от одного дерева или растения. Обычно они не завидовали людям и не желали оказаться на их месте. Многие древесные считали человеческую жизнь ничтожной и тлетворной. Юноша замолк, не решаясь спросить причину такого необычного желания представительницы ивовых. Но деревце невозмутимо продолжило:

«Я помню, как сидела на той же лавке, что и ты, вместе с моей мамой, сёстрами и братом. В середине жаркого июня 1941 года… Я была такой непоседой. Всё время вертела головой и качала ногами, так как не доставала ножками до земли. Я помню, как меня это забавило и одновременно злило. Сёстры с мамой касались земли, а я – нет. Я была младшенькой в семье… Что ж, зато теперь я касаюсь земли неотрывно».

Герман заворожённо слушал спокойный и размеренный голос ивы, не в силах произнести ни слова. На его памяти ещё ни одно растение не делилось с ним воспоминаниями о человеческой жизни.

– А что ты ещё помнишь? – Герман не узнал свой изумлённый голос. Он отложил тетрадь и всмотрелся в склонившиеся над ним золотистые ветви. Не веря своим ушам, он искал среди них сидящую на суку маленькую притаившуюся девочку.

«Много всего… Мы хотели поехать тем летом в Николаевку к моей бабушке, потому что я сильно тосковала по морю. Но в начале июля всё страшным образом изменилось. Помню, как мои сёстры спешно собрались и ушли из дома. Мама сказала мне, что они станут медсёстрами, чтобы помогать людям. Я тоже хотела пойти вместе с ними, но мама меня не пустила. А папа с братом однажды перестали появляться дома. Иногда они приходили, но мама сразу отправляла меня спать. Но я не засыпала. Я подглядывала за ними в дверную щель и долго рассматривала их уставшие, грязные лица. Родные лица. Но в те моменты я их не узнавала. Я даже не помню, о чём они говорили, но моя мама была немногословна. Она каждый раз передавала сумки с вещами и домашней едой. И каждый раз они прощались, почти не обнимаясь. Мне казалось, что если бы она тогда заключила в свои объятия папу или брата, то уже не отпустила бы никогда в жизни. Я боялась спрашивать, что происходит… Боялась услышать страшную правду. Но ещё сильнее боялась сделать маме больно. Она оберегала меня всё лето. Лишь однажды мама сказала мне: «Надо быть сильнее, дочка. Нам обеим. Ничего не бойся, и делай так, как я скажу. Будешь теперь дома за главную!» Я помню, как её слова одновременно напугали меня и заставили гордиться. А потом… потом я перестала видеть и маму. Чуть позже я поняла, что она заменила папу у рабочего станка на заводе».

Ива замолкла, словно переводя дух. Герман неподвижно сидел, боясь проронить хоть слово. Его сердце ускорило бег, а в горле пересохло. Он оглядел небольшую набережную неподалёку. По ней по-прежнему неторопливо прогуливались люди, наслаждаясь бабьим летом. Они словно не замечали ни наблюдавшего за ними Германа, ни красивую раскидистую иву в центре поляны. Недолго думая, Гера встал и, нагнувшись, нырнул в золотой купол ивы. Ему захотелось спрятаться от людей, не подозревающих, что творилось в его тревожно бьющемся сердце. Он присел на сырую землю, прислонившись спиной к стволу, и прикрыл глаза. Ещё отчётливее он услышал вкрадчивый голос сверху:

«Прости. Я заставила тебя грустить пуще прежнего. Я не желала расстраивать тебя».

  – Тебе не за что извиняться. Я выслушаю тебя. По крайней мере, это меньшее, что я могу для тебя сделать. Ты слишком долго была не услышанной.

«Это правда. Ещё никто не отвечал мне. Наверное, это и есть счастье?»

Герман не знал, что ей ответить. Он вздохнул и открыл глаза. Немного подумав, он сказал:

– Что для человека счастье, то для дерева – пустой звук. А что для тебя теперь счастье?

«Для меня счастье – это увидеть моих сестриц, братца и родителей. Хотя бы издалека… Память о семье – это единственное, что у меня осталось».

– Память как якорь… – задумчиво произнёс Герман. – Для человека воспоминания – это одновременно наказание и награда.

«Потому что человеческое сердце – не деревяшка. Оно бьётся от страха или счастья, сжимается от боли или от любви. Воспоминания делают человека сильным и слабым одновременно. А меня они питают. Только воспоминания помогают не забыть о той, кем я была. Но есть то, о чём я мечтаю позабыть. Но не могу… Как бы ни старалась».

– О чём? – с опаской спросил Герман.

«Ты точно хочешь это знать? Уж поверь, мне не станет легче, если я этим поделюсь с тобой…»

–  Не беспокойся о моих чувствах. Говори, –  решительно молвил юноша, чувствуя, как стучит в висках.

Немного погодя, под крики резвящихся детей, мирный говор граждан и перекличку птиц, ива начала свою страшную исповедь:

«Я отчётливо помню тот день. И вопреки всему, он был самым страшным за всю мою маленькую жизнь. Я помню, как весь город разом замолк, погрузился в тишину. Даже птицы, и те перестали петь. Собаки забились под кусты городского сада. Не слышно было ни единого голоса – люди спрятались по домам, опасливо выглядывая в окна. Лишь одинокий сумасшедший старик, размахивая руками, бежал от Феодосийского моста в сторону базара и бессвязно что-то кричал. А навстречу обезумевшему старику, грохоча металлом по булыжной мостовой, надвигались танки с черным крестом на броне. За танками, словно шакалы, пригнув головы и держа автоматы наперевес, появились чужие солдаты. За несколько часов некогда солнечный и веселый городок постарел, померк и принял удручающий вид. Пришлые солдаты молниеносно заняли брошенные здания и начали грабить. Моя мама спрятала меня в пустой сундук и велела молчать, во что бы то ни стало. Я дрожала, а сердце билось так, что стучало в ушах. Я боялась, что она больше не вернётся. Не помню, сколько так просидела, но время тогда для меня остановилось. Только на ночь я выходила из своего укрытия. Мама сторожила мой сон, сидя у кровати каждую ночь. Наготове. А с рассветом уходила на завод, давая мне наказ сидеть тихо и заниматься домашними делами. Так мы и существовали в первые дни оккупации. Но так продолжалось недолго… Враги почуяли власть и начали расстреливать мирных граждан. Город надо было подчинить, а население запугать. Мама запрещала мне выходить на улицу, ведь для устрашения они вешали людей на деревьях и столбах. Вешали тех, кто укрывал неугодных, опаздывал на работу или просто косо смотрел в их сторону. Однажды они расстреляли маленького мальчика за то, что тот шёл по улице и распевал пионерскую речёвку. А другого мальчика повесили за то, что он сорвал при них абрикос, чтобы принести домой. А примерно через неделю оккупации мама не пришла домой… Я просидела несколько дней дома и тихо плакала, боясь даже выглянуть в окошко. Я готова была вытерпеть всё: голод, страх, холод, бессонные ночи, лишь бы она вернулась. Однажды я услышала шаги в сенях и спряталась в сундук, перестав дышать. Я думала, что за мной пришли враги. Но это оказалась наша соседка, тётя Това. Она забрала меня к себе. Хоть она меня не прятала, не кормила, не жалела, но я благодарна ей за правду. Когда я спросила её, где моя мама, тётя Това мне ответила: «Из оккупированного города твоя мать не могла уйти живой. В стране идёт война! Сейчас не время плакать, а время бороться! Я знаю, что ты должна сейчас учиться в школе, жить, радоваться, гулять с ребятишками по родному красивому южному городку. Но судьба распорядилась так, что придётся повзрослеть и позабыть юношеские забавы и игры. Придётся бороться!» После её слов меня, семилетнюю девчушку, словно бросили в ледяную воду. Как котёнка. Словно дали хорошую оплеуху. Я разом осознала, где мои сёстры, брат и отец. Где может находиться моя мама. Эта оплеуха была оглушительной, но зато отрезвляющей. Моя жизнь изменилась в конце июня того года, а осознание происходящего пришло только сейчас. И я осознала, что каждый новый день мог стать для меня последним…

Соседка научила меня шить и вязать, потому что была глубокая осень, а они забрали не только её сыновей, но и тёплые вещи из её дома. Даже старые матрацы. Помню, как не было даже простой ткани, и мы сшивали лоскутки колючей мешковины, заменяющие нам одеяла. Я научилась готовить из того, что было, тёте Тове удалось припрятать немного пшена и овощей с огорода. Но я помню больше голодных дней, нежели сытых. Мы выживали тихонько, не смотрели в сторону солдат, не говорили с ними, не перечили, старались не попадаться на глаза. Мы подчинялись новому порядку. Хотя порядком это никак назвать нельзя. Тётя Това каждый божий день ходила на работу и брала меня с собой. Вскоре стало ясно, что немецким солдатам не хватает жилья и пропитания в городе. И враг решил очистить Симферополь от части населения, чье жилье будет отдано солдатам…. Никогда не забуду оглушающие удары в дверь на рассвете, от которых затрясся весь дом и посыпалась штукатурка. Я помню большие и испуганные глаза тёти Товы, которая что-то быстро и невнятно шептала мне, выдёргивая меня из кровати. Она пыталась спрятать меня за печку. Но не успела. Она слёзно уговаривала вошедших немцев не трогать меня, кричала, что я не причём, что я не крымчачка[4]. Но один из них что-то громко выкрикнул на своём языке и сбил её с ног одним ударом кулака… Всю дорогу она прижимала меня к себе и просила прощения, говорила, что хотела меня сберечь. Она тогда ясно осознавала, что нас везут на казнь. А я не могла вымолвить ни слова. Я тряслась и жалась к ней в ответ, а моя макушка вся была мокрая от её нескончаемых слез. Несколько дней нас продержали без еды, воды и белого света в каком-то душном и тесном сарае. Я много спала у тёти Товы на коленях, а она тихонько напевала какую-то песенку на татарском языке. Казалось, она смирилась. Или просто не могла больше плакать. В ночь перед смертью мне приснилась мама… Я протягивала к ней руки. И кажется, плакала.

Когда распахнулись ворота, то началась давка и суматоха. Тётя Това крепко держала меня за руку, но в один момент моя ладошка выскользнула и… мы потерялись. Затем нас, как овец, затолкали в кузов автомашины и долго куда-то везли. Только потом я поняла, что это была восточная окраина города. Здесь нас, обреченных, выталкивали из авто и подводили к краю глубокого противотанкового рва. Солдаты смеялись и толкали дулами автоматов нам в спины. Споткнувшихся избивали и поднимали пинками. Кричащих от страха и холода детей били прикладами в голову. Других же отбирали у матерей и мазали им губы чем-то таким, отчего они тут же затихали. Обезумевшие люди поднимали руки к небу, прося у Бога защиты. Кто-то тихо шептал слова молитвы, кто-то в истерике падал на колени, кто-то молча смотрел в землю. А я только тихо шептала: «Мамочка, спаси». И тут… раздался страшный автоматный залп. Следующая очередь слилась в единый вой со стонами и криками. Я только зажмурилась и затаила дыхание, как перед прыжком в воду. И… все смолкло. На несколько секунд весь мир остановился и замолк. И вместе с ним, моё сердце. Не слышно было лающей немецкой речи, не слышно было гула машин на шоссе. Не слышно было ни стона. Души умерших поднимались в небеса… А моя душа осталась здесь. Меня звали Маша, мне шёл восьмой год».

Когда ива затихла, Герман уже не мог сдержать своих слёз. Внутри его всё клокотало, ныло и болело. Он зажал рот ладонью, опустил голову на грудь, зажмурился и тихо плакал. Только плечи его изредка вздрагивали. А вокруг по-прежнему светило солнце, гудели люди, кричали птицы. Неожиданно порыв сильного ветра ворвался в золотую крону ивы, и ветви её заискрились и взволнованно зашелестели.

«Прошу, только не плачь! Ты живой, юный, сильный и красивый! В твоей жизни нет бед и несчастий. Сейчас не время плакать, а время жить! Время учиться, радоваться, творить, влюбляться. За нас двоих. Слышишь? Как твоё имя?»

– Герман, – прошептал юноша мокрыми губами.

«Герман… Я буду каждый день о тебе вспоминать с теплотой. Пока не забудусь крепким сном. Уже очень скоро…»

– Позволь мне задать тебе последний вопрос. Ты помнишь, где ты жила в Симферополе?

***

Вернувшись в общежитие, Герман не застал в комнате Лёню, чему был несказанно рад. Он обессиленно рухнул на кровать, лицом в подушку и притих. Юноша чувствовал, как мертвецки устал. Но зато прежние мысли и вопросы, терзавшие его, больше не гудели в голове. Всё, что до этого казалось ему непоправимым, запутанным или фатальным, больше не имело над ним никакой власти. Маша была права: в его жизни не было бед и несчастий. Фашисты не дошли до его деревни, не отобрали у него мать. С войны возвратился отец. Хоть и ненадолго… Гера как сумел, но успел попрощаться с ним. Он не хлебнул и половины того, через что пришлось пройти маленькой беззащитной душе. Казалось, что у подножия плакучей ивы Герман оставил все свои сомнения, тревоги, отчаянье и страх. Он выплакал всё, что тяготило и отравляло его. Теперь все думы Геры заняла девочка Маша, душа которой была заключена в старой раките. Он размышлял о том, как ей можно помочь. Как можно облегчить её участь.

Тут он рывком сел на кровати и потянулся к портфелю, достал оттуда тетрадь и схватил ручку с полки. Несколько секунд он всматривался в пустой листок, пытаясь собраться с мыслями. Или набраться смелости. Вскоре он начал писать… Гера записывал всё, что услышал от ивы, стараясь не упустить ни единой мелочи. Когда уставала кисть руки, он быстро тряс ею и принимался заново за письмо. На глаза снова наворачивались слёзы, но он быстро вытирал их и, закусывая губу, упорно продолжал писать. Когда, наконец, он поставил последнюю точку, то вырвал листки из тетради и быстро сложил их треугольником. Затем засунул письмо в наволочку и лёг на подушку. Завтра он намеревался отправиться по адресу, который дала ему Маша.

***

Симферополь, 15 октября 1957 года