Швырнув очищенную картофелину в таз и взявшись за новую, Тимоти велел себе не поднимать глаз. Сейчас Милли Мэй подбежит к ним и спросит своим сахарным голоском: «Чего желаете?». Так близко! А он… А он даже не посмотрит на неё, вот так вот!

И посмотрел. Искоса, быстро, как вор.

Официантка склонилась над столом, совсем рядом, её юбка приоткрывала щиколотки. Что там они берут? Жареный картофель, ха, то ли бедняки, то ли паломники. Он мигом потупился, когда она проскользнула в кухню. Только и мелькнули маленькие стоптанные туфельки, только на миг вырвались из-под сероватой нижней юбки рыжие чулки.

И рядом — его собственные разношенные ботинки и засаленная кромка болотных брюк, да груда нечищеной картошки, воняющей сырой землёй и плесенью. Эх, подарить бы ей новые туфли, да он так же беден, как и она, а больше ему не заработать. И так горбатится тут с утра до ночи — тоска… Трактир мал, сам хозяин едва сводит концы с концами. Оттого-то лишь они двое здесь прислуживают. Вроде, каждый день рядом, а сблизиться — никак.

Вот бы сбежать и стать юнгой! Напали бы, скажем, флибустьеры, а он бы храбро сражался и захватил их золото…

Лезвие скользнуло по кожуре. Замечтавшись, Тимоти едва не хватил себя по пальцу. Он обтёр нож о штанину, и тут понял, что новые посетители что-то бурно обсуждают.

— Так вот, — говорил старший, голос у него оказался низкий и сильный, — первое, что ты должен запомнить. О добре и зле у них понятия зачастую перевёрнутые, а поскольку они не различают оттенков, то легко путают одно с другим. К примеру, страдание у них — непременно зло, потому-то они и отказываются его принимать.
— Они избегают страдания? Как же они, вероятно, несчастны! Сколько сил, должно быть, тратят эти бедные слабые создания, тщетно пытаясь отсечь часть собственного существования!
— О чём я тебе толкую…