–Я не виноват, – упорствовал Леа. – Не виноват! Я ничего не знаю…

            Он был бледен и почти что спятившим. Глаза его слезились от резкого перехода из темноты на свет, он тихо всхлипывал, ломался.

–Зачем упрямиться? – тихо и ласково спрашивал Персиваль, – назови своих соратников и освободи душу от греха, очистись. Ты ещё можешь жить!

–Я не виноват! – Леа попытался броситься на Персиваля в неистовой ярости, но стража была начеку и лихо сбила несчастного с ног, попинала, напоминая, что его власти здесь нет.

–Довольно! – попросил Персиваль, не выносивший, в общем-то, физической расправы такого рода. Если доводилось пытать самому, он либо помещал в подземные камеры, где за него пытали темнота и духота, либо лишал заключенных сна, не давая им спать и изводя светом и стуком, либо…

            Либо шестая камера подземного этажа, одна из специальных.

            Специальные камеры Маары были ещё страшнее. Про содержание всех камер не знали даже дознаватели и стражи. Персиваль работал иногда с одной – с шестой, самой, как ему говорили, гуманной.

            Суть этой камеры состояла в том, что прямо в неё выходила толстая труба из сточной столичной канавы. Повернёшь вентиль на кране и комната начинает заполняется столичной жижей – очистки, труппки крыс и мышей, какие-то склизкие ошмётки и человеческие следы – всё, что попадёт. Но камера заполнялась этой дрянью лишь на двадцать-тридцать сантиметров, а заключённый, по замыслу этой камеры, был прикован лёжа по рукам-ногам и шее – словом, ему оставалось лежать в вонючей мути с очистками и прочей мерзостью, в воде  и не иметь возможности пошевелиться.