Потолки в храме меня всегда завораживали, а детстве при долгом взгляде наверх даже начинала кружиться голова.

Эти припевания всегда убаюкивали меня; что-то из приятных детских воспоминаний, когда душа моя была чиста, а помыслы напрямую исходили от Иисуса. Теперь же, как вы могли заметить сами, я почти никогда не слышала его голоса, а если и слышала – не прислушивалась.

Когда я крестилась – сон немного отступал. Но рука быстро уставала, а креститься можно было лишь правой. Под платком чесалась голова. По правилам я могла не носить платок, девочкам-подросткам это делать было необязательно. Но отец настаивал.

Мы стояли в длинной веренице людей, каждый из которых ждал своей очереди, дабы прильнуть губами к благородному лику Марии-Богородицы. Когда подошла наша очередь, мать подтолкнула меня к иконе.

Миниатюра этой же иконы следила за мной в моей комнате. Я приложилась губами ко лбу Марии. У нас с ней было много общих тайн.

— Прими-и-и нас грешных, — не унималась певчая. — Благодарственная сия и молебная молитвы-ы-ы, Господи-помилуй-господи-помилуй-господи-и-и…

После певчей в игру вступал мой батя. Признаться, знала я когда-то много молитв на все случае жизни, но время то прошло.

Когда-то я могла разбирать его речь во время службы и понимала всё до последнего слова.

Теперь же для меня слова его были не более понятны, чем речь Скриптонита. Я могла выцепить определённые слова и понять общую концепцию, но, если меня одёрнуть в какой-то момент и спросить, что батюшка сказал минуту назад – я растеряюсь.