Не сказать, что здесь прям скучно.

Не могу вспомнить момента, когда оказался здесь. Может, я уже несколько лет висю здесь с этими молчунами.

Но да, здесь неплохо. Никаких запахов, громких звуков. Лишь длинный коридор, как в поликлинике.

Но без гнетущей атмосферы, которую, опять-таки, в таких поликлиниках создают именно орущие ублюдки и скверные запахи.

Чувак сидит справа от меня. Говорит, что он панк. Умер от цирроза печени. В 95-м. Охуеть, он тут заебался, наверное.

Но нет, говорит. Уже, конечно, почти проанализировал всю свою жизнь; ему кажется, что в тот момент, когда он закончит – его и вызовут.

А я. От чего умер я?

— Двадцать лет, — говорит панк, — молодой.

Он в тридцать окочурился. В двадцать, наверное, говорит, дерьмово окочуриться – так он и говорит, окочуриться, блин.

А я ещё и не определился, дерьмово всё или нет. Потому что почти ни хера не помню.

Панк говорит, что скоро вспомню. Всё до последней детали. И обязательно расскажу ему, потому что он пиздец как хочет знать, воскресили ли мы всё-таки Летова!

А я только собираюсь ответить, что его именем даже аэропорт назвать запретили, как слышу, пожалуй, самый громкий звук за всё время пребывания здесь.

По коридору от человека к человеку отпрыгивает «красавчик».

Красавчик, красавчик, красавчик, красавчик, красавчик.

Кого это они зовут?

Панк смотрит на меня. Я смотрю на панка. Затем понимаю, что смотрит на меня не только он.