И я раз за разом расстраивалась.

Темные дни в моей мастерской проходили в одиночестве, но теперь — нет. Теперь я тут дышала не одна.

Чудовище дышало дико, хрипло, загнанно, порой — слабо, не в силах выдавить вдох, но дышало.

— Эстерли, у тебя замечательные руки, чудо какие аккуратные, почини ему лëгкие, а?

Руки у меня правда были аккуратными.

Темноту моей мастерской тревожили редко. В такие мгновения я молилась своему чудовищу, лежащему за ширмой, не кашлять, не дышать, не метаться беспокойно по кушетке, отплëвывая кровь, и в такие мгновения никто бы не мог различить мою обычную робкую улыбку от той, которой я прикрывала истинный ужас.

Но всë же — не прекращала.

Они — те лица, которые я даже не замечала, лица в белых халатах, в перчатках, с отвëртками, в очках, одинаковые — но отличные от меня, — уходили всегда. Война шла. Работа шла.

Эстерли оставалась одна, но теперь у неë было чудовище. Оно дышало.

Я с исследовательским любопытством изучала его, трогая его тело.

Я с исследовательским, жадным до внутреннего содержания любопытством учëного, хотела взрезать его. Я взяла скальпель и хотела уже разрезать кожу, но он вдруг напрягся и внезапно открыл глаза.

Испуганные, с суженными зрачками. И я тоже испугалась, подняв вверх руки. Так я поняла, что ж и в ы е не принимают исследовательского интереса.

К живым нужен другой подход. Не такой, как роботам.

Он дышал, и я чувствовала восторг от каждого его вдоха.