У него было сломано крыло. У него было сломана рука. Он был в бреду.

Когда он спал — я сначала с настороженным любопытством смотрела на то, как беспокойно он спит, потом — когда он открывал глаза и долго смотрел на меня, я замирала.

Очевидно, что взгляд у него был затуманенный, бредовый, но — у меня было такое ощущение, словно мы разговаривали. Не понимая языка друг друга, лишь через глаза: его — золотые, мои — обыкновенно-серые.

Ни у кого прежде я не видела настолько ярких глаз.

Дыхание во мне снова подрагивало. Тревога звучала так, словно кто-то играл на инструментах далëкую, нежную мелодию. Тревожной она была потому, что в стенах этого здания такой мелодии не должно быть.

Здесь звучала лишь музыка мëртвых инструментов, но не биение живых сердец чудовищ.

Я ходила в столовую на автомате — словно в меня тоже вставили аппарат. Глаза мои ничего не видели. Я уже ничего не воспринимала.

Я ела синтетическую пищу и думала, что нужно есть чудовищу и подойдëт ли ему машинное масло.

Я относилась к нему как к лучшей своей игрушке, и это была моя ошибка.

— Эстерли.

Мягкий, бархатный голос выдëргивает из размышлений. Его серые глаза насмешливо смотрят на меня, и я пугаюсь, теряюсь.

(«Ты слишком пугливая и спокойная, Эстерли»)

(«Ты не представляешь угрозы, Эстерли»)

В последнее время мне сложно быть в реальности. Наверное, это от того, что я бледной тенью хожу по ночам.