Заложник дара Глава вторая

Симферополь, лето 1957 года

Летними вечерами Герман уединялся в своей крохотной комнате, больше похожей на мрачный трюм, чтобы остаться тет-а-тет с тишиной. Иногда он зажигал жёлтую свечу, позволяя плясать живому огоньку прямо посреди письменного стола, подолгу наслаждаясь то его ровным высоким пламенем, то хаотичным танцем. В такие редкие моменты Германа не посещала ни одна мысль, словно все думы его и тревоги сгорали в священном пламени восковой свечи. Карие глаза юноши сосредоточенно, не мигая, смотрели сквозь огонь, словно заглядывая внутрь своей мирно дремлющей души. В этой тягучей тишине Герман хотел найти ответы на вопросы, которые не под силу было отыскать среди хлопот дня. И так ему было спокойно и хорошо, даже сердце стучало реже, как во сне.

Каждый день в институте давался Герману с трудом. Огромное здание, наполненное говором и шумом, смехом и гулом голосов, казалось ему чем-то вроде интеллектуальной фабрики, вырабатывающей нового человека для новой жизни. Но юноша не чувствовал себя вовлечённым в этот бурлящий поток студенческой жизни.

На подготовительных курсах Гера мог немного передохнуть от людского гомона и суеты, окружавших его в тёмных и тесных коридорах института. Ребята вокруг сидели тихо и смирно, и Герман, забавы ради, делил их на две группы: одни сидели неподвижно и, приоткрыв рты, ловили каждое слово преподавателя, а другие усердно конспектировали, не поднимая головы. Гера не относился ни к тем, ни к другим. Он со скукой слушал знакомые лекции, рисуя в тетради шипастые розы и высокие тополя, словно наслаждаясь их безмолвием.

На улице также нельзя было спрятаться. Июль того года выдался особенно сухим и жарким, и природа вокруг изнемогала, надолго покинутая дождями и ветром. Летняя пора а в Симферополе, к радости всех жителей и гостей города, но к горькому сожалению природы, всегда начинается с середины мая, а заканчивается лишь к началу октября.

Некогда пышная черёмуха у главного корпуса института совсем поникла, листья её пожухли и начали опадать, а плоды, напоминавшие в начале июля россыпь сверкающего чёрного жемчуга, к середине августа сморщились и усыпали собой весь двор. Каждое утро, когда Герман шёл мимо деревца, голова невольно поворачивалась в сторону осыпавшейся кроны, а губы шептали: «Потерпи ещё немного, милая, скоро прольётся дождь и смоет с твоих веток мёртвые листья и созревшие ягоды». Иногда он подходил к дереву, делая вид, что срывает с ветки чёрные плоды, а сам прислушивался к нему, участливо наклоняя голову и закрывая глаза. Но ослабевший голос черёмухи был едва различим в окружающем шуме.

В личном дневнике Герман напишет: «Что бы сделал человек, если бы услышал зов и просьбу дерева? Со временем мне всё больше начинает казаться, что люди не умеют понимать друг друга и не видят дальше своих носов. Природа наградила их умением слышать, а вот слушать, увы, они не хотят». Такие неутешительные выводы юноша сделал, наблюдая за сверстниками в свободные от конспектов минуты. Девушки наперебой щебетали о сокровенном, напоминая стайку бестолковых воробьев. Они действительно походили на этих суетливых и шумных пташек. Совсем по-иному выглядели представители мужского пола. Одни юноши, засовывая руки в карманы, ходили хмурые и задумчивые, погружённые в себя, не откликаясь сразу на собственные имена. А другие парни, наоборот, были открыты и веселы. Они бурно рассказывали забавные истории из своей молодой жизни, с упоением слушая рассказы своих товарищей. Но так казалось лишь на первый взгляд, ведь украдкой они поглядывали на застенчивых девчонок. В одну минуту юноши могли, не сговариваясь, разом вскочить и высыпать всей гурьбой на улицу, чтобы «подышать свежим воздухом». Хотя под этой фразой зачастую подразумевалось предложение выйти покурить.

Клубы едкого папиросного дыма поднимались вверх и нередко попадали в открытые окна верхних этажей, где располагался деканат. Тогда до Германа доносился строгий женский крик: «Последний раз вам говорю: отойдите от стены! И так уже дышать нечем, а вы тут цибарите[1] стоите!» И вся толпа покорно двигалась во двор, к одиноко стоящей черёмухе, укрываясь под её сохнущей кроной от палящего солнца. В такие моменты Герман часто подходил к открытому настежь окну и с сожалением смотрел на то, как черёмуха задыхается, окутанная удушливым дымком. В безветренную погоду дереву было не спастись от назойливых курильщиков. «Воды… Слышите? Подайте мне немного воды. Не могу дышать, пока вы тут топчитесь по моим плодам», – умоляла и жаловалась она, но её не слышал никто. Герман боролся с собой, дабы не броситься вниз и не разогнать эту глухую толпу. Но его человеческий разум всегда брал над ним верх, хотя даже в своей голове он не мог оправдать этих ребят. Всё, что он мог сделать для сохнущего деревца, – это выбежать незаметно во двор, пока остальные усаживались на свои места, чтобы полить неё. В своём портфеле, помимо тетрадей и ручек, он всегда носил гранёный стакан. И ему нечего было стыдиться, разве что пришлось сказать матери, что разбил самый большой стакан в доме, которым та отмеряла муку да крупы.

Леонида он больше не видел. Ни в стенах института, ни на подготовительных курсах. Герману было любопытно, справился ли его новый знакомый с билетом или нет, хотя что-то ему подсказывало, что бесхитростная натура Лёни помогла ему избежать провала. Герман часто ловил себя на мысли: «Смогу ли я найти общий язык с кем-то из ребят?» Гера заметил, что сверстники поглядывали на него с интересом, но, казалось, что никто не решался к нему подойти и заговорить. Правда, как-то раз, к нему осторожно подошёл один из ребят, позвав его «подышать свежим воздухом», на что Гера ответил, что не курит. Потом юноша корил себя за то, что, возможно, в его голосе прозвучала грубость.

Однажды Герман решился поделиться своими наблюдениями с тёткой, на что та со смехом ему ответила:

– Так они тебя боятся, Герка!

– Отчего им меня бояться? – нахмурившись, спросил Герман.

– Ты – их главный конкурент на место! Признавайся, ты кому-нибудь говорил, что твоя родственница работает в институте?

– Было дело… – задумчиво ответил Гера. – Но что с того? Неужели они думают, что я имею какие-либо привилегии?

– Ты просто плохо знаешь людей… – вздохнув, сказала тётка. – Они слышат звон, да не знают, где он! Один ляпнул, что среди них затесался племянник тётки из деканата, и все остальные сразу навострили ушки.

– Так ведь я только одному парню проболтался! И то по глупости…

– Запомни, Гера: мужики – сплетники похуже женщин.

После этого разговора Герман долго размышлял о том, стоит ли ему винить Леонида. Но он быстро пришёл к выводу, что всё это пустое.

В личном дневнике он напишет: «На что я рассчитывал, когда шёл в общество людей? Рано или поздно я бы стал изгоем или отшельником, так зачем же тешить себя глупой надеждой на то, что я подружусь с кем-то? Очеловечусь? Нужно сказать спасибо Леониду за то, что сразу очертил границу между мной и будущими одногруппниками. Мы разные. И я никогда не буду похожим ни на одного из них».

Софья Саввовна гордилась сыном, хотя, по скромному мнению Геры, у матери не было веских причин для этого.

– Эх, мама, впереди экзамены, а в моей голове такая каша! – сокрушённо говорил юноша матери. – Не оплошать бы мне в первый же день…

– Сынок, ты слишком строг к себе. Не забывай, что ты с самого детства только и делаешь, что учишься! Знай, они тебе – неровня!

– Одним гранитом науки сыт не будешь! – деловито вмешалась тётка. – Гер, тебе бы подружиться с кем-то из ребят, а там глядишь – и все колебания уйдут. Тебе не наша бабская поддержка нужна, а дружеское плечо…

Мать лишь махнула рукой, сухо обронив: «Успеется ещё!». Но слова тётки, как шипастые занозы, глубоко засели в душу Германа. Его человеческое сердце подсказывало ему, что она права, но вот нечеловеческая натура его металась в сомнениях.

В ночь перед первым вступительным экзаменом Герману не спалось. Он сидел за письменным столом, на котором лежали рукописные конспекты по литературе. Он знал их практически наизусть, как излюбленные стихи Лермонтова или поэмы Байрона. Глаза его задумчиво бегали по деревянной глади стола, минуя тетрадь, мимолётно задерживаясь на оранжево-синем пламени плачущей свечи. Поначалу огонёк горел ровно, плавно покачиваясь в прохладном воздухе, но спустя пару минут начал дёргаться и извиваться, подобно горящей змее. Свеча начала издавать слабый треск, а после и вовсе источать тёмный дымок. Герман заметил, что свеча закоптила, лишь тогда, когда его ноздрей коснулся резкий запах горелого фитиля. Юноша быстро заморгал и, потерев уставшие глаза, прищурившись, с недоумением посмотрел на свечку.

– Странно, никогда не коптила… – прошептал Герман. Он поспешил приоткрыть окно, чтобы впустить в свой «трюм» прохладного ночного воздуха. Когда юноша обернулся, то сердце его тревожно застучало: свеча погасла! Гера вплотную подошёл к окну, выставив вперёд оголённую руку. «Точно не сквозняк!» – пронеслось в мыслях. Он мотнул головой, словно освобождаясь от липкого наваждения и, захлопнув конспекты, упал на кровать. Несмотря на тревожное предчувствие, Гера воспринял потухшую свечу как знак того, что пора предаться заслуженному сну.

На рассвете Германа разбудила мать, осторожно присев на край кровати. В задумчивом взгляде матери притаилась тихая грусть, но уголки её губ были приподняты.

– Вот видишь, не одна я, сынок, горжусь тобой, – непривычным вкрадчивым голосом произнесла она. – Демьян наш приходил ко мне во сне сегодня…

– Дед? – встрепенулся было Гера. – А что он тебе сказал? Помнишь?

– Сказал, что приходил на тебя посмотреть, а ты от тетрадки глаз оторвать не смог… Всё зубрил да зубрил, как заведённый. Вставай давай, а то опоздаешь, студент!

***

Вступительный экзамен начинался ранним утром, но Гера попал на него ближе к полудню, с последней группой. С билетом он справился быстро, но не решался первым выйти к экзаменаторам – суровой женщине в чёрном да седому мужчине с козлиной бородкой. Если первая то и дело метала колкие недоверчивые взгляды в ребят, то второй тихонько дремал себе, водрузив большие морщинистые руки на вздымающийся живот. Герман вовсе не боялся эту колоритную пару. Юноша затаился, потому что хотел как можно меньше привлекать к себе внимание ребят.

На следующий день Гера молчаливо стоял позади распалённой толпы, терпеливо ожидая, когда сможет протиснуться мимо ребят к доске с заветными результатами. Он наблюдал, как девчонки нервно шикают на наглых парней, которые без тени смущения пихали их в стороны от длинного списка. Проходящий мимо преподаватель, с улыбкой спустив очки на переносицу, громко проговорил: «Да не убежит никуда ваш список, будьте уважительней друг к другу!» Обратив внимание на мирно стоящего поодаль Германа, мужчина обратился к нему: «Сдали, дружок?» Юноша, кинув растерянный взгляд в толпу, ответил: «Буду надеяться!» Мужчина протянул вперёд руку, и Гера тут же ответил на лёгкое рукопожатие. «В любом случае, поздравляю!» – сказал преподаватель и, вернув на место свои очки с толстыми линзами, двинулся дальше в путь по тёмному коридору.

– Сдал?! – вдруг выпалила раскрасневшаяся девушка с косичками, вперив в Германа свои круглые серые глаза. Тот от неожиданности опешил, блуждая глазами по лицу девушки, дабы вспомнить незнакомку, но всё было тщетно.

– Я… Хотел бы сам это узнать, – смущённо начал было парень, поглядывая на далёкий список.

– Так, скажи-ка свою фамилию! – деловито приказала девушка, прищурив взгляд, от чего стала похожа на хитрую лисицу.

– Поплавский. Герман Поплавский.

– Сейчас проверим! А то ты тут до вечера стоять будешь как истукан!

Девушка быстро нырнула в толпу, и Герман остался её ждать в полном недоумении. Сердце его гулко забилось.

Спустя несколько минут девушка вынырнула с заискивающей улыбкой и засеменила к Герману.

– Поздравляю! Твоя фамилия в списке имеется! Первый экзамен успешно сдан! – задорно и по-пионерски отчиталась незнакомка. Герман благодарно кивнул ей, с облегчением выдохнув.

Предприимчивую девушку звали Люба. Она назвала себя старостой будущей группы, хотя впереди были ещё несколько экзаменов и сложный творческий конкурс. Рукопожатие её оказалось крепким. Люба долго и методично трясла руку Геры, что вызвало лёгкую испарину на лбу юноши.

– Слушай, мы хотим пойти всей группой и отметить наш первый экзамен, пойдёшь с нами? – затараторила девушка.

Герман улыбнулся, в очередной раз опешив от такого предложения. Ему казалось, что ребята избегают его или, по крайней мере, относятся к нему настороженно. Поначалу Герману эта затея показалась не столь привлекательной, учитывая то, что у него не было с собой ни копейки, да и матери он обещал вернуться до обеда, чтобы помочь съездить на рынок. Но напористость Любы не оставила ему шансов, тем более в разговор вмешались остальные ребята, которые во время беседы с громогласной девушкой окружили их с Герой. Юноша заметил на себе любопытные изучающие взгляды парней и услышал свистящий шёпот девушек.

– Сегодня мы тебя угостим, а завтра ты нас! Нам ещё учиться вместе, не забывай! – сказал рослый рыжеволосый парень по имени Степан. Его веснушки почти потерялись на загорелом щекастом лице, а смеющиеся голубые глаза смотрели по-доброму.

– Не могу с тобой не согласиться. Будем знакомы, – сказал Гера и ответил на его мощное рукопожатие.

– Вот и хорошо! – с радостью заключила Люба. – А то всё играем с тобой в гляделки, пора бы всем познакомиться!

Девушка юрко взяла Германа под руку, широко улыбнулась, обнажив щербинку между передними зубами, и по-пионерски скомандовала: «Вперёд, мой славный отряд!»

Юноша не успел опомниться, как оказался в ближайшей городской аллее. Шумная компания молодых людей окружила деревянную скамейку, залитую послеполуденным солнцем. Девушки, кучкуясь, устроились сидя, разглаживая свои ситцевые юбки, а парни облокотились позади на высокую спинку. Кто-то из ребят побежал за провизией в гастроном поблизости, а Гера так и остался стоять, чувствуя себя смущённо и неуютно. Ещё вчера он ощущал большую пропасть между собой и ребятами, а сегодня оказался среди них, вовлечённый в общее празднество. Герман старался сосредоточиться на разговоре своих одногруппников, но то и дело слышал со всех сторон: «Солнце беспощадно! Эй, кто-нибудь, дайте попить! Корни почти высохли, не чувствую ствола. Кора кровоточит уже который день…» Гере казалось, что он улыбается и кивает ребятам невпопад, и с каждой минутой человеческая речь становится всё тише и неразборчивей на фоне шума деревьев. Юноша задирал голову и, закрывая глаза, просил про себя капли тишины.

– Ребят, а с собой случайно никто стакан не носит, а? – со смехом спросил один из ребят. – А то всучили с собой только стаканчики из-под мороженого! Смехота! Зато хоть бесплатно…

С Германа тут же сошла дурацкая улыбка, и он осторожно опустил смущённые глаза на портфель, в котором покоился гранёный стакан.

– Герман, держи свою порцию! – обратился к нему Степан, протягивая руку со стаканчиком пенящегося пива.

– Ой, а я не пью… – опомнился юноша, растерянно оглядывая ребят.

– А у нас тут только девчонки не пьют, – сказал темноволосый парень, с прищуром поглядывая на Геру. Его скулы выделялись на худощавом и вытянутом лице, а в поджатых губах дымилась папироса.

– Ты чего, если первый не обмоешь, то второй и третий не пойдёт! – со всей серьёзностью проговорил Степан, тряся перед ним стаканчиком.

– Чего к человеку привязались? – вмешалась Люба, строго поглядывая на одногруппников. – У меня отец вот тоже не пьёт!

– Что, даже пиво? – Стёпа с неподдельным удивлением глянул на девушку. – Полезный и освежающий напиток, между прочим, – добавил он, но уже с обидой, уходя со стаканом в руке.

– Полезный и освежающий напиток – это лимонад! Гер, ты ситро будешь?

Герман с охотой взял в руки холодный стаканчик с душистым напитком и, поднеся к губам, выпил его залпом. Ребята осушили свои стаканы и радостно захлопали, поздравляя друг друга с успешной сдачей первого экзамена. Прохожие с улыбкой поглядывали на молодёжь, а мальчик лет восьми, дёрнув маму за руку сказал: «А тёти с дядями пиво пьют! На ууулице…» Женщина, бросив пристальный взгляд на компанию ребят, строго ответила: «Кто же пьёт? Они, вон, мороженое едят! Видишь стаканчики с ягодками в руках?» Мальчик, обиженно нахмурившись и поджав губы, ответил: «Я тоже хочу.» Женщина поинтересовалась: «Мороженого?» «Пива», – услышала она в ответ и метнула в сына удивлённый взгляд.

Ребята в это время принялись активно обсуждать выпавшие билеты и предстоящую творческую работу. Они не забывали хаять экзаменаторов за их предвзятость и строгость, попутно жалуясь на то, что просидели за билетами всю ночь.

– Слышали, что творческий экзамен Чехов будет принимать? Этот мужичок нам точно спуску не даст!

– Чехов? – с удивлением переспросил Герман. – Не Антон ли Павлович?

– Это Дубровин, заведующий кафедрой. Мы его между собой Чеховым прозвали! – ответила одна из девушек.

– Да, да! – подтвердила Люба. – У него борода и усы точь-в-точь, как у этого, Антона Палыча! И очочки у него такие дурацкие, без дужек, которые! Как же их…

– Пенсе, Любочка, пенсне! – насмешливо произнёс один из юношей.

– Да? – Люба удивлённо вскинула брови, не глядя на своего подсказчика. – Неважно! Издалека – ну вылитый Чехов! Ходит по институту так тихо и незаметно, словно призрак…

– Ага, точно! – согласились ребята. – Всё видит и всё слышит!

– Странно, а я его раньше не видел в институте… – задумался было Гера.

– И правда, странно, – вмешался скуластый парень с дымящейся папиросой. – У тебя же тётка работает в деканате? Ты их всех в лицо должен знать.

Люба, взметнув короткими косичками, обернулась на одногруппника, что-то процедив ему сквозь зубы. Но тот даже не взглянул на девушку, сверля Германа холодным взглядом.

– У меня действительно тётя работает в институте. Секретарём, – спокойно ответил Гера. – Но мы не обсуждаем с ней её коллег или преподавателей. Да и мне это не интересно.

Наступило молчание, в котором Герман различал лишь недовольный говор деревьев и ловил на себе озадаченные взгляды ребят.

– А что мы сидим, пиву греться нельзя! – послышался звонкий голосок Любы, которая, крутя своей русой головой, метала во всех улыбку.

– Охотно соглашусь! – отозвался Степан, после чего серьёзно добавил, нагнувшись к девушкам. – Но пора делать ноги, тут по близости милицейский патруль марширует.

– А что они нам скажут? Мы с мороженым сидим!

– Ага, от которого пьянеют и несёт хмелем за версту…

– А куда пойдём? – встрепенулись девушки.

– Могу предложить у меня во дворе дома посидеть, – отозвался один из парней. – Я свою шестиструнную вынесу и настойку домашнюю, посидим ещё немножко, да по домам, к экзаменам готовиться…

– А компотик домашний есть? – поинтересовалась Люба.

Юноша кивнул, гордо добавив:

– Из вишнёвых яблочек.

Девушки замычали от предвкушения холодной сладости.

– Ты с нами? – обратился к Герману Стёпа. Все замерли, глядя на юношу с неподдельным любопытством.

– Сегодня не могу, – покачав головой, ответил Гера. – Обещал до вечера помочь по хозяйству матери.

Кто-то из ребят вполголоса произнёс: «Мать – это святое!». Люба одобрительно закивала, участливо бормоча: «Точно, точно!»

Пропустив второй стакан лимонада, Герман попрощался с каждым из ребят: кивком с девушками и быстрым рукопожатием с парнями. Вся толпа молчаливо провожала юношу цепкими настороженными взглядами.

– Чудной он какой-то!

– Ага, пил, даже не чокаясь…

– Так и знал, что он пригретый в деканате.

– Да хватит вам! – прикрикнула Люба. – Не забывайте, что сейчас каждый может поступить в вуз! И свой, и чужой. Главное – это экзамены…

– Каждый. Но на всех, Михалёва, мест не хватит… – процедил парень, туша папиросу о подошву ботинка.

– Вась, чего ты так на него взъелся? – обратился к темноволосому юноше Степан.

– Не люблю тех, кто по блату лезет, вот и всё! – отозвался Василий, хмуря свои смоляные брови.

– Иди лучше к экзамену готовься, Лошагин! – протянула Люба, пристыдив парня укоризненным взглядом. – Или боишься, что он твоё место займёт?

Под громкую перебранку толпа всё-таки выдвинулась в сторону дома одного из товарищей, заметив вдалеке патрулирующий милицейский патруль.

Герман в это время быстрым шагом направлялся к дому. Несмотря на выпитый лимонад, в горле у него пересохло, а белая рубашка липла к взмокшему телу. Солнце нещадно жгло затылок, но прятаться в тени деревьев ему не хотелось, так как от их нескончаемого гомона болела голова. Германа раздирали противоречивые чувства, а в голове, словно бы насмехаясь, звучали фразы: «Не оплошать бы мне в первый же день…»… «Они тебе – неровня!»… «Мы разные. И я никогда не буду похожим ни на одного из них».

***

Ночью, накануне второго экзамена, вдалеке слышалось нарастающее грохотанье грома. Кроны взволнованных шепчущих деревьев участливо кланялись ветру, который властно наводил порядок на земле, разгоняя сухую листву и мёртвые ветви. Герман невольно вздрагивал от каждого тревожного и раскатистого звука, поднимая голову от конспектов. Юноша совсем отвык за долгое засушливое лето от оглушительного рокота, но душа его ликовала: скоро деревья и цветы напьются влагой и оживут. Когда по подоконнику, наконец, забарабанили первые крупные дождевые капли, Гера не удержался и, метнувшись к окну, открыл его настежь, подставив разгорячённые щёки блаженной прохладе. В нос ударил запах пыльной дороги и свежесть разряженного озона. Насыщенный аромат перед проливным дождём не спутаешь ни с чем, хотя сам дождь благоухает по-разному. За городом это всегда сочный, яркий запах влажной лесной почвы или разбитой сельской дороги. После дождя в деревнях всегда пахнет небом. Жителям городов повезло куда меньше: им часто бьёт в нос запах мокрой резины или же раскалённого асфальта. Но в этот раз Герман наслаждался… Он предвкушал прохладу моросящей ночи и ждал, как ребёнок, колыбельную дождя.

– Не спится? – громко спросила тётка, показавшись в дверном проёме. – За окном так громыхает, что сон как рукой сняло…– она сладко зевнула, кутаясь в вязаную шаль.

– А мне сегодня не до сна, – протянул Гера, устало кивнув на конспекты и книги, разложенные на кровати.

– Ты меня изумляешь! – женщина всплеснула руками. – Ума не приложу, зачем тебе экзамены, ведь без них же мог спокойно поступить… И голову себе не морочить!

– С твоей помощью? – с вызовом перебил её парень. – На меня и так в институте смотрят как на белую ворону.

Тётка недовольно затихла, и Герману показалось, что она набирает воздуха в грудь, чтобы разразиться горячей тирадой. Все возмущения родственницы юноша снёс молча, опустив голову и прислушиваясь к тому, как усиливается за окном волнующая мелодия дождя.

– А кто такой Чехов? – выпалил Герман, бросив прищуренный взгляд на тётку.

– Здрасте! – женщина оторопела. – Русского прозаика не знаешь?!

– Русского классика мы с мамой изучали, а я тебя про заведующего кафедрой спрашиваю.

Тётушка, рассмеявшись, протянула:

– Ааа, всё никак не привыкну к тому, что его так студенты прозвали! Это профессор наш, маститый учёный в области лингвистики, в прошлом – трудился в Ленинграде, где и получил учёную степень, – важно проговорила тётка, а затем, с придыханием, добавила: – Ооочень серьёзный человек на кафедре. К его мнению прислушивается даже сам ректор!

– А почему я его ни разу не видел в институте?

– Потому что летом он носа на работу не кажет. Считает, что ему нужен заслуженный отдых… Иногда забегает за важными бумагами да чтобы подпись поставить. У него дача за городом, там он и живёт до начала лекций… А почему ты спрашиваешь?

– Хм…– на секунду задумался Гера. – Разве не он будет творческий экзамен принимать?

– Ничего от вас, желторотых, не скроешь… – покачав головой, посетовала тётка. – В этом году он лично вызвался принимать творческую работу и собеседовать поступающих, хотя раньше подобных дел не касался. Всё время твердил, что для этого есть другие люди. Но никто ему перечить не осмелился. Надо – значит, надо! Кто знает, что там у него на уме…

Герман нахмурился, подперев подбородок. В голове наперебой зазвучали тревожные голоса одногруппников.

– Знаешь, а его ведь все наши боятся! Он правда такой… грозный?

– Он справедливый и неподкупный, – заключила тётка и, немного подумав, тихо добавила: – Хоть и немного с чудинкой. Он всегда обращает внимание на правильную постановку речи и на грамотное письмо. А тебе-то чего бояться, а, Гер?

Юноша громко вздохнул и обернулся к открытому окну, словно ища ответа в говорливой ночной непогоде. Сердце его стучало в такт музыке дождя, а в душе томилось тревожное предчувствие. Затем вполголоса он промолвил:

– И сам не знаю…

***

Вступительные испытания пролетели за полторы недели, и вскоре была назначена дата самого важного экзамена – творческого. Консультацию перед ним неожиданно отменили, чем обескуражили и без того напуганных абитуриентов. Пошёл слух, что экзамен станет решающим, и тот, кто с ним не справится, на очное отделение в этом году уже не попадёт. Слишком много было желающих поступить на факультет журналистики и периодической печати. Герман, наконец, почувствовал себя вовлечённым в кипящую институтскую жизнь: он переживал наравне с остальными.

– Зачем тогда нужна была череда вступительных, если одним экзаменом всё и решится! – громко возмущались одни ребята.

– А кто вообще знает, к чему готовиться-то? Статья, эссе или очерк? – растерянно вопрошали другие, крутя головами в разные стороны.

Герман стоял посреди недовольной толпы и, почёсывая затылок, задавался иными вопросами: «Почему именно Чехов вызвался принимать экзамен? Он ли отменил консультацию? Зачем? Чего он добивается?»

– Хотите, я всё разузнаю на кафедре? – вдруг выпалил Гера, сделав шаг вперёд из толпы.

Вокруг замолкли все, даже громко перебивавшая всех Любовь. Герман, оказавшись в центре всеобщего внимания, физически ощутил, как десятки изумлённых глаз впились в его багровое лицо. Наконец отовсюду послышались смелые возгласы: «Хотим! Мы в долгу не останемся!»

– Хочешь, я с тобой пойду? – вызвалась Люба, сделав шаг к Герману. Но тот лишь покачал головой, сославшись на то, что сначала обратится к проверенному человеку – тётке.

Поднимаясь на второй этаж, Герман чувствовал давящую тяжесть на своих плечах. Юноша никак не мог отделаться от ощущения, что своим поступком он старается угодить ребятам. Но перед дверьми деканата он убедил себя в том, что и сам не меньше остальных заинтересован в этой информации. Дождавшись, пока вереница молодых людей покинет коридор, Герман без стука юркнул за дверь.

– Гера, что хотел? – женщина посмотрела на него поверх своих элегантных очков на цепочке.

– У меня к тебе серьёзный вопрос… – выпалил он, подлетев к столу, усыпанному бумагами и папками.

– Ясно. А почему шёпотом? Сверхсекретная операция? – обеспокоенно поинтересовалась тётушка, вскинув брови.

Герман замялся, тяжело вздыхая. С каждой секундой ему всё сильнее казалось, что затея его провальна.

Женщина пытливо вглядывалась в лицо племянника, нетерпеливо ожидая ответа.

– Так, у меня работы с первокурсниками невпроворот, а ты моё время крадёшь! – громко проговорила она, рывком скидывая очки на грудь.

Вдруг синяя дверь бокового кабинета отворилась, и перед ними, как показалось юноше на первый взгляд, предстал призрак самого Чехова. Те же густые усы, борода с проседью, опущенные уголки проницательных грустных глаз, над которыми несколько нависали верхние веки, аккуратный нос с загнутым кончиком, широкий лоб и две борозды задумчивых вертикальных складок на переносице… От неожиданности Герман плюхнулся на стул перед тёткой, позабыв поприветствовать вошедшего и не сводя с него широко раскрытых глаз.

– Катерина Львовна, что за шум, а драки нет? – невинно поинтересовался мужчина, переводя пристальный взгляд с секретаря на юношу и обратно.

– Платон Николаевич! – встрепенулась тётка. – Мы вам помешали, да? А мы тут… с абитуриентом решаем вопросы о поступлении…

– Нет, нет, я как раз собирался выйти на обед… – взгляд профессора остановился на Германе, отчего юноша потупил свой взгляд. – А вы, молодой человек, куда поступаете, позвольте узнать?

– На отделение журналистики, – протараторил Гера, вскочив со стула и наспех приглаживая волосы.

– Вот как, – без тени удивления произнёс мужчина и бросил многозначительный взгляд на наручные часы. – Если вы никуда не спешите, то зайдите ко мне, как решите все вопросы с нашим секретарём. Договорились?

Герман быстро закивал, наспех выдавив из себя: «Конечно!»

Мужчина так же бесшумно, как и появился, скрылся за дверью своего кабинета. На двери красовалась позолоченная табличка с витиеватой, словно от руки, надписью: «Заведующий кафедрой журналистики и литературы, профессор Дубровин П.Н.»

Герман обессиленно рухнул на стул, ощущая, что тяжесть, давящая на плечи, становится непомерной. В голове будто кричал незнакомый голос: «И как теперь быть?!» Женщина растерянно молчала, напряжённо наблюдая за племянником, высокий лоб которого стремительно покрылся испариной.

В дверь деканата робко постучали.

– Признавайся, ты засланный казачок от своей группы? – наспех зашептала Катерина. – Заставили проникнуть во вражеское логово, чтобы разузнать секретную информацию?

– Какая теперь разница… – обречённо пробормотал Герман. – Я не хотел попадаться ему на глаза. А теперь… всё пропало!

Скрипучая дверь деканата медленно приоткрылась, и в проёме показалась растрёпанная голова незнакомки.

– Можно? – бодро выкрикнула заглянувшая девушка.

Катерина Львовна лишь махнула на неё рукой, поджав губы и нахмурившись. Голова быстро скрылась, а тяжёлая дверь громко захлопнулась. В коридоре началась возня и послышались недовольные возгласы.

– Не так страшен чёрт, как его малюют! – вполголоса произнесла женщина, наклонившись к племяннику. – Иди к нему и не тушуйся! Если позвал, значит, так надо. Держи марку…

– На что я ему сдался?! – испуганным шёпотом перебил Гера. – Он же видит меня в первый раз! А вдруг начнёт что-то спрашивать, а я… Я не готов!

В дверь снова настойчиво постучали.

– Да что же это такое… Ты что, на экзамен идёшь? – не унималась Катерина Львовна.

– Лучше бы на экзамен, чем в кабинет к Чехову! – успел молвить Гера, как дверь деканата снова отворилась и показались сразу две головы, нетерпеливым тоном вопрошавшие про зачётки и журнал посещений. Женщина быстро вскочила с места и, метнув в племянника укоризненный взгляд, направилась к двери, на ходу приговаривая: «Как птенцы неугомонные, ей-богу! Иду я, иду! Не пищите только!» Герман глубоко и прерывисто вздохнул, покосившись на дверь со сверкающей табличкой, словно за ней его ждал не профессор, а палач. В голове юноши пронеслось: «Перед смертью не надышишься! Сам пришёл – самому и отдуваться». Перед тем, как войти, он занёс кулак для стука, но тётка успела дёрнуть дверную ручку за него и толкнуть Германа в спину.

– Здравствуйте, Платон Николаевич! Можно? – громким взволнованным голосом произнёс Гера, замявшись в дверном проёме. Профессор неподвижно стоял лицом к высокому узкому окну и, казалось, глубоко размышлял о чём-то своём, сокровенном. К юноше он обернулся не сразу, лишь вполоборота и, не глядя на него, тихо и медленно произнёс:

– Входите, входите… Усаживайтесь.

Герман еле сдвинулся с места. Его ноги будто налились свинцом, а в горле резко пересохло. Нервно сглотнув, он засеменил к стоящему поодаль от большого дубового стола невзрачному стульчику. «Не туда, дурак!» – вдруг послышалось со стороны окна. Герман вздрогнул и испуганно произнёс:

– Что, простите?

– М? – непонимающе нахмурился Чехов, устало посмотрев на юношу.

– Вы что-то сказали? Я, я не туда сел? – с беспокойством спросил Герман.

Сбоку послышался хриплый смешок, и Гера наткнулся взглядом на высокий зеленеющий папоротник в чёрном горшке. Вмиг он осознал, что ненароком услышал голос растения, и, как назло, спутал его с голосом профессора. Внутри у Германа всё разом оборвалось, он был готов провалиться сквозь землю.

– Садитесь туда, куда вам удобно, юноша, – ответил, наконец, мужчина. – Место ничего не определяет… А вот ракурс, – профессор поднял указательный палец, – решает многое.

«Ты уселся на место неудачников! – с вызовом выпалил папоротник. — На этот стул садятся бессовестные студенты, которых отчисляют, да негодные работники, которых увольняют!» Голос папоротника был удивительно схож с голосом Чехова, но отличался высоким тоном, грубой интонацией и издёвкой. Герман незаметно бросил нахмуренный взор в сторону пышной кроны и проговорил про себя: «Я тебе ещё покажу, кто тут неудачник». Но «неблагополучный» стул Гера всё-таки решил покинуть, пересев на другое место, ближе к профессору.

– Будьте добры, назовите своё полное имя… – усевшись в скрипучее зелёное кресло, начал Чехов, устремляя взгляд в свои документы. – И как я могу к вам обращаться?

– Поплавский Герман Олегович. Обращайтесь, как вам угодно!

«Я буду звать тебя трусишкой! Трясёшься, как баба на первой свиданке!» – послышался сбоку ехидный голосок папоротника. Герман закашлялся и, выпрямив спину, незаметно попытался унять дрожь в руках. Мужчина в это время внимательно изучал длинный список абитуриентов, сосредоточенно водя пальцем по белому листу.

– Расскажите немного о себе, Герман, – не глядя на юношу, попросил профессор. – Я пока отыщу ваши документы, которые были поданы, хочу кое-что уточнить.

Герман набрал в грудь побольше воздуха и с придыханием начал:

– Родом я из небольшой рыбацкой деревушки близ Ялты, осенью мне исполнится девятнадцать лет, живу я с матерью в доме её двоюродной сестры на улице Лескова, пишу с четырнадцати лет…

«Сразу видно – маменькин сынок! Надо было её с собой позвать, чтоб за ручку подержала, а то глядишь – и в обморок хлопнешься! А-ха-ха-ха…»

– Небольшие заметки, воспоминания из детства, зарисовки из жизни… Можно считать, что я – самоучка. Мне с детства нравится всё, что связано с художественным словом и письмом…

– Это, несомненно, прекрасно, – мягко и с улыбкой прервал его профессор, подняв глаза от своих бумаг, – тем более, для молодого человека. Но вы должны быть знакомы с публицистическим стилем в первую очередь. Вы читаете газеты, Герман? У вас есть любимое периодическое издание? А может быть, журналист, которым вы восхищаетесь?

– Эээ, да, конечно! – быстро ответил Гера и, на секунду задумавшись, продолжил: – Я читаю не только местные газеты, но и «Советскую культуру», «Пионерскую правду», «Известия». Меня привлекают статьи об искусстве и культуре. А вот с любимым журналистом я пока не определился… Но есть любимые писатели и публицисты!

«Врёшь! – громко оборвал Германа папоротник, отчего тот вздрогнул. — Стеблями своими чую, что не листаешь газетёнки! Сразу видно, ты – книжный червь, я прав?!»

– А какие местные газеты вы знаете, Герман? – спросил профессор.

– «Крымская правда» и…и… – юноша глубоко задумался, прищурившись.

«Южные вести», дурила!» – пискнул папоротник.

– И «Южные вести»! – гордо выдал Герман.

– Да? – Чехов удивлённо посмотрел на юношу поверх своих пенсе. – В нашем крае есть такая газета? Не слышал…

И вновь со стороны окна послышался мерзкий хохот с хрипотцой, а затем последовало самодовольное: «Я же сказал – газет не читаешь! Нечего тебе тут делать, простачок!»

Герман стыдливо прикрыл глаза. Ему хотелось взвыть от негодования и обиды.

Когда профессор вышел из кабинета, чтобы попросить у секретаря личное дело юноши, Гера решил воспользоваться его отсутствием:

– Чего ты ко мне пристал?! Что я тебе сделал? Зачем ты мешаешь мне и сбиваешь меня с толку, а? – наклонившись к окну с папоротником, свистящим шёпотом пробубнил Гера.

Но в ответ прозвучала очередная грубость: «Не люблю неудачников и врунов!» — От этого необоснованного обвинения Герман оторопел. С таким наглым и бесцеремонным комнатным растением он сталкивался впервые.

– Хочешь, чтобы я тебя в окно выкинул?! – со злостью произнёс Герман, решая пойти в наступление.

«Только попробуй! Мой хозяин с меня пылинки сдувает! Я – его любимчик, и моё слово для него – превыше всего» – заявил зелёный наглец.

– Что? Да он тебя даже не слышит! – недоверчиво бросил Герман. – Ты – всего лишь бесполезный веник! И толку от тебя нет!

В кабинет вошёл профессор, держа в руках белую папку. Герман тут же уселся на место, дрожа от негодования. Профессор озадаченно почёсывал свою треугольную бородку и всё приговаривал:

– Так, так, так… Я вижу, что в вашей биографии имело место домашнее обучение. Почему не посещали местную школу, позвольте узнать?

«Тьфу, ещё и неуч!» – не удержался от едкого комментария папоротник.

– Дело в том, когда моя семья переехала в Симферополь, я был довольно болезненным ребёнком… – начал Гера, силясь не обращать внимание на провокации со стороны вредного растения. – Тем более, мне было семь, и первый класс к тому времени я уже пропустил. Но вы не подумайте, я умел читать с четырёх лет! Моя мать до войны работала школьным учителем и, несмотря на тяжёлое время, находила в себе силы заниматься со мной! А в Симферополе нам было трудно обосноваться первое время… Ведь на учебники, тетради и чернила нужны были средства… – Герман замялся.

Он не знал, как рассказать уважаемому профессору о том, что матери пришлось просить денег у чужих людей, чтобы похоронить деда по-человечески. Юноше было стыдно вспоминать страшное время, полное нужды и голода, когда книги находили в заброшенных домах и на улицах, чтобы спасти их от растопки печи и учиться по ним читать.

«Только посмотрите на него… Ещё и оправдывается! Жааалкое зрелище, хозяин».

– Герман, мне ясна Ваша мысль, – вздохнув, сказал профессор, закрывая личное дело юноши. – Но вы должны понимать, что домашнее обучение хоть и дало базовые школьные знания, но не обеспечило вас аттестатом. Ведь этот документ важен для каждого гражданина, а тем более — при поступлении в высшее учебное заведение…

Герман слушал слова профессора с опущенной головой, как приговор. Ему казалось, что в следующую секунду Чехов произнесёт страшные слова о том, что без школьного аттестата его не примут в ряды студентов. Папоротник всё не унимался, насмехаясь над пунцовыми щеками и смиренным видом юноши. Гера почувствовал себя маленьким мальчиком, который не в силах противостоять безжалостным фактам и суровой реальности. Нос его предательски защипало, губы задрожали, а влажные ладони сжались в кулаки. «Нет, я просто так не сдамся!» – отчётливо прозвучало в его голове, и он отважно вскочил с места:

– Я сдам все необходимые экзамены, чтобы показать вам свой уровень знаний и подготовки! – неожиданно для себя громко выпалил Герман. – Я буду ходить в вечернюю школу, навёрстывать упущенное, а если нужно – буду учиться заочно!

В кабинете наступила гробовая тишина. Казалось, даже в институтском коридоре перестали сновать и шуметь люди. На секунду Герман ощутил блаженное облегчение: вредный куст папоротника больше не зудел над ухом. Но уже спустя пару мгновений он поглядел на замершего поодаль профессора и увидел в его глазах неподдельное удивление.

– Видите ли, в этом нет необходимости, – осторожно начал Чехов, двинувшись к своему креслу. – Наш институт не вправе выдавать аттестаты и проверять студентов на знание школьной программы, понимаете меня?

Герман закивал, осознав, какую оплошность допустил. Он тут же извинился перед Чеховым и сел на своё место, опустив напуганный взгляд на ладони, лежащие на столе.

– Но наш институт вправе принимать молодых людей, не имеющих аттестата зрелости. – Чехов немного помолчал и внимательно посмотрел на Германа. – Но только в том случае, если у поступающего имеется опыт в написании статей. И не просто опыт, а талант.

– Не буду вам врать, Платон Николаевич, я не успел набраться подобного опыта… – как можно спокойнее произнёс Герман.

Папоротник на удивление молчал.

– Как вы думаете, Герман, какие качества присущи настоящему журналисту? Кроме, разумеется, образованности и эрудиции, – после недолгой паузы спросил профессор, не сводя пытливых глаз с юноши.

– В первую очередь, социально-гражданские, – недолго думая, ответил Гера. – Профессиональный журналист должен быть принципиальным, честным, объективным в своей оценке и упорным в умении отстаивать истину…

– Но ведь вы обладаете такими качествами, – решительно перебил юношу профессор.

– Вы, правда, так считаете? – Герман поднял на мужчину глаза, полные надежды и… недоверия. Чехов стоял, облокотившись на высокую спинку своего кресла, и с любопытством смотрел на Германа. С ответом он не торопился.

– У вас есть свой неповторимый стиль и слог, которые, хоть и требуют огранки мастера, но по природе своей интересны, – задумчиво начал Чехов, медленно скрестив руки на груди и сделав шажок к окну. – Я ознакомился с вашей последней работой на тему противостояния человека и окружающей природы. В «Науку и жизнь», конечно, рановато посылать такой материал, но он однозначно заслуживает внимания.

– С моей работой?! – удивленно спросил Герман и обескураженно замер.

– Ах да, предвосхищая дальнейшие вопросы, хочу сказать, что ваша тётушка любезно предоставила мне ваши рукописи, – невозмутимо ответил Чехов, повернувшись к Герману.

Юноша не верил своим ушам… Мгновение назад он был готов принять поражение, но сейчас не находил слов, чтобы ответить профессору на его отзыв о своей «работе».

– Платон Николаевич, вы… – запинаясь, начал Герман. – Вы первый, кто увидел мои рукописи и… оценил их так… достойно.

– Осмелюсь сказать, что вы в столь юном возрасте замечаете то, что не замечают другие, – с задумчивой улыбкой сказал Чехов. – Вы находитесь на месте простого человека, но смотрите на вещи немного с другого ракурса, понимаете, о чём я? А для журналиста это очень важно! Он должен суметь донести до народа свою уникальную мысль или идею, изложенную логично, убедительно и грамотно. Ваша работа, Герман, не только интересна своим содержанием, но и отличается своеобразным стилем изложения, как я уже успел отметить. Да и ошибок я в ней не нашел! Это, несомненно, свидетельствует о том, что уровень вашей подготовки высок.

– Платон Николаевич, спасибо! Я согласен с вами относительно задач журналиста! – восторженно закивал Герман.

«Пф, да из тебя журналист, как из меня ромашка! Не зазнавайся, простачок!» – подал голос затаившийся папоротник.

Но для Германа его едкое замечание было уже не столь важно. Профессор кинул беглый взгляд на свои часы и торопливо сказал:

– Что ж, собеседование объявляю оконченным! Вы приняты, Герман Олегович! Пока что в ряды студентов первого курса отделения журналистики! А там… посмотрим!

Улыбка тут же сошла с уст юноши, а папоротник недовольно запротестовал. Герман молча наблюдал за тем, как Чехов собирает документы со стола, не в силах сказать ни слова, а его челюсть словно парализовало.

– Принят? – робко переспросил юноша. – А как же… экзамен?

– В экзамене нуждаются лишь те, в ком я не уверен, – строго ответил профессор. – Лично вам я готов дать шанс.

Герман ошарашенно хлопал глазами и пытался собраться с мыслями. Его переполняли сразу несколько противоречивых чувств: злость на тётку за её опрометчивый поступок (А вдруг она отдала бы НЕ ТЕ рукописи?!), радость от поступления на заветное отделение (Я точно такого не ожидал, но я так счастлив!) и страх перед объяснением с одногруппниками (Как они отнесутся к тому, что я прошёл без экзамена?)

– Ах да, – профессор отвлёкся от стола и поднял глаза на притихшего юношу. – Передайте уважаемым абитуриентам, что их ждёт написание статьи на тему «Гражданин и государство» и, конечно же, собеседование на тему: «Почему я выбрал профессию журналиста?» Вопросы есть?

Герман лишь замотал головой, быстро моргая, чтобы прийти в себя. Ещё будучи в состоянии смятения, он неуверенно начал:

– Платон Николаевич, я… я несказанно рад, но…это так неожиданно, что…

«Как же ты мне надоел, мямля! Надеюсь, хозяин пожалеет о том, что взял такого размазню…»

Герман бросил уничтожающий взгляд на папоротник и медленно встал, ощущая в себе недюжинный прилив смелости и решительности:

– Платон Николаевич, я благодарен вам за доверие и шанс, который вы мне предоставили! Но позвольте мне сдать экзамен наравне с остальными! Я хочу, чтобы вы убедились в том, что я не занимаю чужое место!

Профессор снял очки и с недоумением уставился на Германа, изучая его серьёзное нахмуренное лицо и сжатые кулаки. Затем он выпрямился и, бросив пенсе на стопку бумаг, вкрадчиво спросил:

– Вы уверены, Герман? Всё-таки не каждому я предоставляю такую возможность…

– Да, Платон Николаевич! – без нотки сомнения отрезал юноша.

– Что ж, в таком случае не смею вас отговаривать, – развёл руками профессор. – Жду вас на творческий экзамен вместе с остальными абитуриентами. Подготовьтесь как следует, пожалуйста.

Герман поблагодарил профессора и, попрощавшись, удалился из кабинета. Чехов медленно опустился в своё кресло и, положив ногу на ногу, задумчиво поглядел в окно.

«Ой, дурааак! – обречённо протянул папоротник. — И зачем только ты его взял? С ним хлопот не оберёшься!»

– А парень-то прошёл мою проверку! – усмехнувшись, произнёс Чехов – Посмотрим, справится ли со второй…

[1] Курите (диал.)