Заложник дара Глава пятая

Симферополь, октябрь 1957 года

Герман держался за вымокший под моросящим дождиком клочок бумаги как за спасательный круг. Адреса, аккуратно выведенного тётушкиной рукой, словно не существовало. Гера то и дело озирался по сторонам, крутя головой с взлохмаченными вихрами и потирая лоб до болезненной красноты. Юноша всё плутал в сосновой чаще, не решаясь спросить дорогу к нужному дому у сонных деревьев, окутанных невесомым покрывалом тумана. Узкая тропка под уже давно исчезла, и ноги утопали в сырой и грязной земле, усыпанной охапкой «ржавых» иголок и каменных шишек. На пути от автобусной остановки до густых посадок ему не встретился ни один прохожий. Только сгущающийся туман, морось и шёпот сосен окружали его. Щёки и губы стали влажными и холодными, а ноздри со свистом втягивали тяжёлый октябрьский воздух, подобно загнанной лошади.

Вскоре Гера вышел к железной дороге и тут же вспомнил слова тётки: «Как только выйдешь к железнодорожным путям, то иди вдоль них, налево. Первый же дом, который увидишь, будет дом Дубровина». Юноша остановился перед пустой дорогой, не решаясь переступить через мокрые рельсы. Отсыревшие деревянные шпалы напоминали ему позвоночник бестелесного гигантского змея, от которого исходила неясная опасность. Пара шагов – и он окажется внутри этого выжидающего хищника… Всё вокруг в тот промозглый октябрьский вечер казалось бездыханным, чужим и настороженным. В тот момент Герману ничего не оставалось, как пойти вдоль железной дороги, ругая себя за свою заминку и бурную мальчишескую фантазию. Внезапно его голову пронзила мысль: «Странно, откуда тётке знать, где находится загородный дом профессора? Хотя они же работают вместе… Может быть, он сам об этом обмолвился?»

Неожиданно Герман услышал приглушённый хриплый возглас за спиной. Он вздрогнул и обернулся. Вдалеке стоял старик и махал ему длинной тёмной тростью. Юноша прищурился, пытаясь разглядеть лицо незнакомца, но тот вдруг двинулся ему навстречу.

– Ты куда путь держишь, сынок? – взволнованно спросил старик, не дойдя до Германа пары шагов.

– Здравствуйте! Мне бы выйти к дому профессора Дубровина! Я знаю, что нужно идти в том направлении…

– Нет! – бесцеремонно перебил Геру незнакомец. – Ступай обратно!

– Я вас не понял… Я выбрал не то направление? – нахмурившись, спросил юноша. В груди кольнула тревога. Он вглядывался в лицо старика сквозь пелену мороси, пытаясь понять, откуда ему знаком его голос.

– Ступай к остановке и езжай домой, – отрезал старик. – В такое время опасно тут ходить… Кесслеровка[1] совсем рядом, а там всякая дичь бродит, неизвестно кого… тут можно повстречать. Ты разве не видишь, как ты весь промок? Мать твоя, небось, волнуется…

Герман стоял в полной растерянности, не зная, что и ответить незнакомцу на его тревожные замечания. Наконец, юноша понял, что теряет драгоценное время в беседе со странным мужичком.

– Спасибо, дедушка. Я, пожалуй, пойду, – тихо произнёс Гера, пятясь по скользкой щебёнке. – Вы сами бы шли домой, а то скоро дождь усилится. И к тому же похолодает.

Старик ничего не ответил Герману. Он лишь стоял, опершись на свою трость, сердито покачивая седой головой. Герман ускорил шаг, приглаживая мокрые волосы и пытаясь унять нарастающую тревогу. Неожиданно из густого тумана показалась женская фигура в синем платке. Незнакомка быстрым шагом двигалась в сторону Германа, неуклюже переступая через высокие рельсы. Резиновые калоши, казалось, были ей сильно велики, а длинные рукава мужской телогрейки скрывали ладони. Заметив Геру, женщина всплеснула руками и замахала ему что есть мочи. Герман остановился, настороженно глядя на незнакомку, пока та не окликнула его по имени:

– Герман Олегович? Вы? Батюшки! А мы вас потеряли!

– Добрый вечер! – наконец, откликнулся юноша и пошёл навстречу запыхавшейся женщине.

– Тётушка ваша звонила, Катерина, волновалась о том, как вы добрались! А вас всё нет да нет. Платон меня послал за вами, просил вас проводить… Ему самому нездоровится со вчерашнего дня.

– Прошу меня извинить за неудобства, я …

– Да что вы, не извиняйтесь! – взволнованно заговорила женщина, хватая его за локоть. – Все в этой местности плутают! Тем более в сумерках! Пойдёмте скорей, вы ведь промокли… Вот незадача-то, а, в такой туманище шли, да ещё и под дождём… Без головного убора, к тому же, эх!

Герман обернулся на то место, где совсем недавно стоял незнакомец. Но глаза юноши утонули лишь в мрачной октябрьской пустоте.

***

В кабинете Чехова царило бодрствующее великолепие. Высокий потолок с массивными вставками и этнической лепниной, безмолвно шепчущей каждому посетителю о крестовых походах и вольных племенах, производил неизгладимое впечатление. Если бы не письменный стол из красного дерева, покоившийся в центре турецкого ковра, то Герман подумал бы, что зашёл в музейную комнату. Панорамное окно, выходящее на задний двор, было заплаканным снаружи и запотевшим изнутри. Высокий дубовый шкаф со стеклянными дверцами хранил в себе десятки художественных книг, среди которых можно было заметить учебники по истории, зарубежной литературе и журналистике. Плотный цветастый книжный ряд всегда приковывал к себе восхищённые взгляды посетителей, коих было немного. Лишь вечно спящий у дверей кабинета доберман и Мария Григорьевна, встретившая Германа у дороги. Юноша так и не успел понять, кем была эта особа: то ли добросовестной экономкой Чехова, то ли его дотошной супругой.

Герман вспоминал, как по дороге к дому женщина беспрестанно сетовала на ненастную погоду, не давая Гере сказать толком ни слова. Она любезно забрала его намокшее пальто, чтобы повесить просохнуть, и дала гостю маленькое полотенце, чтобы обтереть лицо от дождя. Наконец, спросив его о самочувствии и удостоверившись в том, что всё хорошо, Мария Григорьевна с улыбкой сообщила, что гостей, особых и не очень, Платон всегда принимает в гостиной. В домашний кабинет приглашает только тех, с кем предпочитает «вести смертные беседы» за чашечкой «коньячного кофу», как сам это предпочитал называть.

– Видите ли, я – его студент, – не растерявшись, ответил Гера. – Я приехал по приглашению профессора. Получается, что я – из третьей категории.

– Что ж, студентов у нас ещё не было! – с интересом разглядывая гостя, проговорила женщина. – Пойдёмте за мной, я вас провожу.

Герман почувствовал себя неловко и сконфуженно, когда Мария Григорьевна предложила ему войти в кабинет Чехова и расположиться в кресле возле небольшого камина. Самого профессора в кабинете не наблюдалось. «Мдааа… Мокрый журавлёнок, пробравшийся в гнездо сытого орла. Что может быть абсурднее?» – растерянно размышлял Гера, заинтересованно озираясь по расписным углам. К своей радости, юноша не обнаружил в кабинете ни единого цветочного горшка. Его блуждающий взгляд вскоре наткнулся на старенький комод с резьбой, стоящий в углу неподалёку от рабочего стола. На левой его дверце были изображены два длинноногих журавля, стоящих в камышах, а на правой – тетерев с пышным вздёрнутым хвостом. Работа была выполнена очень искусно и тонко. Герману захотелось прикоснуться к этой резьбе, почувствовать подушечками пальцев каждый листочек, стебелёк или же перышко этих чудесных молчаливых птиц. Вдруг в его ладонь, смиренно лежащую на подлокотнике кресла, упёрлось что-то мокрое и тёплое. Герман ойкнул и дёрнулся, а с его колен полетели вниз тетради.

– Познакомьтесь с моим старым верным приятелем Борисом. – послышался в дверях знакомый, но хриплый голос. Чехов, укутанный в зелёный бархатный халат, вошёл в кабинет, шаркая по паркету домашними тапками. Пенсне держалось на кончике его тонкого носа, а в правой руке сверкала именная чашечка. При виде хозяина пёс заметно оживился, виляя коротким заострённым хвостом. Герман громко поздоровался с профессором, наспех подбирая с ковра распластанные тетрадные листки. Боря бесцеремонно прошёлся по ним своими когтистыми лапами, направившись в сторону профессора. Германа охватила досада за свою невнимательность: пара страниц успели помяться.

– Обычно Борис ведёт себя смиренно и тихо, нагоняя лишь смертную тоску на моих редких гостей, – невозмутимо произнёс Чехов. – Но вы, голубчик, ему приглянулись. Вероятно, от вас пахнет чем-то вкусненьким.

После слов профессора Гера с опаской покосился на свой портфель, в котором лежали мамины пирожки. «Если кто-то заглянет в мой портфель, то наткнётся на пустой стакан и холодные пирожки, приняв меня не за студента, а за пьянчугу. Стыдоба!» – подумал Гера. Чехов, не глядя на своего гостя, продолжал:

– На этот раз вы, Герман, привнесли живости в это строгое расписное великолепие. Мы с Борисом вам рады. Хоть кто-то смог расшевелить старого пса… – Чехов, прикрыв глаза, тихо засмеялся, а Герман терзался в сомнениях: улыбаться ли ему или же выдерживать строгий вид.

Юноша ещё не заставал профессора в таком расположении духа. Видимо, в стенах этого домашнего кабинета спадают все маски. А Борис в это время продолжал тыкаться длинной мордой в ладонь Геры, требуя от растерянного юноши свою долю внимания. Герман не выдержал и улыбнулся, протянув руку к нетерпеливому псу.

– Боря! – строго рявкнул Чехов, отчего улыбка тут же сошла с уст юноши, а его рука упала на подлокотник кресла. Висячие уши собаки, как по команде, тут же взметнулись вверх, и он посеменил в сторону хозяина, который тихо, но строго отчитал своего любимца: – Мой гость устал, не докучай ему, пожалуйста! И вообще, выпрашивать внимание неприлично…

– Платон Николаевич, да всё хорошо! – отозвался Герман. – Я совсем не против познакомиться с Борисом! Я не видел воочию собак этой породы никогда в жизни и… мне любопытно, как и любому мальчишке.

– Спешу вас заверить в том, что вы ничего не потеряли! – проговорил Чехов, махнув рукой. – Это не чистокровный доберман, а метис, помесь с дворнягой. При такой помеси, безусловно, теряется вся аристократичность, присущая доберманам. Обратите внимание на уши, лапы, да и рост… А про характер я вообще молчу! Во время войны, между прочим, собаки этой породы самоотверженно и бесстрашно воевали на всех фронтах! Они был незаменимы в разведке, были собаками-связными, собаками-подрывниками, собаками-саперами… А мой Борька… так, чисто комнатный питомец. Я его нашёл затравленным щенком в лесополосе у железной дороги. Причём с разбитыми передними лапами. Видите ли, хотел помягче приземлиться, когда летел из поезда на полном ходу…

– Кто мог так поступить с маленьким щенком? – нахмурился Герман, рассматривая миловидную морду Бориса, который с любовью смотрел в глаза своего хозяина.

– Я задал тот же самый вопрос, когда увидел его скулящим и беззащитным в мокрой высокой траве… Но, к сожалению, я не понимаю языка братьев наших меньших, – Чехов перевёл взгляд со своей собаки на Германа и спросил: – А вы?

– Я? – растерянно проронил Гера. – Нет, нет… Если бы я только мог…

Чехов вдруг рассмеялся, зажмурив глаза и поправив пенсне указательным пальцем. Борька непонимающе наклонил свою голову и взглянул на хозяина. В его глазах читалась собачья настороженность.

– Герман, знаете, я позвал вас сюда не лекции про доберманов читать… – со всей серьёзностью промолвил профессор. – Но перед тем, как начать, я бы хотел извиниться перед вами за столь неудобное положение. Вы промокли и, очевидно, растерялись в незнакомом для вас месте. Я многого не учёл, когда давал распоряжение Катерине Львовне…

– Что вы, Платон Николаевич, я задержался исключительно по своей вине. Я решил срезать путь и пойти через сосновый бор, в котором меня и настигли туман с дождём. Ещё я упустил тропинку из виду… Ведь никто из нас не предвидел ухудшения погоды. Обычно в начале октября в нашем крае сухо и солнечно.

– Насчёт погоды я с вами соглашусь, – кивнул Чехов и направился к Герману, заведя обе руки за спину. – Но, ради Бога, не берите на себя лишнего и позвольте мне загладить свою вину. Я не прощу себе, если один из моих лучших студентов сляжет в начале учебного года с серьёзной простудой. – После этих слов профессор повернул голову в сторону двери и прокричал: – Мария! Зайди ко мне в кабинет, пожалуйста!

За дверью послышались быстрые приглушённые шаги, и вскоре в дверь вошла Мария Григорьевна, озарившая своей улыбкой тёмный строгий кабинет. Вместе с ней в комнату пожаловало ощущение спокойствия и безмятежности. Но Герман был напряжён. От любезности профессора ему было не по себе, словно он был не рядовым студентом, а почётным гостем в поместье Чехова.

– Будь добра, погрей ужин на одного и принеси для нас обоих горячего чаю с лимоном, – дал распоряжение Чехов.

– Вам снова крепенький? – спросила женщина, чуть подавшись вперёд своей пышной грудью.

– Я думаю, как всегда, – буднично бросил ей профессор, поглаживая Бориса между ушей. Женщина кивнула и быстро вышла вон, тихонько прикрыв за собой дверь. Гера только открыл рот, чтобы возразить, но Чехов строго произнёс:

– Никакие возражения не принимаются! И ещё, Герман, могу ли я обращаться к вам на «ты»? Понимаешь, в моём кабинете я привык видеть людей, близких мне по духу. А с ними я предпочитаю общаться в неформальном стиле.

– Платон Николаевич, если вам будет так удобно, то пожалуйста!

– Благодарю за понимание. – с улыбкой кивнул Чехов, усаживаясь перед юношей за большой круглый стол, заваленный папками и книгами. – А между тем, приступим к делу. Видишь ли, на сегодняшнем заседании Культпросвета решили, что именно я удостоился чести заменить доцента Ефетова[2] на давно запланированной международной конференции в Керчи. Его здоровье, особенно в последнее время, не позволяет преодолевать такие расстояния. Даже во имя науки и культуры. Уезжаю я уже завтра, так что мы никак не могли бы встретиться на лекции, а решать такие вопросы через третьих лиц я считаю просто неуместным. Собственно говоря, поэтому ты и находишься здесь.

Герман, затаив дыхание, ловил каждое слово профессора, нервно ёрзая в кресле. С каждой секундой казалось всё сильнее, что Чехов тянет время перед чем-то исключительно важным. А неизведанное всегда заставляет трепетать. Но профессор безмятежно продолжал говорить спокойным и деловитым тоном, словно, не замечая напряжения своего безмолвного гостя напротив:

– На конференции будет мой давний близкий товарищ, редактор и опытный журналист. Он уже давно сотрудничает с журналом «Огонёк» и хорошо знаком с самим Софроновым[3]. В своё время через руки товарища прошли сотни статей, авторских публикаций и творческих работ. Поверь мне, он умеет разглядеть даже в самом юном авторе будущего талантливого журналиста. Я бы хотел показать ему твои последние статьи, Гера. Я беру на себя ответственность заявить о тебе как о студенте, одарённом в области современной словесности. Я считаю, что он должен оценить тебя и, по крайней мере, дать рецензию на одну из твоих статей. А там, глядишь, и напечатают в одном из выпусков «Огонька» или «Смены». Как ты на это смотришь, дружок?

Когда Чехов закончил свой монолог, устремив пытливый взгляд в сторону юноши, у Геры перехватило дыхание. Его глаза округлились, губы медленно разомкнулись, а грудь начала вздыматься, но воздуха через расширенные ноздри так и не поступило. Притихший Борька, дремлющий всё это время под убаюкивающий голос хозяина, вдруг открыл глаза и вскочил, громко подав голос.

– Боря, тебя не спрашивали! Не отвечай вместо моего гостя! – строго обратился к собаке Чехов и, взглянув на Германа, рассмеялся. Юноша заметно выдохнул, и губы его растянулись в виноватой улыбке.

– Конечно, я не против, Платон Николаевич! О чём речь? Для меня, как для самоучки, это большая честь!

Чехов одобрительно кивнул и произнёс, подняв указательный палец:

– Между прочим, сам Толстой начинал с интенсивного писания дневника и плавно перешёл к художественной прозе и к авторству. Только ты теперь не самоучка, запомни это. Ты – мой ученик, а я – твой наставник. И поверь моему опыту, за столько лет преподавания я научился различать хорошую подготовку от подлинного таланта.

В этот момент в дверь вошла Мария Григорьевна со словами:

– Только похлёбку нужно есть горячей! И в чай обязательно добавьте мёда с имбирем, так вы укрепите свой организм, юноша.

Она поставила большой поднос на журнальный столик у камина. Кабинет сразу же наполнился свежими ароматами лимона, мяты и имбиря, а чечевичная похлёбка с кусочком мяса и ломтиком ржаного хлеба вызвала у Германа острый приступ голода. Только в тот момент Гера осознал, насколько был слаб и голоден всё это время. Он сердечно поблагодарил Марию Григорьевну, которая молча кивнула ему и направилась к профессорскому столу, чтобы поставить на него пузатый белый чайник и прозрачную пиалу с тёртым имбирём, лимоном и мёдом. Чехов попросил Марию забрать из кабинета любопытного Борьку, который возбуждённо водил по воздуху носом, учуяв целый букет волнующих ароматов.

– Что глядишь? – бодро обратился профессор к Герману. – Ешь давай, а то остынет! Мария может отчитать меня за то, что я тебя не покормил как следует. А я не выношу женских криков на ночь…

Герман уже и сам не мог сопротивляться обуявшему его чувству голода. Он отложил свои тетради и чуть не съел одним махом мягкий ароматный хлеб, наспех прикусив себе левую щеку. Чехов встал, подошёл к деревянному комоду с резьбой и достал оттуда стеклянный графин, больше напоминавший колбу. Он налил в гранёный стакан до половины вязкой бардовой жидкости и поднёс его к носу, вдохнув терпкий хмельной аромат.

– Только не сдавай меня, Гера, – обернувшись, тихонько произнёс профессор. – В последнее время подолгу не могу заснуть. Дождливая погода нагоняет тучи и сон на всех жителей нашего города, а на меня она действует как раздражитель нервной системы.

– Не волнуйтесь, Платон Николаевич, – заверил его юноша, доедая похлёбку. – Во мне окончательно гибнут чужие секреты, – и недолго думая, он добавил: – Как цветы без воды.

– Приходится хлестать этот мятный чай с лимоном, чтобы заглушить запах крепкой настойки, иначе мне несдобровать! – нахмурившись, сказал Чехов и сделал маленький глоток, чуть поморщившись. – Ты не пьёшь, Гера?

– Нет. Но от чая я не откажусь.

– Знаешь, я тоже в твоём возрасте не пил ничего, крепче кофе, – задумчиво начал Чехов, вертя в руке сверкающий стакан. – До тридцати лет я не понимал, что особенного люди находят в алкоголе? Любой праздник, личный или же народный, не обходится без чарки водки, а горе, маленькое или большое, привыкли заливать мутными от самогона стаканами… Пьют, когда счастливы, пьют, когда несчастны, пьют, дабы спастись от скуки. Эх, противоречивый народ… Я всегда ценил трезвость сознания, крепость духа и силу воли. А потом… потом жизнь мне крепко так дала по шапке, и я, наконец, понял, в чём же вся прелесть хмельных напитков.

– В забытье? – поинтересовался Герман.

– Если принимать в больших количествах, то да… Но в моём случае это всё равно не помогло бы, а только усугубило бы моё положение. Но с тридцати лет я перестал относиться к алкоголю как к яду. Наши мысли, знаешь ли, нас отравляют сильнее…

Герман внимательно слушал Чехова, наблюдая за тем, как в его печальных застывших глазах мелькают отблески пламени из камина. На мгновенье Герману показалось, что в глазах профессора блеснула слеза. В тот момент он будто вспомнил нечто личное, что заставило его на миг пошатнуться. Но Чехов быстро моргнул и, приподняв брови, сделал очередной маленький глоток, отвернувшись от Геры.

– У тебя же был день рождения в конце сентября? Прими мои поздравления! – профессор поднял стакан, и его губы дрогнули в улыбке. Затем он залпом осушил его, с громким стуком опустив на стол, и потянулся к пиале с тёртым имбирём и лимоном.

– Спасибо, Платон Николаевич, – ответил Герман, наблюдая за тем, как профессор отправляет в рот полную чайную ложку жёлтого «варенья», после чего он поморщился сильнее, чем от настойки.

– Как ты провёл его? В кругу друзей или же семьи? – немного погодя поинтересовался Чехов.

– Друзей у меня нет, поэтому я отмечал дома, с родными.

– Как мне сказал один из моих первых наставников: ищи не друзей, ищи союзников! Это я говорю тебе не для того, чтобы тебя поддержать, а для того, чтобы ты не терял время.

– Я понимаю, о чём вы говорите, Платон Николаевич. Я сам много размышлял на эту тему, но, понимаете, человек – существо социальное. Нам свойственно жить и развиваться в обществе себе подобных. В моём случае – в обществе студентов. К счастью, у меня много с ними общих тем для разговоров.

– Только с обществом нужно быть избирательным и осторожным. Чаще всего тебя неправильно поймут или извратят твои слова так, что захочется провалиться сквозь землю! Вот, яркий пример! – Чехов подошёл к столу и взял в руки увесистую книгу, поспешно открыв её на одной из страниц. Он вынул из неё листок, сложенный вдвое и аккуратно развернул его, попутно бормоча: – Мой старый друг лечился в Ташкенте ещё в начале 50-х, и его соседом по палате оказался весьма мудрый и интересный человек со сложной судьбой… Его звали… так, так, вот! Александр Исаевич! В военные годы его считали дезертиром и предателем, который весьма нелестно, и я бы сказал, ругательно высказывался о Сталине в переписках с одним из своих товарищей. Несмотря на запрет, он вёл фронтовой дневник и писал своим друзьям. Эти письма вызвали подозрение военной цензуры и там понеслось: арест, следствие, лагеря… Но моего друга поразило то, с какой смелостью и отвагой Александр Исаевич рассказывал о всей правде, с которой пришлось столкнуться на войне. Да и в жизни тоже! И вот однажды, Александр Исаевич произнёс фразу, которую мой друг записал мне в письме, вот, послушай: «Чем хрупче удался человек, тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может сразу все развалить[4]». Сколько смысла в этих строчках, Гера, сколько житейской мудрости. И правды. Только за эту правду пострадало достаточное количество народа…

– А вы не думали, что наш народ сейчас не готов к этой правде? Если так подумать, то люди лишь встают с колен, оправляются после всего ужаса, который им пришлось пережить. Они хотят жить в мире, а не в правде.

– А когда же народ будет готов жить в правде, Гера? Ты не думал, что стране нужны козлы отпущения? А на правду им… – профессор махнул рукой и продолжил: – Самое отвратительное, что из контекста вырываются отдельные высказывания, по сути – реплики, которые абсолютно безграмотно либо сознательно злонамеренно отождествляются с личной позицией человека, ведущего дневниковые записи, видимо, слишком сложные для постижения нынешними умами.

– Вы правы, нынешние умы и сердца людей не в состоянии принять откровения чужого им человека за чистую монету. Учитывая то, что его обвиняли в дезертирстве и лицемерии. Но это вовсе не от безграмотности населения, а в опасении… узнать правду. Но то семя, которое этот человек посеял в глубине общества, я уверен, что прорастёт. И кто знает, пускай не наше поколение, а другое всё же осмелится принять эту правду? И осмелится взглянуть в глаза человеку, которого считали предателем родины.

В этот момент дверь кабинета отворилась и в комнату вошла Мария Григорьевна, вытирая свои пышные белоснежные руки о передник. Она сразу направилась к столику, на котором стояла пустая тарелка. Чехов тут же засуетился и убрал книгу в стол, поправляя свои очки и кашляя в сложенный кулак, будто его застукали за чем-то скверным.

– А почему чаю гостю до сих не предложили? – удивлённо обратилась Мария к профессору.

– Каюсь, заговорились! – бросил Чехов, не глядя на неё. – Ты же знаешь, я готов запоем обсуждать и доказывать… Лишь бы собеседник был достойнейший.

– Знаю! – перебила Мария Григорьевна. – Время, однако, уже позднее. Вы сами будете гостя провожать? И вы совсем позабыли про свой режим сна?

– Гриша отвезёт! Он у меня в долгу с прошлой недели. А ты совсем позабыла, что я плохо сплю в такую погоду?

– А кто такой Григорий? – вмешался обеспокоенный Герман. – Может быть, никого не придётся просить, и я сам спокойно доберусь? Правда, мне придётся ночевать в доме матери, в общежитие меня вряд ли пустят после одиннадцати.

– Эээх, Мария, смотри и гордись: молодёжь стесняется! – Чехов засмеялся и махнул рукой. – Гриша – мой сосед, мы всегда друг друга выручаем по-соседски. И до одиннадцати успеем! Я позвоню на вахту и попрошу тебя пропустить, если вдруг задержимся. А теперь садись за мой стол, нужно немного поработать над твоим текстом, пока у нас есть время!

Герман, под многозначительным взглядом Марии Григорьевны, взял портфель под мышку и подошёл к столу. Разливая ароматный чай по чашкам, женщина вдруг принюхалась и спросила:

– Выпечкой запахло! Точно… Сладкими пирожками! Чувствуете?

– Я только слышу мяту и лимон… – подняв левую бровь, ответил Чехов. Он перевёл взгляд на Германа, который растерянно опустил глаза.

– Я… я просто в обед не успел их съесть, – замявшись, ответил Гера и вытащил из портфеля небольшой промасленный свёрток.

– У тебя нюх, как у ищейки! – засмеявшись, проговорил профессор, глядя на женщину.

– Знаете ли, аромат выпечки ни с чем не спутаешь, – горделиво ответила Мария Григорьевна и, метнув строгий взгляд на Чехова, добавила: – Как и запах крепкого алкоголя, между прочим.

Чехов перестал улыбаться и перевёл взгляд на свёрток.

– Давно не ел домашних пирожков. А с чем они?

– С яблоком, – отозвался Герман, чувствуя, как затрепетало его сердце.

– Мария, у нас весь задний двор усыпан дичкой, почему бы тебе завтра не испечь шарлотку по маминому рецепту? Хочу взять с собой в дорогу.

Мария Григорьевна заверила Чехова, что завтра утром всё будет готово и строго добавила:

– Настоятельно советую воздержаться от выпечки на ночь глядя. Хотите, чтобы перед поездкой обострился ваш хронический гастрит?

– Так, мы сами разберёмся, иди. А то время не резиновое, знаешь ли!

Женщина в очередной раз бросила на Чехова неодобрительный взгляд и, взяв поднос, пожелала приятного чаепития. Когда за ней затворилась дверь, Чехов потянулся к одному из пирожков. Герман, затаив дыхание, смотрел, как тот берёт его в руки, подносит его к носу и вдыхает сладкий аромат.

– Ты же не против, Герман? – обратился мужчина к застывшему юноше.

– Нет! – выпалил Герман, но суетливо добавил: – Правда, они не свежие… Может быть, не стоит испытывать… ваш желудок?

– Ой, и ты туда же… – посетовал Чехов, сведя рыжие брови к переносице. – После настойки мне уже ничего не страшно. Всё равно уже не избежать бабских нотаций.

Профессор откусил небольшой кусок, запив его глотком тёплого чая. Герман не мог отвести напряжённого взгляда от того, как тот поедает пирожок со злосчастным яблоком. «Оно продолжает приносить мне одни неприятности! Что же теперь будет?!» – отчаянно вопрошал он у себя в голове. Чехов поймал на себе сверлящий взгляд гостя и кивнул в сторону второго пирожка.

– Бери, а то ещё неделю у тебя в портфеле пролежит и точно выкидывать придётся. Не пропадать же добру. М, а где же начинка?

– Мама умудрилась из одного яблока испечь два пирожка. Привычка со времён войны, – выдавил из себя Герман, схватив последний. Он только поднёс его к губам, как заметил, что Чехов отложил надкусанный пирожок и принялся изучать его записи, похлёбывая чай. Спустя несколько минут, профессор указал юноше на то, что следовало бы переписать, дабы придать художественному тексту свойственные публицистике логичность и выразительность. Он дал Герману ручку и чистый лист бумаги, попросив переписать начало статьи под его диктовку. Пирожок оставался лежать на блюдце Чехова, чем отвлекал внимание Германа. Юноше оставалось надеяться лишь на чудо.

Через некоторое время дверь тихонько отворилась, и в кабинет бесшумной поступью прошмыгнул Борис. Поджав хвост и водя своим блестящим коричневым носом по воздуху, он подкрадывался к столу хозяина. Завидев собаку, Герман в очередной раз пожалел о том, что не умеет разговаривать с животными. «Хоть бы ты меня спас!» – пронеслось в его голове. Чехов, увлечённый вычиткой письменной работы Германа, не замечал присутствие в своём кабинете третьего лишнего. Тем временем Боря сел почти у самого края стола и облизнулся, увидев лежащий пирожок. Он то и дело переводил жалостливый взгляд с хозяина на лакомый кусок и обратно. Герман всеми силами делал вид, что не замечает собаку, опустив голову над столом. Напряжение достигло предела, когда Чехов взял пирожок с блюдца и начал махать им в воздухе, обильно жестикулируя. Борис внимательно следил за каждым движением руки профессора, чуть подавшись вперёд. Казалось, он был готов к «нападению» и выжидал подходящего момента.

– Я считаю, что этот абзац можно сократить, иначе получается очень грузно. Опять же, тут обилие сложных речевых оборотов, там – сложносочинённых предложений, а эти сравнения ребят в глазах… Ты так не считаешь? – после этих слов Чехов поднёс пирожок к губам, но Борис тут же подал голос. Его лай оказался таким громким и внезапным, что профессор вздрогнул, а пирожок упал к его ногам. Боря не растерялся и, клацнув зубами, схватил его и выбежал пулей из кабинета, поджав хвост.

– Бессовестный! Это… просто… невообразимо! Будто его плохо кормят! Вот зараза… Нет, ну ты видел, как он надо мной издевается?! Мария! Почему ты не следишь за собакой?

Герман заметно выдохнул. Он ослабил хватку, и ручка выпала из дрожащих пальцев рук. Ему казалось, что он был спасён.

***

В камине баюкали своим треском ароматные берёзовые поленья, охваченные ярким танцующим пламенем. В столь поздний час Чехов решил раскурить трубку. Профессор обожал эту незамысловатую вещицу из алжирского древовидного вереска, на стаммеле[5] которой была искусно вырезана голова мудреца с длинной бородкой. Обычно Чехов курил трубку исключительно из философских побуждений: данный процесс вводил профессора в некий транс и помогал «красиво и витиевато» мыслить. Ему нравилось тщательно и подолгу разминать ароматный болгарский табак кончиками пальцев на журнальном столике, аккуратно засыпать его в табачную камеру, постукивая по стенкам чаши, и контролировать плотность набивки подушечкой большого пальца. Обычно он занимался этим «таинством» в одиночестве, дабы лишний раз не отвлекаться и быть максимально сосредоточенным. Но на этот раз компанию профессору составила Мария Григорьевна, мирно сидящая в кресле напротив. Руки её были устало сложены на коленях, а задумчивый взгляд устремлён в закоптившуюся арку камина и словно подёрнут сонной дымкой. Как и всё в тот октябрьский вечер. Всё мирно дремало и готовилось к финальному аккорду осени – торжественному ноябрю.

– Надеюсь, ты не утомил его своими категорическими суждениями о проблемах современного общества… – устало проронила женщина, не поднимая глаз. – Ты мог его спугнуть.

– Почему я, собственно, должен был его спугнуть? Что за вздор?! – с недовольством пробормотал Чехов, оторвав возмущенный взгляд от трубки. – Он эрудированный студент, тактичный собеседник и к тому же в меру любопытный юноша. Мне интересно послушать мнение молодого поколения!

– Тебе лучше знать, – безучастно бросила Мария. – Но я бы на твоём месте была осторожна. Настанет время, и твои речи обернутся против тебя самого…

– Ты что, заглядывала в будущее? – саркастичным тоном произнёс Чехов, прищурившись.

– Не нужно быть ясновидящей, чтобы предугадать конфликт двух поколений. И сословий в том числе.

Мужчина хмуро пробубнил себе под нос что-то невнятное, облизав пальцы и покрутив трубку в руках. Мария Григорьевна перевела взор на профессора и немного погодя спросила:

– Ты правда считаешь его талантливым? Или это была лишь пыль в глаза?

– За кого ты меня принимаешь? За пройдоху?! – Чехов нервно дёрнул рукой, державшей трубку, отчего табак из чаши просыпался на столик. Профессор незамедлительно выругался.

– Ох, да не суетись ты! – Мария, наконец, распахнула глаза и переложила руки с колен на подлокотники кресла. – Платон, я не пойму, почему ты ищешь в моих вопросах подвох?

– А чего от вас, женщин, ещё ожидать?! – тут же парировал Чехов, с вызовом глянув собеседнице в глаза.

– Понимаю твоё напряжение и нервозность, но я должна знать, кого ты привёл в наш дом! И знаешь, учитывая опыт прошлых лет, я не вмешивалась в твои дела за пределами дома, да и в нём тоже! Вспомни, чем это всё окончилось?! И не забывай, что мы должны быть осторожны и внимательны! Наш козырь – это выжидание, а ты…

– Не была бы ты моей сестрой, я бы тебя не терпел… – не глядя на женщину, недовольно процедил профессор, раскуривая трубку.

Мария Григорьевна обречённо вздохнула и качнула головой, поджав полные губы. В кабинете повисла выжидательная тишина. Лик Чехова с застывшими усталыми веками окутал густой дым. И, казалось бы, безмятежность. Но ровно до тех пор, пока Мария не заговорила язвительным тоном:

– Если бы не я, Платоша, ты бы отравился этим яблочком!

– Боже правый, снова это жужжание… – скривился от негодования профессор. – Каким ещё яблочком?

– А которое в пирожке том было! Я тебе, между прочим, запретила его кусать!

– С чего ты взяла, что оно для меня опасно?

– Ты забыл, что мой нюх как у лисицы – наточен на опасность? Если бы в этих пирожках была другая начинка – я бы и носом не повела…

– Значит, это ты подговорила Борьку выкрасть этот злосчастный пирожок?

Мария кивнула и задумчиво произнесла:

– Кто-то помогает ему… Это – бесспорно. Причём использует моё же оружие. Яблоки! Что-то тут нечисто… Этого мальчика совсем недавно оповестили об угрозе.

– И кто же эта таинственная Эрида, подкинувшая нам яблоко раздора? Вопрос, скорее, риторический… Но ведь Герман явно не догадывается о том, кто есть я?

– В этом ты прав. Но если так и дальше пойдёт, то ты сам себя сдашь с потрохами!

– Кстати, о яблочках… Почему же твоё так не сработало? Его подбросили ещё перед его девятнадцатилетием, а уже начало октября, дорогуша.

– А ты спросил у него, как прошёл его день рождения?

– Да, но, увы, он не поведал мне ничего особенного…

– Врёт! – отрезала Мария и забегала глазами по кабинету. – Точно в тот день что-то произошло! Иначе бы ещё раньше явился к нам. Сам!

– Ну, а что карты говорят?

– Карты не говорят, а показывают! И они ясно показали, что яблоко побывало в чьих-то руках. Но, боюсь, что не в его.

– Ой, да чёрт с ним, с этим яблоком! – оторвав трубку от уголка рта, раздражённо бросил профессор. – Мы же оба знаем, что он – именно тот, кого мы ищем!

– Я бы всё равно проверила свои догадки, – мотнув головой, произнесла Мария.

– Ну а что тут ещё проверять?! Орляк, между прочим, ещё до зачисления подтвердил мои догадки! А невестка лишь укрепила мою веру в него.

– Ничего удивительного… Ты веришь своим помощничкам, а я – своим силам. Тем более, ты точно так же говорил про тех двух студентов, которые, как оказалось, не имели никакого отношения к тебе. Ты помнишь, что пришлось с ними сделать, дабы сохранить твою репутацию?

– Ты не понимаешь! – не выдержал профессор, вскочив со своего места. – В них был уверен я, но никак не мои помощнички, как ты изволила выразиться. Да, я жестоко ошибся! Причём дважды… Я это признаю! Но… не в этот раз, Маша, не в этот! Я чувствую, как ускользает драгоценное время… Будто речной песок сквозь пальцы! Я вынужден действовать быстро, иначе…

– Быстро, но не осторожно! – строго произнесла Мария и указала брату на кресло. – Сядь и успокойся! Я не хочу ломать ещё одному парню жизнь, понимаешь? Я желаю удостовериться сама! Дай же мне эту возможность, упрямый ты!

– А, чёрт с тобой, будь по-твоему! – выкрикнул в сердцах Чехов и плюхнулся в кресло напротив, сжав зубами трубку. – Ты мёртвого заставишь воскреснуть и умереть снова! Надоедливая муха…

Мария Григорьевна рассмеялась, зажмурив глаза и качнув головой вперёд. Её медные локоны упали на глаза, и она привычно их сдула с лица.

– Хоть и возраст тебе к лицу, Платон, но капризный мальчишка с годами только укоренился в тебе… – сквозь тихий смех проговорила она, добавив: – Ты ещё ножкой топни! Ей-богу, вот умора!

– Капризный мальчишка, как ты говоришь, чаще всего оказывается прав, нежели занудная дотошная барышня напротив, – с нарочитым спокойствием парировал Чехов, перекинув ногу на ногу.

Мария перестала улыбаться, и её левая бровь взметнулась вверх, отчего на румяное добродушное лицо упала грозная тень. С минуту брат и сестра обменивались колкими неодобрительными взглядами, пока профессор не отвёл глаза к камину, пустив вверх облако сизого дыма.

– Давно хотела тебе сказать, но всё откладывала. Сейчас, думаю, самое подходящее для этого время, – серьёзно промолвила Мария, скрестив руки на груди. – И тебе решать, права я или нет. Время покажет! Был бы ты, братец, поосторожнее с этой Катериной. Она та ещё актриса. Не забывай, что для неё этот мальчик – родной человек. А вот ты… – она замолчала, скользнув цепким взглядом по окаменевшему лицу брата, – не более, чем статусная игрушка в её ловких руках.

– С чего такие однозначные выводы? – спросил профессор, не глядя на собеседницу. – И я что, по-твоему, совсем глуп?

– Карты показали её довольно хитрой дамой. Такие всегда себе на уме. Она давно преследует свои цели, о которых не признается вслух.

– Благодаря ей мы узнали про Германа. И она помогла мне подкинуть твоё яблоко…

– Не обольщайся, – оборвала речь брата Мария, мотнув головой. – То, что она выполняет твои поручения по работе и не только, вовсе не означает, что она на твоей стороне. Рассказав тебе об одарённом племяннике не от мира сего, она лишь хотела удачно его пристроить. И у неё это получилось. Пойми же, наконец, ты – мужчина. И порой это вовсе не твоё преимущество.

– Что бы я делал без тебя, сестрица моя? – с долей сарказма произнёс профессор, откладывая трубку на столик. – И поругаешь, и приголубишь, и жизни меня поучишь…

– Ой, вот только не ёрничай! – нахмурилась Мария и махнула рукой. – Ладно, пойду я спать. Устала сегодня что-то. Визит этого мальчика отнял у меня последние силы…

Мария Григорьевна медленно поднялась, посетовав на опухшие ноги и ноющую поясницу. Уходя, она посоветовала брату не засиживаться и поскорее ложиться спать. Тот лишь рассеянно кивнул, проводив женщину задумчивым взглядом, и прикрыл бледные веки, наслаждаясь наступившей тишиной.

Спустя некоторое время Чехов открыл глаза и быстро заморгал, словно освобождаясь от липкой дремоты. Он потер лицо ладонями до лёгкой красноты и поднялся с кресла, чтобы взять в руки холодную кочергу. Быстрым отточенным движением профессор перемешал обуглившиеся, но не сгоревшие кусочки древесины, приговаривая про себя: «Капризный мальчишка! Кто бы мог подумать, что я услышу такое на старости лет… Я ведь точно знаю, что в этот раз не ошибся. Вот вздорная баба, только бы поспорить со мной!» Отложив кочергу, Чехов, крякнув, выпрямился и направился к письменному столу. Он тихонько приоткрыл ящик и достал оттуда фотографию в потёртой деревянной рамке. С чёрно-белой фотокарточки на него смотрела улыбчивая белокурая девушка с лисьими глазками. За её изящными плечиками возвышалась прибрежная скала, на фоне которой она казалась хрупкой и маленькой. Ямочки на её щеках, еле заметные веснушки, курносый нос и повязка с бантом на голове шептали о юности, невинности и почти детской красоте. Профессор вздохнул и, не отрывая взгляда от фотографии, опустился в кресло. Он подпёр пальцами висок, устало наклонив голову, и долго всматривался в застывшие лисьи глаза. Его неподвижный взгляд смягчился, губы дрогнули и растянулись в полуулыбке, а по лицу украдкой скользнула тень тоски, затаившись в глубоких изгибах морщин в уголках его глаз. Спустя минуту трепетного молчания профессор тихо произнес:

– Не волнуйся, Анечка. Потерпи ещё чуть-чуть, моя нежность. В этот раз всё должно непременно получиться.

***

Симферополь, 8 октября 1957 года

Устало шагая по пустующему коридору института после учебного дня, Герман наткнулся на любопытную картину: Любаша стояла спиной к стене и, задрав голову, натянуто улыбалась нависшему над ней Леониду. Тот, в свою очередь, оживлённо о чём-то рассказывал, размашисто жестикулируя и смеясь, запрокинув голову. Гера замедлил шаг и, почёсывая затылок, юркнул в соседнюю аудиторию, которая только что опустела. Он надеялся, что остался незамеченным для ребят. В последнее время юноша старался не упускать из виду свою старосту, запомнив слова институтской черёмухи о том, что Люба должна была привести Германа к человеку, заговорившему яблоко.

Вот уже несколько дней Герман неотрывно наблюдал за Любашей, рискуя быть пойманным с поличным. Он старался каждый день ненавязчиво советоваться с ней по вопросам студенческой газеты и общаться на отвлечённые темы. Благо, господин Ремарк давал юноше такую возможность, ведь Любаша с удовольствием обсуждала с ним каждую прочитанную им главу. Но увы, в словах и поведении девушки Герман не видел и не слышал ни одной подсказки. Но его упорство с каждым днём лишь росло.

Что касается тётушки, Катерины Львовны, то Гера напрямую задал ей изводящий его вопрос:

– Где ты взяла яблоко? Ну, которое подкинула мне вместо кладбищенской дички. И не отпирайся, я знаю, что это твоих рук дело!

– Господи, к чему все эти допросы? – нервно дёргая плечами, возмущалась она. – Если тебе так интересно, то взяла на работе полкило! У коллег этого урожая по осени уже девать некуда. А что, невкусные?

– А что за коллеги? Я их знаю? – прищурившись, вопрошал Гера. Внутри у него скреблось недоверие к словам тётушки. «Точно юлит… Вон как глазки бегают. Но зачем? Похоже, я уже совсем с ума схожу, если подозреваю собственную тётку», – вертелось в его голове.

В тот день он так и не добился ответа от родственницы и на время решил отступить. Ещё больше его волновала черёмуха, которая открыла ему тайну яблока и тайну своего происхождения. Очередная волна вопросов захлестнула его возбуждённый разум с новой силой: «Кто её хозяин? И зачем он наблюдал за мной? Он подкинул мне яблоко? Что ему нужно от меня?»

Герман ясно понимал одно: в последнем разговоре черёмуха дала ему весомую подсказку, которую юноша решил использовать во благо. Однажды он специально задержался в аудитории допоздна, чтобы подкараулить уборщицу. Юноша намеревался выведать, кто же посадил пышное деревце в институтском дворе несколько лет назад.

– А зачем тебе знать-то, внучок? – сдвинув седые и густые брови, спросила женщина, недоумённо добавив: – Покуда тут работала, никто из учащихся этого не спрашивал… Сейчас молодым и дела нет до этих деревьев!

– Видите ли, у меня дедушка долгое время занимался садоводством, да и вообще деревья любил, – неуверенно начал Герман. – Я с малых лет с ним рядом бегал, помогал ему в этом нелёгком деле. Я просто заметил, что черёмуха уже достаточно вымахала, и у неё загустилась крона. А этого лучше не допускать, нужно постоянно прореживать её. Возможно, тот, кто её посадил, не знает об этом.

– Не слыхала о таком, – пожав плечами, ответила женщина. – Я давненько забросила свой сад, да и черёмухи у меня никогда не было… Вроде наша растёт и растёт, а что ей сделается-то? Да ты не переживай, я завхозу передам! Авось и попросит кого её подрезать…

– Буду вам признателен! Так кто же всё-таки её посадил? Не могли бы вспомнить?

– Послушай, я могу, конечно, спросить у сторожа нашего, у него память покрепче моей будет! Но зачем тебе это, не пойму? А я тебе не скажу, внучок, я ж не видала…

Герман обрадовался предложению женщины и, не раздумывая, принял его. Уборщица лишь закивала и, взяв в руки швабру, выпроводила любопытного студента из аудитории. В тот момент Герман поймал себя на мысли о том, что не всё ещё потеряно. Но каждый раз, проходя мимо молчаливой черёмухи, юноша с трудом сдерживал себя, дабы не подойти к ней. Он боялся попасться на глаза её хозяину. Боялся привлекать к себе лишнее внимание.

Прячась в той же аудитории спустя несколько дней, Герман вдруг вспомнил о разговоре с уборщицей. «Нужно снова её поймать и разузнать всё, пока не забыла про меня…» – закралась в его голову мысль. Вдруг он увидел, как мимо дверей прошагал Лёня, что-то весело насвистывая. Гера высунул голову в коридор и, убедившись в том, что Люба спускается по лестнице, выбежал вслед за соседом.

– Не свисти, а то денег не будет! – пробормотал Гера, похлопав Лёню по плечу.

– У меня или у института? – с усмешкой отозвался парень, протянув руку для пожатия.

– Ты какими судьбами в главном корпусе? У тебя же здесь нет занятий!

– А я в библиотеку иду, мне книжонку одну надо раздобыть… – уклончиво ответил Лёня.

– Правда? – удивился Герман. – Неужели за ум решил взяться?!

– Я не для себя, – сказал парень, гордо добавив: – Я для дамы.

– А эту даму, случайно… не Любовью зовут? – осторожно спросил Герман.

– С чего ты взял? – нахмурившись, проронил Леонид.

– А не с ней ли ты приветливо ворковал минутами ранее? – с улыбкой проговорил Герман и перевёл взгляд на смутившегося Лёню.

– Воркуют только голуби, это раз… – со всей серьёзностью начал парень. – А на голубка я совсем не похож, это два. Из нас двоих пернатый тут только ты.

– Я удивлён твоими познаниями в орнитологии… – сказал Герман и прыснул со смеху. – Лёнь, хватит отпираться, я вас видел.

– Так я и не отрицаю, что встретил её по пути в библиотеку. Перекинулись парой фраз, не более. Я спешил, вообще-то.

– Ну да, ну да, спешил он. Как бы не так! – не унимался раззадорившийся Герман. – Она, бедняжка, даже слова вставить не могла в твой бурный оживлённый монолог…

– Так, я не пойму, ты меня прижучить пытаешься? – Лёня остановился и сердито сунул руки в карманы, глядя на Геру свысока прищуренным взглядом.

– Да не сердись ты! Даже не думал, ей-богу! Ты чего хмурый такой?

– Озадаченный, а не хмурый, – сухо констатировал тот и двинулся дальше по коридору. – А ты чего весёлый такой?

– Да так… Потом расскажу. Боюсь сглазить.

– А ты суеверный, но не сломленный? – с усмешкой проронил Лёня.

– Эх, точнее и не скажешь, – качая головой, промолвил Гера. – А что, собственно, за книга тебе нужна в библиотеке?

– Да я с тобой посоветоваться хотел… – почёсывая затылок, начал Лёня. – А чем вообще сейчас, ну, девчонки интересуются? Какими книгами?

– Девчонки? – переспросил Гера. – Я и сам, по правде говоря, не знаю. Ты же в курсе, сейчас туго обстоят дела с хорошими книгами. Да и с журналами тоже. Мне кажется, что того, чем они действительно интересуются, нет в доступности. Книжные магазины вообще завалены непродаваемой макулатурой, не то, что библиотеки…

– Это плохо, – задумался Лёня. – Думаешь, зря я иду в библиотеку?

– Почему зря? Возьми себе что-нибудь почитать! Могу посоветовать какой-нибудь исторический или научно-фантастический роман…

– Да я же говорю, я не для себя беру… – перебил его Лёня, остановившись. – В общем, тут такое дело… Пообещай, что не будешь смеяться!

Герман еле сдержал саркастическую улыбку, прикусив губу, и уверенно кивнул товарищу. Леонид быстро обернулся и, взяв Германа за плечи, отвёл его к окну. Запрыгнув на подоконник, парень нагнулся к Гере и со всей серьёзностью вполголоса начал:

– Один мой знакомый, по совместительству сосед по этажу, поведал мне одну интересную, а главное, действенную вещь! Я сам до этого точно бы не додумался… Там всё до одури просто! Берёшь в библиотеке или у друга хорошую книгу, которая сейчас нарасхват, и ходишь с ней на большой перемене в курилку. Главное, чтобы девчонки видели, как ты увлечённо читаешь, вникаешь в сюжет, вальяжно покуривая папироску и перелистывая страницы, не замечая никого вокруг… Понял? Сначала они обращают внимание на книгу, это как…

– Приманка! – подняв указательный палец, подсказал Гера.

– Точно! А потом обращают внимание на того, в чьих она руках! Только нужно до последнего держать марку, не стреляя глазищами раньше времени…

– И не перелистывать страницы чаще, чем одну в минуту. А то они что-то заподозрят… – понимающе кивнул Герман.

– Конечно! Надо делать вид, словно они для тебя не существуют!

– Это заденет их женское самолюбие… – прищурившись, ответил Гера.

– Думаешь? – напрягся Лёня.

– Так ведь так и надо! В этот момент они и клюют на твою наживку. Для девушек быть незамеченными – это страшнее всего.

– А ты, я погляжу, знаешь в этом толк! – оживился Лёня, расправив плечи и просияв широкой улыбкой.

– Я представляю, как они идут мимо тебя и сворачивают свои длинные шеи, заметив в твоих крепких рабочих руках томик Шолохова, Рыбакова, а может быть, Джека Лондона? А ещё лучше, Хемингуэя или Шекспира! Это же настоящая мужская литература! Только вот в чём беда, Лёня…

– В чём?

– Как ты с ними разговор-то будешь поддерживать? Не зная даже имён главных героев?

– Как откуда? У тебя выведаю! Расскажешь мне по порядку, что и как, кто с кем и там дальше по сюжету…

Лёня не успел закончить фразу, как Герман рассмеялся, зажмурившись и хлопая себя по ноге. Леонид тут же соскочил с подоконника и, озираясь по сторонам, начал шикать на смеющегося юношу.

– Ну вот что ты за человек, а? Просил же серьёзно к этому отнестись! – запричитал Лёня, размахивая руками.

– Как я могу серьёзно отнестись к тому, что ты мне сказал? – держась за живот, отозвался Герман. – А этот товарищ точно над тобой не подшутил?

– Да точно! – обиженно выпалил Лёня. – Он сам, между прочим, так познакомился с одной миловидной барышней со второго курса… Теперь они вместе читают одну книгу на двоих. Чем не романтика?

– Лёнь, не путай романтику с заблуждением! И я тебя сразу разочарую: в нашей библиотеке ничего, кроме учебной литературы да полного собрания сочинений Ленина, ты днём с огнём не сыщешь.

– И что мне теперь делать посоветуешь? – сунув руки в карманы, буркнул Лёня.

– Могу, конечно, из своей библиотеки любезно одолжить один очень ценный экземпляр…– после этих слов лицо Леонида просияло и его ладони сжались в победные кулаки. – Как раз такую барышню, как Любаша, он точно заинтересует!

– Да что вы ко мне пристали со своей Любашей? – опустив руки, сердито выдал Лёня. – Что, кроме неё в институте девок больше нету?

– Вот как ты не поймёшь! Тебе же хочется не просто пескариков ходить ловить, а за раз целую золотую рыбку приманить?

Лёня с недоверием взглянул на Германа и остановился на его хитрой улыбке, осторожно спросив:

– А ты это… точно мне расскажешь сюжет книги? Чтобы я не оплошал перед ней?

Герман уверенно кивнул, отчего каштановая прядь упала на высокий лоб. Он быстрым движением руки убрал её с лица, выжидающе глядя на соседа, который переминался с ноги на ногу. Геру забавила метаморфоза Леонида: из уверенного авантюриста он стал превращаться в робкого и неуверенного в своей затее скромнягу.

– Надо подумать, – наконец, буркнул Лёня. Герман с улыбкой подошёл к нему, собираясь заверить товарища в своей помощи, но вдруг услышал позади шаркающие шаги.

– Так, ребятня, освободите мне лестницу, мне надо тут протереть быстренько… – запыхавшимся голосом сказала женщина. Это была та самая уборщица, с которой Герман разговаривал днями ранее. Улыбка тут же сошла с его уст и внутри всё затрепетало. Он быстро повернулся к Леониду, пробормотав:

– Иди в общежитие, я тебя догоню. Мне нужно самому ещё в библиотеку забежать.

Лёня кивнул и быстро удалился. Герман отошёл от лестницы и, поправив воротничок рубашки, громко поздоровался:

– Здравствуйте! А вы меня помните? Мы с вами…

– А? – громко отозвалась женщина, не поднимая головы от ведра с водой. – Чего ты там балакаешь?

Герман повторил своё приветствие и фразу ещё громче, пока уборщица выжимала тряпку над ведром. Затем она медленно выпрямилась, охая, и наткнулась взглядом на стоящего рядом Геру.

– Внучок, я говорю, отойди с прохода, мне тут, видишь, протереть надо… – суетно начала бормотать она, но неожиданно замолкла и изменилась в лице: – Батюшки! Лицо у тебя знакомое больно… А это не ты меня про черёмуху во дворе анадысь[6] спрашивал?

– Я! Рад, что узнали! – выдохнул Гера. – Так вы не поинтересовались у сторожа, кто её посадил?

– Вот головушка моя седая, а! – запричитала женщина, хлопая себя по бокам. – Вот ведь правду люди бают[7] – старость не в радость! Запамятовала я, внучок!

– Ничего страшного, я подожду, – сказал Гера. – Когда вы сможете у него спросить?

– Тогда нечего нам тут галдеть, давай я быстрёхонько свои дела сделаю, да вместе и спустимся…

– Знаете что, я вам другое предложу! – перебил юноша говорливую женщину. – Я сам тут помою. Мне несложно, а вы передохнёте немного. Только спросите сейчас, пожалуйста.

– Да ты что, а вдруг замараешься! Иль чего хуже: начальство увидит! Ой, а потом мне выговор будет!

Герман молча снял свитер, оставшись в рубашке. Он быстро закатал рукава и взял швабру в руки, попутно приговаривая:

– Не волнуйтесь вы так, все уже покинули этот корпус, никто меня не увидит! Да и мало ли, может быть, я тут что-то пролил!

– И ведь охота тебе за меня батрачить? Неужто так тебе нужно знать, кто это дерево посадил, а? Ладно, твоя взяла! Одна нога здесь, другая там! И тряпку потуже выжимай!

Спустя некоторое время, когда Герман домывал последнюю ступень, он услышал знакомые шаги. Быстрыми, семенящими шажками к нему приближалась уборщица.

– Узнала! – крикнула она ещё издалека. – Черёмуху эту посадили ровно шесть лет назад!

– Кто? – Герман замер, вцепившись в швабру, чувствуя, как гулко забилось сердце в его груди.

– Никитич сказал, что это был студент последнего курса. Кажись, с аграрного хозяйства…

– А имя или фамилию не спросили?

– Внучок, да он сам не знать не знает! Он всех студентов и не упомнит. Сторож ведь появляется чаще всего в не учебное время! Это мне ещё свезло, что сейчас его на месте застала!

– Спасибо вам. Держите швабру, я всё помыл, – Герман чувствовал горький укол разочарования. Он понуро зашагал по лестнице вверх, чтобы взять в руки свитер, пока его голову не пронзила резкая мысль. Он застыл и рывком обернулся к уборщице.

– А он случайно здесь не работает? Этот бывший студент?

– Послушай… А ведь Никитич мне сказал напоследок, что видал его. После выпуска. Право, не знаю, работает ли он у нас или нет, но…

– Благодарю! Вы меня выручили! – радостно выпалил Герман, подскочив к женщине. – Как вас зовут?

– Эээ, Вера меня зовут! Вера Михална! – с оторопью ответила она. – И ты мне помог, внучок! Как тебя зовут-то?

Но Герман уже бежал по тёмному пустому коридору, прижимая растянувшийся свитер к груди. Вера Михайловна покачала ему вслед головой и пробормотала: «Интересное кино. А продолжения, как всегда, не будет…»

[1] Кесслерский лес – природная достопримечательность в Крымской области.

[2] С. Б. Ефетов — советский востоковед и лингвист, доцент Крымского педагогического института имени М. В. Фрунзе.

[3] А. В. Софронов — русский советский писатель, поэт, переводчик и драматург, общественный деятель, журналист. В период с 1953 г. по 1986 г. являлся главным редактором журнала «Огонёк».

[4] Строки из романа А.И. Солженицына «Раковый корпус», написанного в 1963-1966 годах по воспоминаниям о лечении писателя в онкологическом отделении больницы в Ташкенте в 1954 году. Впервые произведение было опубликовано в журнале «Новый мир» в 1990 г.

[5] Деревянная часть курительной трубки.

[6] На днях, недавно, намедни (устар.)

[7] Говорят (устар.)