На кухне, казалось, все было по-прежнему: мути не было, но серое марево чувствовалось везде. Гости и хозяева выглядели нормально, с глазами и ушами, опять звучал и пошлый разговор о деньгах и спонсорах, оплачиваемой музыке и богатых продюсерах.  Одну за другой Павел выпил две рюмки и тупо уставился на окружающих его людей, не понимая, что же произошло с ним или с людьми.  Владик опять пошел к пианино, за ним ушла Полина, а Павел, Виталик и худощавые разом закурили и обменялись ничего не значащими фразами. Зазвучали расстроенные струны – казалось бы, все было по- прежнему, нормально, но нет же, все было именно не нормально, все — Павел понял это сейчас так, как никогда. Вся жизнь в этом доме, все, что происходило в нем, было РАССТРОЕНО, так же, как пианино: оно символично говорило об этом, громко фальшивя всеми струнами, всеми звуками. Муж и жена были равнодушны друг к другу, что оборачивалось изменой, их гости, друзья, были совершенно равнодушны к их творчеству, они просто не чувствовали его, видя  в нем только источник выгоды и престижа. Поэтому Виталик пил: он был лучше их всех, поэтому страдал, он был просто ДРУГОЙ.

  Павел пошел туда, где только что звучали фальшивые, теперь казавшиеся душераздирающими звуки. Полина и Владик застыли, крепко обняв друг друга в безмолвном, страстном поцелуе. Павлу стало как-то очень стыдно, и он быстро возвратился к Виталику и худощавым. Хотелось ему рассказать, открыть глаза. А если он не захочет открывать глаза, а если у него вообще этих глаз нет, как это было у всех недавно перед картиной? Нет, он ничего не скажет ему, может быть, когда-нибудь…