Громкий, зычный словно труба, голос Дантона и его грозная могучая фигура.

                Негромкий, в противовес, голос Робеспьера и его хрупкое сложение, но взгляд, прожигающий кожу холодностью и решительная вера в слова.

                Яростные всплески Сен-Жюста, категоричность и молодая красота.

                Отборная брань Эбера, что восставал мгновенно и готов был восставать до самого конца.

                Камиль Демулен, обладатель легкого заикания, что проходило волшебным образом, стоило ему со всей поэтической горячностью заговорить.

                И Кутон, который без труда шутил над всеми и над самим собою.

-Я, граждане, пожалуй, сегодня с места, — начинал он, бывало так, — а то подниматься на трибуну мне долго.

                Подниматься… его вносили туда. Но это требовало времени и ловкости, а время – роскошь. Но, наблюдая за тем, как легко вбегают по ступеням трибуны, как степенно восходят к ней, как медленно идут, или торопливо же спешат, Кутон все-таки чувствовал в груди обиду.

                Разум позволял ему сохранять достоинство и шутить над собою первым, чтобы избежать насмешек, но…

                Но сердце стучало тихой обидой, и не желало никак, проклятое, униматься.

***

                Однажды один из депутатов испросил себе отпуск, отдаляясь от кипения революции к жене и детям. Депутат этот надоел всем своей напористой рьяностью и глупостью, а потому его отпустили без слез и молений. Тот же, движимый порывом хорошего настроения, решил пошутить над Кутоном, попавшим в его поле зрения и спросил громко: