Мы хотели одного

-А ведь когда-то мы хотели одного и того же…- Жорж Дантон как будто бы не верит, что произносит это вслух, озвучивает, наконец ту мысль, что давно уже родилась в его сознании. – Что с нами стало?

-Мы пошли разными путями, — холодно отвечает Максимилиан Робеспьер. В чертах его снова ярко выражается болезненная бледность.

-Не умея уступать, — усмехается Дантон. Ему горько. И от этой горечи почему-то смешно. Это особенный смех, от которого больно.

***

                А ведь когда-то, в самом деле, их было так много, и они все походили друг на друга. Готовые драться, готовые, наконец, сказать то, о чем хорошо и удобно молчалось многие годы.  И как бойко они вскакивали на столы и трибуны, как говорили, выкрикивали, какими они были…

                Другими.

-Теми же, — Кутон всегда очень наблюдателен. Его паралич обеих ног, усадивший тело  в механическое кресло, никак не отразился ни на уме, ни наблюдательности, ни на врожденной тактичности.

                Робеспьер выныривает из своих мыслей, словно из глубоких темных ледяных вод. С недоумением смотрит на Кутона, полагая, что задумчивость увела его от всей фразы.

-Ты, Макисмилиан, думаешь, что мы изменились, — это не вопрос. Кутон смотрит так, как будто бы видит насквозь. – Но мы остались прежними. И мы, и весь народ, и вся Франция. Это только изменились обстоятельства…

-Обстоятельства! – это вмешивается уже Сен-Жюст, тревожно и требовательно вглядывающийся прежде в лицо Робеспьера. – Человек сам определяет силу своих обстоятельств!

                Кутон пожимает плечами. Он не любит спорить в принципе, а уж с одним из близких своих соратников – Луи Антуаном Сен-Жюстом, известным своей непримиримостью, и подавно.

                «В конце концов, он слишком еще молод…» — проносится в голове Кутона и он отворачивается к окну.

                Молодость становится и проклятием и даром Сен-Жюста. С одной стороны – это дает ему большой запас энергии и силу, но с другой…

                С другой его, при всех достижениях, при всех заслугах, заставляют раз за разом чувствовать себя мальчишкой. А разница в чем? В том, что он просто чуть позже пришел в кипение революции, вот и всё!

                Но если Сен-Жюст прощает это ощущение перед Робеспьером, соглашаясь чувствовать себя в его присутствии мальчишкой, то такие как Демулен, например…

                Проклятый Камиль Демулен! Журналист, ныне ставший сторонником Дантона, а еще – друг Робеспьера. И Сен-Жюст не может не признавать с горечью, что последнее ему простить сложнее всего. Как он не старался бы отойти от человеческого во благо Революции и нации, человеческое не умирает в нем.

                Если бы только Сен-Жюст был моложе!

                Луи Антуан позволяет себе резкие нападки в сторону Дантона – отца революции, любимца народа, кумира толпы и потенциально опасного врага, но по поводу Демулена ему приходится выбирать слова осторожнее: Максимилиан однажды резко его одернул, а в другой – лишь тяжело вздохнул. И Сен-Жюст вынужден лавировать в своих словоформах, подводя Робеспьера к неотвратимой мысли, но избегая открытого заявления…

                Но ладно еще Демулен. Черт с ним! Но Эбер!

                Вытащенный Дантоном из нищеты Жак-Рене Эбер, с этой вечной ядовитой усмешкой, не менее опасный, чем Дантон. А может быть, и более…

                Но Дантона Сен-Жюст может уважать, а вот Эбера нет. он слишком груб со своими союзниками и еще более груб с врагами, не гнушается использовать откровенную грязь на благо пропаганде. Такого человека сложно уважать.

***

-Возвращение Дантона добавляет нам хлопот. Мало нам Эбера с его влиянием на парижскую бедноту! – Жанбон пастор не только по убеждениям, но и, наверное, по самому своему духу. Все в нем преисполнено строгости. Свечи тускло освещают его лицо, но даже этой тусклости хватает, чтобы отразить весь блеск в его глаз. Блеск такой, что бывает только в глазах человека, верного своим убеждениям.

                Максимилиан Робеспьер молчит. Все ждут его слова, но он выжидает.

-Надо арестовать и Эбера, и Дантона! – Бийо не может найти себе места. Он вскакивает, ходит за спинами других членов Комитета Общественного Спасения, чем им досаждал бы, если бы они не привыкли уже к подобной нервности. – Вот оно, решение!

                Мгновенно занимается гул. Кто-то, как Карно пытается навести порядок, Бийо же требует поддержки. Кутон не принимает участия в этом гуле. Он смотрит на Робеспьера, который уже готов сказать. Сен-Жюст тоже молчит, но это молчание дается ему с трудом, и, чтобы хоть как-то занять себя – он выразительно закатывает глаза, усмехается, пытаясь показать, как ему смешно, и как он уже осведомлен.

                Этого почти никто не замечает. Ну, разве что Колло, который также отмалчивается, но не потому что не имеет своего мнения, а потому что осторожен и чувствует, что пока нельзя выделяться с этим самым мнением.

                У Колло определенная ненависть и к Сен-Жюсту, и к самому Робеспьеру, и к Дантону. И ко всем. Он устал. Он устал от всех них. все кажутся ему одинаково неправыми…

-Мы не можем напасть и на Эбера, и на Дантона…- тихо заговаривает Робеспьер. Его голос всегда тих, это не Дантон, с его звучным ревом, это не Марат. Но его слушают. И эта тихая речь всякий раз заставляет всех умолкнуть мгновенно. Есть что-то страшное и неестественное в тихом голосе, который звучит среди ожесточенных споров.

                Так и сейчас. Наступает та самая минута зловещей тишины. Сен-Жюст распрямляется, Бийо пытается сесть, но в итоге остается стоять. Колло ломает пальцы, глядя перед собой.

-Эбер и Дантон могут стать из врагов союзниками, если Комитет нападет на них обоих. И тогда мы потеряем большую часть влияния.

                Как просты слова. Но почему они имеют такое странное влияние?

-Значит, надо поддержать…одного? – Бийо произносит это неуверенно и оглядывается на остальных, ожидая реакцию, мол, угадал?

-Кого? – хрипло спрашивает Колло и заставляет себя взглянуть на Робеспьера.

-Дантон не желает кровопролития. Ему еще нужно время, чтобы осмотреться. Он только вернулся. Эбер в Париже неотлучно. Он готов и к восстанию, и к любому безумству. Договориться с ним не кажется возможным.

                Каждое слово Робеспьера сейчас звучит очень ясно. Нет больше ничего: ни шума на улице, ни вздоха, ни случайного хруста в костях или мебели, и даже свечи словно бы умерили свой треск, чтобы не пропустить ничего.

-Верно! – Луи Сен-Жюст не выдерживает. Его натура жаждет деятельности, и он срывается в нее раз за разом. – Верно! Его речи кощунственны! Он презирает все, во что мы верим. Он отрицает всякую святыню и саму свободу!

-А что с Дантоном? – тихо спрашивает Колло. – Его…куда?

                Колло не хочется говорить, и он надеялся, что его вопрос кто-нибудь задаст, но нет…тишина. Вернее, тишины и нет, но именно насчет этого пункта – молчание.

-Я встречусь с ним,- тяжело роняет Максимилиан Робеспьер.

-Что? – это уже вырывается из уст Сен-Жюста. – С этим…предателем?

                И слово «предатель» обращено не к Дантону, а к Демулену. Сен-Жюст знает, что именно с ним Максимилиан хочет поговорить больше. Убедить к отступлению, попросить не вынуждать его к разрушению дружбы.

-Чтобы избежать кровопролития, — в этом тоне запрет на всякое возражение. Сен-Жюст кивает, принимая, но не примиряясь. Он старается не думать  и не представлять:  уговаривал бы Робеспьер его отступить от врага?

                Потому что знает – ответ ему вряд ли понравится.

-За то время, что Дантон на свободе, он вооружит против Комитета весь народ! – ворчит Бийо, зная, что не найдут его слова поддержки.

-Кроме «Старого кордельера» у него ничего нет. печатник же арестован. Номер газеты изъят, — Сен-Жюст знает, что сам не верит себе в этом. Но в это верит Робеспьер и, наступая на горло собственному чувству, Луи находит слова для Бийо.

-А завтра Дантон найдет нового печатника и создаст новую газету…- Колло не обращается ни к кому, он сам уже не понимает, кому и для чего говорит. – И назовет ее не «Старый кордельер», а…ну, скажем «Кордельер поновее» или «Еще более старый кордельер…».

-Что Дантон…это строки Демулена, — замечает очевидное для всех Жанбон.

-Давайте арестуем Демулена, — пожимает плечами Бийо. – Дантон не найдет печатника. Или, если найдет, то…

-Нет, — Робеспьер возражает неожиданно резко. Такая резкость за ним очень редко встречается. Особенно после болезни. – Мы должны избегать кровопролития. Демулен, как и Дантон, слишком давно в рядах Революции, чтобы вот так можно было просто взять и арестовать его.

-А Эбера можно? – фыркает Колло.

-Нужно, — вступается Сен-Жюст. – Демулен еще может быть…вернется на сторону Комитета.

                Сам Сен-Жюст в это не верит. И ему не хочется ошибиться в этом неверии.

-В любом случае, на сегодня Демулен и Дантон не так опасны как Эбер, — сглаживает неловкость Кутон.

-Натравить их друг на друга…- все еще ворчит Бийо.

-Много кого можно натравить, — неприятно и холодно усмехается Колло, но это замечает только Кутон.

***

-Эбер арестован, — в комнате полумрак. Луи Сен-Жюст знает, что у Робеспьера глаза иногда болят от яркого дневного света, а солнце сегодня как будто бы издевается и светит нарочно ярко. Между тем – новость важна.

                Слишком важна, чтобы позволить Максимилиану долго находиться в неведении.

-И как это прошло?  — Максимилиан сидит в кресле, ссутулившись. Сейчас сложно было бы сказать, сколько ему лет. Болезненность и бледность, и эта усталая сутулость – все это делают его значительно старше.

-Ночь способствовала тому, что большая часть его сторонников была захвачена врасплох, и…- Сен-Жюст прерывает бодро начавшееся повествование, которое в уме его уже сложилось вязью остроумных каламбуров, замечаний и мелких деталей, но внезапно он внимательнее вгляделся в черты Максимилиана, в эту сутулость, в этот взгляд…

-У тебя снова жар? – Сен-Жюст мгновенно ощутил себя мальчишкой. Сюда он несся быстро, почти летел, надеясь рассказать быстрее о произошедшем удачно аресте, но сейчас все это вдруг отступило.

-Бессонница, — Робеспьер поморщился, словно ему самому признавать это было неприятно.

                Сен-Жюст в образе Человека всем сердцем посочувствовал Максимилиану и мысленно взмолился уже, было, о его отдыхе: «нельзя скидывать такую тяжелую ношу на плечи одного человека!».

                Но Революционер Сен-Жюст знал лишь один отдых: могилу. Он твердо верил, что истинный революционер может отдохнуть лишь там. А Робеспьер был самым настоящим революционером.

                И снова человеческое поднимало свою голову в нем…

-Я…- Сен-Жюст облизнул губы, не зная, что сказать.

-Не надо, — оборвал Максимилиан. – Возьми на моем столе, пожалуйста, свой доклад с пометками.

                Значение этого доклада…о, Сен-Жюст готовил его долго, упорно. Переписывал набело несколько раз, затем перечитывал и вычеркивал, снова переписывал. Наконец, робея, отдал доклад Робеспьеру для его замечаний.

                Что было в том докладе? Путь к гильотине для Дантона и его сообщников. Обоснование всех преступлений, обвинение во всем, что можно было сплести в обвинение.

                Сен-Жюст не удивился, увидев, что все листы, отданные им Робеспьеру, перечеркнуты и испещрены мелким убористым почерком с кучей сокращений и стрелочек. Этот доклад был слишком важен, чтобы в нем не было пометок. Каждое неровное слово могло принести победу Дантону, а он не должен был победить, иначе – крах всему, крах революции!

-Я перепишу набело, — тихо сказал Сен-Жюст, чтобы хоть что-нибудь сказать, — и представлю его в скором времени.

-Да, пожалуйста, — безразлично промолвил Максимилиан и откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза.

                Сен-Жюст почувствовал, что должен идти, но уходит ему не хотелось. Не так. Не оставляя Максимилиана в таком состоянии же это делать! 

                Он стянул с нетронутой постели Робеспьера (видимо, тот и вовсе не ложился прошлой ночью спать), тонкое одеяло и набросил его на, очевидно, задремавшего, или – притворившегося задремавшим, Максимилиана, постоял еще немного и покинул полумрак комнаты, решив зайти вечером, чтобы убедиться в его здоровье.

***

                Сен-Жюст произносит последнее слово, но реакции не следует. Стоит удушливая тишина, словно бы слова еще доходят до рассудков, а затем головы, встряхнувшись, выныривая мыслями из темных вод, медленно поднимаются и поворачиваются в сторону Робеспьера.

                И кого сейчас волнует, что доклад прочел Сен-Жюст? Все знают, куда надо смотреть, и на кого.

                Проходит минута, и, может быть, даже две…такие ничтожные и такие смешные эти минуты, но они так долги. Сейчас они тянутся пыткой.

-И что же…Дантон будет арестован? – раздается чей-то тихий голос (а как здесь заговорить громче?)

-Вместе с пособниками своих преступлений, — отвечает Сен-Жюст, быстро окидывая взглядом членов Комитета, угадывая, кто это там усомнился…

                Но почему-то не находя.

-И с Демуленом? – это уже Колло. он не смотрит ни на кого, но голос его хоть и тих – остается твердым.

                Сен-Жюст не удерживается от быстрого взгляда на Робеспьера: ему кажется, что Максимилиан все еще надеется на спасение Демулена. Кутон также обращает быстрый взгляд на Робеспьера, но читает в лице своего соратника и друга совсем другое…

-Вместе со всеми пособниками своих преступлений, — повторяет Робеспьер и поднимает взгляд. – Камиль Демулен – пособник дантонистов. Также как Фабр, Эро и прочие…

                И в голосе его нет дрожи. Камиль Демулен, которого знал Робеспьер, как своего друга, для него умер. Осталось доказать это не революционеру-Робеспьеру, а человеку-Максимилиану.

-Приказ об аресте! – Сен-Жюст вытаскивает бумагу и протягивает её Бийо. Тот отшатывается, но Сен-Жюст вынуждает его взять приказ.

                «Почему я?» — беспомощно спрашивает взгляд Бийо, но рука – дрожащая и нервная выводит неровную подпись под приказом об аресте Дантона и его сообщников. Выдохнув, Бийо, не глядя, передает лист дальше.

***

-Мы хотели добиться равенства прав скромного человека и обладающего властью, мы хотели уравнять возможности и принести свободу каждому, кто прежде не имел ее… — этот разговор был так недавно. Когда Робеспьер предпринял последнюю попытку договориться с врагом Республики, а прежде – одним из ее основателей Дантоном. И Дантон заговаривал  с такой же горячностью, и вроде бы тоже желал пойти навстречу и создать самую хлипкую договоренность, постоянно подчеркивал, что устал от войны и крови.

-Мы хотели одного и того же, — убеждал Дантон. – Мы хотели восславить наших бедняков и неимущих, мы хотели уравнять права и создать единый закон…

***

                Робеспьер в полумраке. Он знает, что сегодня за день и догадывается, что придется еще нимало составить записок, пометок и докладов, чтобы навсегда разрушить Дантона – такого опасного для всего, что было сделано, и такого жуткого в силе своего голоса.

                Он знает, что не всегда придется быть честным. Но оставить власть Дантону – это значит погрузить республику в коррупцию и в воровство, это разрушить всякое ее достижение и обратить усилия и жертвы в прах.

                Но как же так получилось? Почему они стали так непримиримы? Как вышло столько крови, если в самом начале всего они хотели одного и того же?!