Чуть поодаль – впереди, Нейзильберг заметил металлический блестящий ряд, поверх которого можно было прочитать следующую надпись: «из акваланга лояльности вдох, будь он сделан на море, под водой, на суше, под землей или над землей, в коем положении происходило бы перерождение для лица, его сделавшего, которое решило вернуться в лоно промыслителей без раздумья либо с таковым в час преображения, делайте на здоровье!»

Чтобы вобрать в себя воздуха новой жизни, претендент с перлитовой перегородкой выбрал первый попавшийся: надел его на спину и начал крутить регулятор давления. Из-за ширмы появился смотритель лавки, седовласый джентльмен в лягушачьем костюме – зелёный фетровый котелок, льняной кафтанчик и красные скороходы, который не без укора сказал:

— Маэстро, кто же вам запрещает спросить меня? Стоило мне отойти на несколько минут от лавки, как себе в рот начинают совать воздушный шланг всякие бедолаги.

Нейзильберг, со стальным баллоном за спиной, закрутил глазами:

— У меня направление, – неразборчиво прошипел он и протянул бумагу. Смотритель лавки внимательно изучил её и, обнаружив на ней печать примуса, сделал лицо добродушного служителя секты:

— Я всего лишь переживаю за Паскаля. Вы же не хотите, чтобы в Корпусе полноценного гнёта у вас от перегрузки лопнули лёгкие. – После того он спросил: — Ничего на спину не давит? Сейчас я приоткрою регулятор. Не удивляйтесь, если голова немного закружится.

Нейзильберг стоял и ему ничего не оставалось делать, как повиноваться старому воробью. В бронхи стал затекать холодный ментол; сладковатый пряный вкус ударил в голову.

— Это бывает, с непривычки.

Нейзильберг хотел облокотиться о стойку стеллажа, но едва он собрался, как упёрся совсем не в него: оказалось, – сидит на высоком стуле, уже без акваланга – смотрит в зал, в котором из-за света ярких софитов ничего не видно, сплошная чёрная стена, из-за которой в его уши врываются одобрительные аплодисменты.

— Встречайте нового члена нашего общества; он решился сделать вдох из акваланга лояльности, чтобы нести миру свет, а свету – мир!

Тут же подбежала студентка-практикантка, которая припудрила Нейзильбергу лоб, а за ней к нему подошёл ментор Паскаль:

— Разминку вы прошли; старайтесь реже сплёвывать. – Ментор повернул голову назад и попросил ассистента заменить бронзовую плевательницу. Паскаль хлопнул Нейзильберга по плечу: — Надеюсь, в этот раз правоту вы будете доказывать интереснее.

— Десять секунд!

Софиты вернули: в их ярком свете участник весёлого ринга Нейзильберг покрылся пятнами; на арьерсцене с колосниками заколыхалась неоном – «свежий досуг». 

— Зачем вы здесь?

— Я хочу сгладить своё одиночество.

Раздались одобрительные аплодисменты, во время которых Нейзильберг почувствовал, что собирался ответить по-другому. 

— Что вас больше всего интересует здесь, на шоу?

— Бесценные книги, – ответил Нейзильберг; он услышал в свой адрес одухотворённые вздохи. Он опять задумался, что библиотека интересовала его не настолько, насколько он отвечал про её бесценность.

— О чём же эти книги?

— Об искусстве, – мандражировал участник.

— А как же книги про любовь? Ведь вы сами только что сказали, что пришли сюда, чтобы сгладить одиночество.

По залу прокатилась волна интриги, а картина происходящего на весёлом ринге Нейзильбергу представлялась пока неясной; он с удовольствием включался в шоу и с радостью отвечал на любые вопросы ментора.

— Вы женаты? – спросил его Паскаль.

— Нет, но у меня есть планы, – начал кокетничать Нейзильберг, у которого планов было с гулькин нос, но зато с каким-то перерождением в голосе и в природе он участливо завоёвывал внимание.

— Она красива?

— Что мы знаем о красоте? – решил выразить расстроенное состояние души Нейзильберг, почувствовав себя механизмом первого порядка. — Она есть колеблющееся понятие. Облачко нерешительных чувств. Просящее и гнетущее умиление. Согласия поцелуй и томность. Мир грёз и исполнение желания, при котором красота становится временно доступной. Гордость и жестокосердие власть имущих, «зло этого мира и неверность клириков». – Впрочем, про гордость и неверность клириков у Нейзильберга сказать прилюдно не получилось. Ах, Нейзильберг! Характер талантливого уже не молодого человека с тяжелым и непокладистым нравом. Желал найти свою лучистость, с какой он осуществлял свою судьбу, своё дарование, своё назначение, осенённый рукой поблажек. Где налицо работа механизма, там нельзя удержаться, чтобы не соединить его с самой жизнью как две нерасторжимые половины некоего живого целого. Выбрав себе в жёны толстую, некрасивую и не слишком озабоченную личной гигиеной Каролину когда-то, Нейзильберг забыл, что для производства наследника ему придётся находиться с ней в довольно близких отношениях. Увидев невесту на трезвую голову, Нейзильберг пришёл в ужас и пил, не просыхая три дня до свадьбы, а непосредственно после венчания злоупотребил спиртным так, что свалился в камин в пьяном ступоре и пролежал там всю ночь. Одного ребенка странная парочка родить сумела, после чего Нейзильберг благополучно с ней расстался.

А ведь он совсем хотел сказать не то. Обличительный мотив сейчас ему не удавался. Сейчас, участвуя в весёлом ринге, он критиковал выродившиеся идеалы и сожалел о прошедшем, том времени, когда только и были возможны настоящие и утончённые чувства. Вдруг о них заговорил он. Закоренелый филантроп, который ранее не позволял себе такую шалость; все ночи и дни укорял себя он в излишней благодарности за чувство изнеженности, и наконец он освободился от этого недоразумения под названием любовь, когда начал насмешливо и гневливо перечислять все штампы проигрышного поведения, которым не должен следовать убеждённый холостяк.

Паскаль объявил ещё одного участника весёлого ринга:

— Очаровательный и бесподобный, остроумный и неподражаемый, встречайте – недавно приехавший к нам из Токио, мастер по сумо, Яманал! – На ринг под аплодисменты вывели огромного человека; лицо у него было гладким, детским. После того, как его усадили на два приставленных к нему стула, он решительно упёрся в свои жёлтые колени руками, каждое колено – с лицо оппонента, и приступил – к побитию:

— Такие, как Нейзильберг, не имеют права здесь находиться, – начал было крепыш, и по залу прокатилась волна недоумения.

— Что вы имеете в виду?

— Странствующий залипала, вот кто он. Он примкнул к части жонглёров не из чистых побуждений. Я не посмотрю, что он стал лояльным, его нужно сдать в овчарню.

Ментор Паскаль повернулся к Нейзильбергу:

 — Вы не знаете, что здесь происходит?

Побагровевший Нейзильберг смотрел в темноту, а Яманал продолжал сечь розгами:

— Привело его сюда не чувство самоопределения; не истинным хранителем, а расхитителем он выступает в данный момент. Да, да, бесценных книг обилие, про которые он говорит, ему нужны они, чтобы заштопать дыру в собственном кармане.

— Поразительно, – произнёс Паскаль. — Почему вы решили, что член лояльного общества может выносить из библиотеки книги?

— А пусть он сам расскажет, как он вынес однажды целый волокутер с производства моего отца. Он всё равно не функционировал исправно: я его выкупил через подставное лицо и убедился, что он не смог бы оторваться от земли и ни на полдюйма.

— Да потому что у вас ламповые транзисторы – контрафактные; а господин Сукимото премии выписывать не шибко горазд, – стал оправдываться Нейзильберг.

— Волокутер я вернул на наше семейное предприятие. Разворованный, по частям вынесенный через проходную, – продолжал Яманал, – ему там сделали перенастройку, и я сегодня припарѝл на нём.

— Правда? Вы прибыли сюда на нём? – картинно подыграл ментор.

— Сомневаетесь. Что ж, сейчас я вам покажу. – Яманал ловко поднялся и, закрываясь рукой от ярких софитов, пошёл всматриваться в темноту, куда отправил по-японски какую-то отрывистую фразу. Из зала, в котором царила тишина, на ринг вынесли и передали доску, с виду напоминавшую гладильную, только меньшего размера. В лёгком поклоне, обеими руками Яманал принял волокутер и посмотрел на Нейзильберга, который что-то нащупывал в своём жилете. Чемпион разжал пальцы, и доска – небыстро опустилась: встала, как заколдованная, у обратной стороны магнита, задержавшись над рингом. Сумоист взобрался на неё и всем своим весом заставил её чуть не достать – буквально, самую малость до земли: спустя мгновение доска закачалась. Яманал стоял на доске из сверхпроводящего керамического материала, и между ним и поверхностью пола был отчётливо виден небольшой зазор. Масса сумоиста вместе с доской составляла сто пятьдесят килограммов, что не мешало им парить над землёй.

В зале раздались аплодисменты, под которые, чуть подавшись вперёд, сумоист начал раскатывать по рингу; аплодировал даже Нейзильберг: от разрезаемого волокутером воздуха на его припудренный лоб стала поступать прохлада; сам же он погрузился в мысли, что хранителем пятого уровня ему не быть.